Читать книгу Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде - Борис Георгиевич Деревенский, Борис Деревенский, Б. Г. Деревенский - Страница 18

Без четверти два проехали Старый Эврё. Каменный столб с медной табличкой известил, что до Парижа остаётся двадцать три льё. Мерный стук колёс навевал сон, и разомлевшие от жары пассажиры стали клевать носами. Дочурка гражданки Прекорбен положила голову на колени Марии. Охваченная мыслями о предстоящем наша героиня не заметила, как задремала. Пробудилась она примерно через час от того, что кто-то разговаривал в купе. Это два новых попутчика раскупорили бутылочку мальвазии и, поочерёдно прикладываясь к горлышку, вели между собой оживлённую беседу.

– Войско, войско… Какое у них войско? Кто пойдёт за них воевать? Говорю тебе, Арман, что они не соберут и тысячу штыков. Взять, к примеру, наш Эврё. Когда прибежал Бюзо и плакался в кафедральном соборе, колотя себя в грудь, ему обещали четыре тысячи добровольцев в две недели. И что же? Миновал месяц, а набралось едва ли четыреста человек, меньше чем батальон. Ха-ха! Ставлю сто против одного, что эта жалкая толпа не дошагает даже до Боньера. С бриссотинцами покончено, Арман, так и знай. Ничто их не спасёт. Народ Франции понял главное: они предали Революцию, предали Рес публику, пошли на сговор с недобитыми аристократами и мечтают вернуть королевскую власть.

– Думаешь, Жозеф, у них нет никаких шансов? Ведь в провинции немало таких, которые не любят Париж и не приветствуют Революцию.

– Да, многие в провинции не поддерживают Революцию, но это уже не важно. Подумай сам, Арман. Вскипела война, на нас напали австрийцы и пруссаки. А это угрожает всей стране, – и тем, кто любит Республику, и тем, кто её не любит. Поэтому народ Франции будет поддерживать центральное правительство, каким бы оно ни было, – бриссотинским, якобинским, хотя бы санкюлотским.

– Но всё-таки австрийцы и пруссаки напали на нас не просто так, – заметил Дарнувиль невесело, – а потому что мы совершили Революцию.

– И это уже не важно. Напавшие на Францию есть интервенты. Война с агрессором сплотит всех французов. Гора знает это. Марат понял это давно. Дантон понял это тридцать первого мая. Бриссо не понял этого до сих пор. Народ принесёт в жертву правительству сотню Бриссо, Бюзо и Барбару, лишь бы правительство защищало его от интервентов.

– Полагаешь, Марат станет диктатором?

– Определённо. Ещё пару месяцев назад можно было гадать и сомневаться, но не сейчас. Время взяло своё. Десятое августа было днём Дантона, двадцать первого января было днём Робеспьера. Второе июня стало днём Марата. Теперь его имя у всех на устах. Старики произносят его имя с ужасом, молодёжь – с восхищением. Новорожденных нарекают его именем. Если у меня родится сын, я назову его Маратом, тогда как раньше хотел назвать Сцеволой.

– Сначала обзаведись женой, – заметил Дарнувиль со смехом.

– Этим я и занимаюсь, – с подчеркнутой важностью сказал Одиль. – Ты знаешь, что у меня нет отбоя от невест. Но я ищу девицу себе под стать: такую же твёрдую и решительную как я, душою и телом преданную Республике.

Мария приоткрыла один глаз: желторотого бахвала просто распирало от самодовольства. Его приятель, тоже порядочный оболтус, казался всё же скромнее.

– Боюсь, Жозеф, таких патриоток у нас в Эврё ты не найдёшь. Тебе нужно искать невесту в Париже. Говорят, там даже женщины носят красные колпаки.

– При чём здесь колпаки? – отмахнулся Одиль. – И потом: патриотки есть везде, и в самой глухой провинции. Но и среди них я выберу далеко не всякую. Мне не нужна оголтелая баба вроде Теруань, пусть даже она отмечена почётным венком Коммуны. Прежде всего, это должна быть благовоспитанная девушка из безупречной семьи.

– Вроде той девицы, которая сейчас едет с нами? – вставил Дарнувиль с усмешкой. – То-то я заметил, как ты всё время на неё поглядываешь. Признайся: ты втрескался в неё с первого взгляда.

– Вот ещё! – фыркнул напыщенный фат. – Впрочем, она и впрямь недурна. Несколько худощава, но эта не беда. Зато каков взор! Какое движение глаз! В её лице есть нечто породистое, истинно нормандское. И этот подбородок с ямочкой, – от него можно сойти с ума!

– Тише, Жозеф! Вдруг, она нас слышит…

– Не слышит. Смотри: спит как убитая. Спорим, что я сейчас подкрадусь и чмокну её в щёку, а она даже не проснётся.

– Лезешь с поцелуями, а сам даже не знаешь, кто она, – резонно возразил приятель.

– А вот и знаю! Её зовут Мари. Я слышал, как к ней обращалась так полная женщина, которая спит справа у окна.

– Имя ничего не значит. Ты взгляни на её перчатки. Видишь? Она явная аристократка.

– Ну и что? – возразил Одиль. – И среди аристократок бывают патриотки.

Дарнувиль снисходительно похлопал друга по плечу:

– Я давно подозревал, Жозеф, что все твои разговоры о патриотизме только для отвода глаз. На самом деле ты, как все, тянешься к титулу и состоянию.

– Не мели чепуху! Много ты понимаешь в любви… Сколько женщин у тебя было? Одна, две, ни одной? А у меня их была сотня. Поэтому я знаю, что говорю. Вот, ты уставился на её перчатки, а главного не увидел. Ты заметил, что она едет одна? Без слуг, без сопровождающих. Разве это не свидетельствует о том, что она придерживается новых, передовых взглядов? И то, что она едет на праздник Федерации, тоже о мно…

Одиль не договорил. Раздался ужасный скрежет, дилижанс дёрнулся и так сильно завалился на бок, что все, кто сидели на противоположной лавке, слетели со своих мест. На Марию упала Дофен, вдвоем они повалились на гражданку Прекорбен, прямо перед её лицом о стенку купе ударилась корзина, из которой посыпались на пол яблоки и груши. Движение прекратилось.

– Какого дьявола? Что это такое? – простонал гражданин Дарнувиль, сидя верхом на Филиппе Дофене. – У нас отвалилось колесо?

Крики ушибленных женщин заглушили его стон. Одиль первым открыл дверцу купе и спрыгнул на землю с большой высоты, следом из дилижанса выскочил и кондуктор. Дарнувиль, продолжая чертыхаться, тем не менее, помог дамам подняться на ноги. Наконец, после того как откинули лестницу, все пассажиры смогли выйти из купе и рассмотреть, что случилось с экипажем. Слава богу, колёса были целы, но заднее правое угодило в глубокую канаву, подступающую вплотную к тракту.

Из-за угла дилижанса показался шатающийся из стороны в сторону кучер.

– Как это могло случиться? – схватил его за грудки Одиль. – Почему ты съехал на обочину, безмозглый возница? Ты решил нас укокошить?

– Да он просто дрыхнул, – подсказал Дарнувиль, вглядываясь в его заспанное лицо. – Добро ещё, попалась канава. А не то свалились бы в какой-нибудь овраг: костей бы тогда не собрали.

– О, ничтожество! – воскликнул Одиль, тряся кучера. – Понимаешь ли ты, кого ты везёшь и по какому важному делу мы едем в Париж? Что же, прикажешь нам самим садиться на козлы вместо тебя?

– Есть предложение получше, – вступился кондуктор: – я сяду рядом с ним и прослежу, чтобы подобного не повторилось. Не гневайтесь, граждане: кучер тоже человек, и ему, как всем людям, свойственно утомляться. Давайте лучше возьмёмся все вместе и вытолкаем экипаж из канавы.

Кондуктор чувствовал свою меру ответственности за происшедшее. Ещё перед выездом из Эврё он пропустил с новым кучером по «сороковке» настоящей нормандской водки. Видимо, эта-то водка, и, вдобавок, палящее солнце над головой сделали своё коварное дело.

– Всё равно, когда приедем в Париж, мы будем жаловаться вашему начальству, – проворчал Одиль, немного успокаиваясь. – Как можно держать таких ротозеев?

Пока пятеро мужчин, включая юношу Филиппа Дофена, пыхтя, выталкивали заднее колесо из канавы (а оно превосходило высотою самого рослого из них), женщины оправили измятые платья и приложили смоченные в воде платочки к ушибленным местам. Когда отошедшая по малой нужде Мария вернулась, экипаж был готов продолжать свой путь. Все пассажиры уже заняли свои места, кроме гражданина Одиля, который стоял возле откидной лестницы, поджидая нашу героиню.

– Не ушиблись ли вы, гражданка? – спросил он, озорно поблёскивая глазами. – С вами всё в порядке? Этот кучер – сущий олух; бывают же такие недотёпы! Ну, теперь-то, когда я с вами, можете ни о чём не беспокоиться. Давайте руку.

Он помог Марии подняться в купе, вошёл следом и захлопнул за собою дверцу. Дилижанс поехал. Между Одилем и нашей путешественницей продолжала сидеть старушка Дофен, но это не мешало ухажёру, подавшись вперёд, пожирать Марию глазами. Казалось, бравый якобинец собирается объясниться ей в любви, но не знает, с чего начать.

– Послушайте, а не встречались ли мы с вами раньше? Ваше лицо мне определённо знакомо.

Корде тягостно вздохнула: «Ну, вот, началось…»

– Нет, не встречались, – был её ответ.

– Но у меня прекрасная память на лица! – не отступал новоиспечённый кавалер. – Вы ведь дочь Жана Луи Рише, одного из состоятельнейших и уважаемых землевладельцев Кальвадоса. Не отпирайтесь; я вас отлично помню, как будто бы это было вчера, хотя прошло десять или двенадцать лет. Мы виделись в вашем имении близ Эвреси, когда мой отец и я приезжали к вам в гости. Неужели вы не помните меня?

Наша героиня заметила, что присутствующие, ставшие невольными свидетелями встречи «друзей детства», с чрезвычайным увлечением следят за этой сценой. Старушка Дофен, через которую шёл разговор, перестала жевать мочёное яблоко и, навострив ухо, ловила каждое слово. Юный Филипп недоверчиво перебегал глазами с Одиля на Марию, а гражданин Дарнувиль делал вид, что всё происходящее для него полная неожиданность. Что же касается гражданки Прекорбен, у которой с Марией были свои счёты, то она едва скрывала лукавую усмешку: ну-с, «таинственная путница», как теперь ты выпутаешься из этого положения?

– Вы ошибаетесь, гражданин, – холодно заметила наша героиня. – К упомянутому вами Рише я не имею никакого отношения и никогда даже не слыхала об этом человеке.

– И всё же позвольте напомнить вам, Мари, события двенадцатилетней давности. В ту пору я был ещё желторотым юнцом, благовоспитанным робким мальчиком, который сопровождал отца в его деловых поездках. Мой родитель исполнял тогда должность генерального инспектора мануфактур, и ему довелось изъездить всю Нормандию вдоль и поперёк. Стояло такое же жаркое лето, как и сейчас, когда мы заехали в ваше имение близ Эвреси. Ваш отец принял нас очень радушно, потому что был давнишним приятелем моего отца (кажется, они некогда служили вместе в одном полку), и мы провели у вас три или четыре дня. Тогда-то я и встретил вас, Мари. О, сколь чудесными были эти дни!

– Поверьте, друзья, – добавил Одиль, обращаясь ко всем пассажирам, – другого такого восторга я более уже не испытывал. Перед усадьбой зеленел яблоневый сад, усыпанный спелыми плодами, а за ним тянулся роскошный луг, трава которого доходила до пояса. Помните, Мари, как в послеобеденные часы, когда все в доме почивали, мы с вами, взявшись за руки, убегали на этот луг? Мы были вдвоём, если не считать вашего домашнего пса по кличке Пузан, который всюду следовал за вами по пятам, как бы охраняя вас от возможных посягательств. Вы были прекрасной девочкой, Мари, чистой и свежей как утренняя роса. Я не чаял в вас души, и вы отвечали мне взаимностью. Помните, ближе к вечеру, когда набежали тучи и хлынул дождь, мы спрятались в беседку и целовались, а ваш верный пёс ходил вокруг с неодобрительным урчанием. Неужели вы забыли это, Мари? Забыли то дивное лето, тот луг, ту беседку и того робкого мальчика по имени Жозеф?

Наша героиня терпеливо выслушала лирические воспоминания собеседника и заявила:

– Возможно, всё было так, как вы рассказываете, гражданин, и вы действительно страдали в детстве робостью, когда дружили с дворянской девочкой, бегали с нею по лугу и целовались в беседке, – но это была не я. Повторяю вам, что вы ошиблись и принимаете меня за другую.

– Это совершенно исключено! – замахал руками Одиль. – Вас зовут Мари, ведь так?

– Так.

– И ту девочку звали Мари. Сомнений быть не может! Вы и она – одно и то же лицо.

Молодец удовлетворённо откинулся назад и закатил глаза, как бы целиком погруженный в воспоминания.

– Потом вы часто являлись мне во сне, и в своих грёзах я вновь и вновь путешествовал с вами по укромным уголкам Эвреси. О, как давно это было… Расскажите же, что стало с вашим чудным имением? Как поживает ваш отец, старый Рише? Он всё ещё в усадьбе?

Иную бы развеселила эта сцена, похожая на третий акт какой-то комической пьески, разыгрываемой в дешёвом театре, но на Марию она произвела дурное впечатление.

– Я устала вам повторять, гражданин, что я не Рише. Достаточно вам моего слова? Или в доказательство того, что я ношу другую фамилию, я должна показать свой паспорт?

– Покажите! – вскричали разом Одиль и Дарнувиль.

Тут Мария заподозрила, что вся эта сцена с воспоминаниями была затеяна для того, чтобы узнать о ней как можно больше. Чтобы осадить не в меру разошедшегося попутчика, она могла бы предъявить ему свой документ и уже собралась сделать это, но в последний момент передумала. Рядом сидела гражданка Прекорбен, а из головы Марии не выходило прощальное предостережение Флоримона.

Двоих пустомелей из Эврё ей нечего опасаться. А вот чего ожидать от этой парижской дамы? Не помешает ли она каким-нибудь образом её планам, если узнает её фамилию, место рождения и проживания? Наконец, заметив в документе, что её поездка в Париж просрочена, не шепнёт ли она об этом в пути какому-нибудь постовому или проверяющему, чтобы её задержали, как уже случилось с супругами Жервилье? До Парижа ещё ехать и ехать… Взвесив всё это, Мария решила не рисковать и продолжать хранить своё инкогнито даже ценою торжества незваного ухажёра.

– Нет, вам достаточно и моего слова.

– Видите?! – рассмеялся Одиль, призывая в свидетели окружающих. – Она не хочет показывать свой паспорт. Теперь вы верите, что я говорю чистую правду, и что она и есть та самая девочка, которую я встретил двенадцать лет назад? Ты веришь мне, Арман? Память меня никогда не подводила. Одного только не могу понять, милая Мари: почему вы не хотите вспомнить меня? Может быть, вам что-то мешает это сделать? Может быть, вы уже с кем-то помолвлены? Может, в Париже вас ожидает жених, и вы направляетесь к нему?

– Никто меня не… – начала было Мария, но вовремя остановилась.

Несомненно, разбитные парни из Эврё не оставили бы молодую попутчицу в покое и с неослабеваемой настойчивостью продолжали бы выпытывать у неё всё, что их интересует, если бы по ходу движения дилижанса не возник новый населённый пункт, да ещё какой! Паси-сюр-Эр. Название этого крошечного посёлка, расположенного на правом берегу мелководной речушки, никак не запечатлелось на страницах большой истории, но в своё время имя его наделало много шума. И в столице, и в провинции повторяли как зачарованные: Паси-сюр-Эр, Паси на речке Эр…

Это была граница между возмутившейся провинцией и своенравной столицей, между Горой и Жирондой, между республиканцами и федералистами, между войной и миром. Перейти через речку Эр означало начать открытые военные действия. Со стороны Кана и Эврё сюда спешили федералистские войска, в самом Паси печатались прокламации против Горы, хотя городская Коммуна ещё не отреклась от Парижа, а народное собрание 5 июля признало якобинскую Конституцию. Показательная двойственность небольшого городка, оказавшегося меж двух огней. Кого поддержать? Федералисты, конечно, правы: Париж совсем обнаглел, возомнил себя пупом земли, творит, что вздумается. Надо бы как следует щёлкнуть его по носу, задать ему трёпку, чтобы научился уважать малые города, которые хотя и малые, но их много, и они большинство. С другой стороны, чем чёрт не шутит, может быть и вправду Париж стоит всей Франции, и в Париже вся сила? А с сильным надо дружить.

Сам посёлок располагался на другом берегу реки, и прежде чем въехать в него, надлежало миновать караульню на мосту. Это была та самая караульня, где пару недель назад национальные гвардейцы внимательно рассматривали паспорт гражданина Дютеля, следующего по делам фискальной службы из Парижа в Кан. Под этим именем скрывался не кто иной как «король Петион», тайно бежавший из столицы. В 91-м году по поручению Конституанты он ездил за пойманным в Варенне беглым монархом и доставил его в Париж. Теперь он сам оказался в роли беглеца, прячущего своё лицо за шторами на окнах экипажа. Петиона предупредили, что в Паси очень суровая проверка документов, и он специально задержался в Буссе, чтобы достичь Паси к полудню, когда много проезжающих и на мосту царят сутолока и неразбериха.

«Мой экипаж остановился перед караульней, – писал он впоследствии, – у меня спросили мой паспорт, и это было единственное место на этой дороге, где он потребовался. Желая вызвать к себе доверие, я осведомился у офицера, не хочет ли он посмотреть также и другие бумаги, которые подтверждают мою миссию; он сказал, что этого не нужно, и мой извозчик тут же тронулся в Эврё. Но все мои тревоги рассеялись, и я окончательно успокоился только тогда, когда мы миновали мост».

Интересно всё же, кто проходил более суровую проверку: тот, кто ехал из Парижа, или тот, кто ехал из Кана?

По мере того, как приближался мост через речку Эр, Дарнувиль всё чаще выглядывал в окошко, тревожно высматривая что-то впереди. Его приятель Одиль продолжал сохранять спокойствие.

– Как ты думаешь, Жозеф, мы уже на республиканской территории, или ещё на федералистской? – спросил взволнованный друг.

– Какая тебе разница?

– А такая, что я вижу впереди караульную будку и усатого гренадёра, разгуливающего перед ней с фузеей в руках. Посмотри: у него такой суровый вид и такое мужественное лицо… Мне кажется, такие лица бывают только у республиканцев.

Одиль также выглянул в окно и с минуту внимательно разглядывал караульного.

– Чёрт его знает… Мундиры нынче у всех одинаковые. Не думаю, однако, что этот наш. Паси колеблется… Недаром каработы отправили сюда ворох прокламаций, призывая жителей примкнуть к мятежу.

– Может быть, сказать кучеру, чтобы он не останавливался? – робко предложил Дарнувиль.

– Эге! – воскликнул Одиль. – Да ты никак трухнул, дружище? Не бойся. У меня имеется такая бумага, прочтя которую всякий, будь то республиканец или федералист, придёт в полный восторг, крикнет «ура!» и запоет Марсельезу. После моей бумаги никакие пас порта больше не потребуются.

– Что же это у тебя такое? Мандат комиссара?

– Сейчас увидишь, – молвил Одиль, обводя торжественным взором всех пассажиров. – И вы, друзья, можете не волноваться и не доставать документы. Со мной вы проедете где угодно.

Напыщенный бахвал и не подозревал, что вступает в состязание с самим «королём Петионом». Едва дилижанс поравнялся с караульной будкой и дежурный гренадёр дал знак кучеру остановиться, Одиль открыл заднюю дверцу и проворно спрыгнул на землю, решив опередить ход событий. «Где твой начальник? – громко и властно напустился он на стражника. – Немедленно отведи меня к гражданину офицеру!» Не сказать, чтобы караульный был смущён или напуган таким обращением, но всё же спорить с энергичным молодчиком не стал и повёл его за собою на другой конец моста, где, очевидно, находился его командир. И кучер, и пассажиры с интересом наблюдали, что будет дальше.

Через пару минут они увидели, что тот же гренадёр возвращается к дилижансу, но уже без бравого молодца. Подойдя, он как ни в чём не бывало потребовал у путешественников их документы и не торопясь, изучил все паспорта один за другим. Хорошо ещё, путникам не было приказано, как в Ла-Коммандари, выходить из купе и строиться в шеренгу! Наша героиня протянула свой паспорт слегка дрожащей рукой, но никто, кроме гражданки Прекорбен, кажется, этого не заметил. Столичная дама хранила невозмутимое спокойствие: уж её-то документы были в полном порядке. Больше всех волновался и нервничал оставшийся без друга Дарнувиль, – быть может, не столько за себя, сколько за своего приятеля, который исчез и неизвестно, когда появится.

И всё же, пропав, Одиль оказал своим спутникам полезную услугу: уже одним своим вызывающим поведением он несколько нарушил обычную процедуру проверки, в какой-то мере рассеял бдительность караульного и заставил его ограничиться поверхностным осмотром документов. Все путники получили свои паспорта назад и могли продолжать путешествие, но кучер не трогался с места. Вместе со своими пассажирами он ожидал возвращения бесследно исчезнувшего молодца. Спросить о нём у постового было неудобно, а на ум ничего толкового не приходило.

– Сцапали паренька… – сочувственно вздохнула старушка Дофен.

– Ох, и зачем только Жозеф полез в драку?! – печально покачал головою Дарнувиль. – Если через десять минут он не вернётся, то мне придётся идти, выручать его из беды.

– Нет уж, сидите на месте! – вмешалась вдруг гражданка Прекорбен. – Нам достаточно сумасбродства вашего дружка. Я сама пойду, разберусь, что там творится.

Желторотый юнец мигом сник, подавленный решительным тоном взрослой дамы. Прекорбен пересадила свою дочку на колени Марии, вышла из дилижанса и направилась на другой конец моста. После этого ждать оставалось недолго. Минут через пять на мосту показался заметно всклокоченный, но, тем не менее, победно улыбающийся Одиль, благополучно выбравшийся из плена, а следом за ним в сопровождении гвардейского офицера шла назад гражданка Прекорбен.

– Ну вот, что я вам говорил! – ликующе воскликнул Одиль, поднимаясь в купе, чтобы сесть на свою лавку. – Всё устроено, друзья! Мы совершенно свободны!

– Что устроено? Кто свободен? – недоумевающе покосился на него Дарнувиль.

Мария едва удержалась от смеха, глядя на тщетную попытку славного якобинца сохранить хорошую мину при плохой игре. Впрочем, надутый от важности молодец ни секунды не допускал мысли, что потерпел фиаско. Не известно, о чём он говорил с офицером и до чего они договорились, но то, что его задержали в караульне, было вполне очевидно, как и то, что вызволением своим он обязан пришедшей ему на помощь умной спутнице. Но какова гражданка Прекорбен! Мария снова вспомнила предостережение бродяги Флоримона; эта женщина и впрямь способна на многое.

Как только все были в сборе, кучер стегнул лошадей и, не теряя времени, продолжил путь. «Зачем вы мне помешали самому справиться с ними? – укоризненно молвил Одиль, обращаясь к гражданке Прекорбен. – Я вовсе не нуждался в помощи! Вы же видели, как они трепетали передо мною…»

Уже давно проехали Паси-сюр-Эр, миновали границу департамента Эр и подбирались к Боньеру, а неутомимый хвастун всё продолжал рассыпаться перед пассажирами, рассказывая, какого страху нагнал он на караульных, которые и вправду были федералистами, но искусно притворялись честными гражданами, и если бы ещё немного, то он окончательно сорвал бы с них маски. При этом его приятель покатывался от смеха, старушка Дофен осеняла себя крестным знамением, гражданка Прекорбен снисходительно улыбалась, а Мария зевала от скуки.

Наконец молодец обратил внимание, что из всех присутствующих только наша героиня не слушает его и даже вовсе отвернулась в сторону.

– И всё это я сделал ради нашей очаровательной спутницы, – добавил Одиль, – оберегать спокойствие которой меня призывает мой долг и память о нашем счастливом детстве.

Корде не отвечала.

– Слышите ли вы меня, милая Мари? – опять потянулся он через старушку Дофен и дотронулся рукой до её плеча. – Ради вас, ради вашего отца, уважаемого гражданина Рише, признательность которого я надеюсь заслужить, я готов вступить в сражение хоть с сотней обидчиков и супостатов.

– Э-ге-ге! – весело воскликнул его приятель Дарнувиль. – Сдаётся мне, Жозеф, ты собираешься сделать предложение.

– Да, собираюсь, – отвечал Одиль запальчиво. – И я честно признаюсь здесь, перед всеми вами, что совершенно покорён красотою Мари Рише, которая одна стоит сотни прекрасных барышень.

Трудно передать, что случилось с нашей героиней при этих словах. Сначала она вспыхнула и залилась красной краской, как мак. В эту минуту, кажется, она готова была провалиться сквозь землю. Впрочем, это продолжалось недолго. Всё ещё не оборачиваясь к непрошеному ухажёру, она встряхнулась и овладела собою.

– И охота вам так глупо шутить, гражданин. Или, быть может, вы хотите посмеяться надо мной?

– Ничуть! – заверил повеса, торжественно прикладывая ладонь к груди. – С самого детства, с тех самых памятных и счастливых дней, проведённых с вами в вашем имении близ Эвреси, я не встречал девушки более прекрасной чем вы! Можете мне поверить, ибо я немало побродил по свету и бывал в разных местностях. Нигде, уверяю вас, я не видел столь одухотворённого и благородного лица, как у вас, столь восхитительного телосложения и столь прекрасных форм…

Молодца явно понесло, и нашей героине пришлось прервать его неумеренное словоизвержение:

– Остановитесь, ради бога, и перестаньте молоть чушь.

Восторгаясь красотой своей спутницы, Одиль не подозревал, что наступает на острые грабли. Мария не терпела подобных комплиментов, подозревая их неискренность. Ещё в монастырском пансионе окружающие убедили её, что она вовсе не красавица и ей не стоит тягаться с героинями любовных романов. Её продолговатое лицо с массивной нижней челюстью, тонкие губы, раздвоенный подбородок, свидетельствующие, бесспорно, о сильном характере, никак не соответствовали эталонам женской красоты. Телом она была дородна и кряжиста, как всякая породистая нормандка, и знать не хотела, что такое диета. Всё же в обществе крестьянских девиц она казалась худощавой, а в обществе аристократических дамочек – напротив, слишком полноватой. Словом, «ни рыба ни мясо», как охарактеризовала её однажды мадам Бретвиль, вообще не стеснявшаяся в подобного рода выражениях.

Начиная лет с тринадцати Мария не выносила, чтобы обсуждали её внешность. Казалось, она вовсе не заботится о своей привлекательности. Никто не видел, чтобы она прихорашивалась перед зеркалом, как это делали её подруги по два часа в день. Её близкие не помнили, чтобы она когда-нибудь пудрилась, подводила тушью глаза или красила губы. С течением времени она убедила себя, что рождена вовсе не для того, чтобы привлекать мужчин, и настоящая сила её не в приятной наружности, но в пылком сердце и несгибаемой воле.

– Как можно считать чушью те глубокие чувства, которые вы посеяли во мне? – надулся между тем Одиль, обиженный словами Марии. – Неужели вы сомневаетесь в моей почтительности к вам и в моём уважении к вашему благородному семейству? Я уже не говорю о том, что тем самым вы перечёркиваете всё бывшее между нами. О, как это жестоко с вашей стороны, милая Мари! Это несправедливо не только по отношению ко мне, но и по отношению к вашему отцу, добродетельному гражданину Рише, который дружил с моим отцом, и, несомненно, толковал с ним о нашем браке.

– Я устала вам повторять, – повысила голос Мария, – что мой отец не Рише, и я не та, за кого вы меня принимаете. Прошу вас поскорее одуматься и освободиться от ваших нелепых фантазий.

Повышая голос и выражаясь со всей решительностью, наша героиня надеялась остудить пыл чересчур разошедшегося фата. Этот самодовольный болтун давно уже действовал ей на нервы. Самым досадным было то, что никто из спутников не спешил прийти ей на помощь. Приятель Одиля целиком был на стороне друга, гражданка Прекорбен не вмешивалась в происходящее из каких-то своих собственных соображений, а старушка Дофен и её юный внучок, – одна в силу преклонных лет, другой из робости, – оставались сторонними зрителями.

Впрочем, что могла ожидать наша героиня, отправляясь в путешествие без надлежащего сопровождения и покровительства? Добро ещё, попались эти, хотя и развязные, но, в сущности, беззлобные юнцы, неспособные, по-видимому, на откровенное насилие, воздействовать на которых можно было и словом. С одиноко путешествующими девицами, бывало, обращались и похуже.

Из статьи Фабра д'Эглантина[41] «Физический и моральный портрет Шарлотты Корде»[42]

Эта женщина, про которую говорили, что она очень красива, вовсе не была таковой. Лицо её было скорее мясистым, чем свежим, она была лишена грации и нечистоплотна, как почти все философы и умники женского пола. Её лицо было грубо, дерзко, безобразно и красно. Её дородности, молодости и вида знаменитости (évidence fameuse) было достаточно, чтобы её сочли красивой во время допроса. Впрочем, это замечание становится совершенно бесполезным, если сказать о главном: вся красота этой женщины мгновенно пропадала, когда она цеплялась за жизнь и дрожала перед смертью.

Шарлотте Корде было двадцать пять лет, то есть, по нашим понятиям, она была почти старой девой, в особенности если принять во внимание её мужеподобные манеры и мальчишеское сложение.