Читать книгу Без любви весь мир – пустыня - Борис Дмитриевич Дрозд - Страница 3

Когда пишут о А.П.Чехове, обыкновенно много пишут о его детстве, горьком и несчастном. И это справедливо. Общеизвестно, что детство – залог всей дальнейшей жизни, характера и судьбы человека.

Я не буду касаться подробно общеизвестных вещей о детстве А.П.Чехова, о котором много написано в разных хороших книгах о нем. Я остановлюсь лишь на некоторых фактах его биографии и напомню их.

Родился будущий садовник-литератор в городе Таганроге в 1860 году в семье, принадлежавшей к купеческому сословию. «В 1844 году из глухой воронежской деревни в Таганрог приехал вместе с семьей дед А.П.Чехова – Егор Михайлович Чехов, бывший крепостной крестьянин, выкупившийся на волю. Человек предприимчивый и целеустремленный, он пристроил к делу всех своих сыновей, Михаила, Митрофана и Павла, который устроился „мальчиком“ на службу к таганрогскому купцу и городскому голове Кобылину. Дед вскоре купил в Таганроге домовладение и уехал служить управляющим обширными имениями графа Платова в слободу Крепкую под Таганрогом.» (Из книги Дымова о Чехове).

В семье, кроме Антона, было еще пятеро детей: старшие братья Александр и Николай, и младшие – сестра Маша, братья Иван и Михаил.

Сам писатель вспоминал свое детство так (со слов Леонтьева-Щеглова): «Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным. Религии у меня теперь нет. Знаете, когда, бывало, я и два мои брата среди церкви пели трио „Да исправится“ или же „Архангельский глас“, на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками».

В письме к брату Александру от 2 января 1889 года Антон писал: «деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать». От 4 апреля 1893 года: «Детство отравлено у нас ужасами».

Главным «отравителем» детства Антона был отец – Павел Егорович.

Немирович – Данченко вспоминает (со слов Антона Павловича): «Знаешь, я никогда не мог простить отцу, что он меня в детстве сек». («Чехов в воспоминаниях современников»).

Доминантой детства Антона было – несчастье, несвобода, отцовский деспотизм, ненависть к греческой школе и к греческому языку, и с детских лет, как ярмо, как тяжкое бремя на детской душе – ненавистная торговая лавка отца.

Брат Антона Павловича Александр Павлович отмечает: «Ребенком он был несчастный человек». (Да разве потом можно стать счастливее? – Б.Д.).

И далее: «Антон только издали видел счастливых детей: сам он не имел возможности ни побегать, ни порезвиться, ни пошалить».

Шутка ли сказать, как смотрел на эти шалости и резвости отец Чехова, хуже инквизитора. «На всем лежал отцовский запрет, – пишет Александр Чехов. – Бегать нельзя, потому что «сапоги побьешь», шалить запрещалось оттого, что «балуются только уличные мальчишки», играть с товарищами – пустая и вредная забава, потому что «товарищи бог знает, чему научат». «Нечего баклуши бить во дворе, ступай лучше в лавку да смотри там хорошенько; приучайся к торговле! В лавке, по крайней мере, отцу помогаешь!» – слышал постоянно Антон.

Брат Александр описывает далее такую сцену:

«-Антоша, бери ключи и ступай с Андрюшкой и Гаврюшкой отпирать лавку! А я к поздней обедне пойду! – отдаст приказ Павел Егорович.

Мальчик с кислою миною поднимается из-за стола, за которым пил чай, и без возражений идет выполнять приказание, хотя ему и очень грустно. Он еще вчера условился с товарищем-соседом прийти к нему играть в мяч.

– Павел Егорович, пожалей ты ребенка! – вступается Евгения Яковлевна. – Ведь ты его чуть свет разбудил к ранней обедне… Он обедню выстоял, потом акафист выстоял… Ты ему даже чаю не дал напиться как следует… Он устал…

– Пускай приучается, – отвечал Павел Егорович. – Я тружусь, пускай и он трудится… Дети должны помогать отцу.

– Он и так всю неделю в лавке сидит. Дай ему хоть в воскресенье отдохнуть.

– Вместо отдыха он баловаться с уличными мальчишками начнет… А если в лавке никого из детей не будет, так Андрюшка с Гаврюшкой начнут пряники и конфеты лопать, а то и воровать начнут… Сама знаешь, без хозяина товар плачет…

Против этого аргумента даже Евгения Яковлевна ничего возразить не может, и ее доброе материнское сердце отступает на второй план.»

Еще одно свидетельство Александра Чехова из детства братьев: отец Чеховых открыл в городе рядом с недавно построенным железнодорожным вокзалом новую лавку. Кого туда посадить? Естественно, только детей – Сашу и Антошу. Узнав это, Антон с отчаянием воскликнул:

«-Господи, что мы за несчастный народ! Товарищи на каникулах отдыхают, ходят купаться, удить рыбу, бывают по вечерам в казенном саду и слушают музыку, а мы – как каторжные…»

Павел Егорович, по словам Александра, как-то сказал Евгении Яковлевне:

«-Вот, слава богу, уже и дети помогают! Если торговля пойдет хорошо, то возьму я их из гимназии и оставлю в лавке…

– Боже сохрани! – всплеснула руками Евгения Яковлевна. – Ни за что я не позволю взять детей из гимназии! Богу буду на тебя жаловаться…»

Торговля Павла Егоровича с треском провалилась. Но если бы успешно пошла, то Павел Егорович осуществил бы свое намерение – взял бы сыновей из гимназии и оставил бы в лавке.

Поэтому, чтобы понять Чехова, истоки его мировоззрения, надо всякий раз возвращаться в его родной город, вернее, в родительский дом и по-иному взглянуть на некоторые, быть может, общеизвестные вещи. И, прежде всего, по иному оценить роль в жизни Антона его матери, Евгении Яковлевны, добрейшего существа, по словам и родственников, и всех, кто бывал в доме Чеховых. Антон, по их же словам, просто боготворил свою мать. Какой след она оставила в его душе? Могла ли она защитить своих детей от тупого деспотизма отца? Какой образ матери отложился в детской психике?

Вероятно, Евгения Яковлевна действительно была добрейшим существом.

Тогда откуда же это «мамаша» в его отношении к матери? Грубое, мещански-купеческое словечко? Оно, конечно же, из его детства. Так они, братья и их окружение, называли своих матерей – «мамаша». Но ведь он, Антон, многое, если не все, преодолел в себе, выдавил и выдавливал из себя раба, в том числе и такие вот словечки из себя выдавливал.

Отец Чехова – деспот. Антон никогда и не любил его. Не мог простить ему того, что он сек его розгами, бил.

А мать? Какова ее роль? Как он сам оценивал ее роль в его жизни, главным образом в детстве? Что думал он о ней, любил ли ее? Воспоминания родственников полны идиллических картин о любви Антона к матери, о ее заступничестве в детстве перед отцом. Известно высказывание Чехова о своих родителях: «Родители единственные для меня люди, для которых я ничего не пожалею»…

В действительности, это, наверное, так. Но ведь было же что-то такое, тайное, скрываемое им от всех, чего он никому никогда не поверял, что повлияло на его психику и душевный склад, и в чем он видел «вину» своей матери!..

Ни за что я не поверю в то, что можно любить мать, боготворить ее, но называть «мамаша». Это «мамаша» чего-то стоит, не мама, мамочка, мамуля, а «мамаша» – грубо, по-чужому, а тем более без любви. Я понимаю, что Антон сторонился сентиментальности, чурался высокопарных слов, а тем более выказывать свои чувства посторонним, пусть даже близким родственникам. Но.

Любящий сын не назовет свою мать «мамашей», даже и представить себе такое невозможно. Язык не повернется.

Что же за этим стоит? Обратимся к текстам, к повестям и рассказам, где есть отношения «мать-сын». Чтобы лучше понять Чехова и его психологическое, подсознательное отношение к матери, надо, прежде всего, вернуться в его детство и взять повесть «Степь» и маленького Егорушку.

Егорушка из повести «Степь» (Чехов в детстве), уехав из дома, ни разу не вспоминает о матери. Это же совершенно невозможно, чтобы 9-летний мальчик, впервые оторвавшись от дома, не вспомнил ни разу мать, не затосковал по дому, по матери. И ему не захотелось домой, к матери. И если она иногда фигурирует в его воспоминаниях, то как «мамаша» – без детской теплоты, без тоски и жажды материнского крылышка, да и вспоминается мать в малозначащих неважных эпизодах.

Это очень симптоматично. Есть две знаменательные сцены в этом путешествии Егорушки по степи. Обе касаются женщин, встреченных ему на пути. Встреча на постоялом дворе с графиней Драницкой, оставившей глубокий след в душе Егорушки и встреча с влюбленным в свою жену хохлом, рассказавшим компании обозчиков о своей любви к жене.

«Егорушка протер глаза. Посреди комнаты стояло действительно сиятельство в образе молодой, очень красивой и полной женщины в черном платье и в соломенной шляпе. Прежде чем Егорушка успел разглядеть ее черты, ему почему-то пришел на память тот одинокий, стройный тополь, который он видел днем на холме.» И далее: «…Вдруг, совсем неожиданно, на полвершка от своих глаз, Егорушка увидел черные бархатные брови, большие карие глаза и выхоленные женские щеки с ямочками, от которых, как лучи от солнца, по всему лицу разливалась улыбка. Чем-то великолепно запахло»… «…И дама крепко поцеловала Егорушку в обе щеки, и он улыбнулся, и, думая, что спит, закрыл глаза, Дверной блок завизжал, и послышались торопливые шаги: кто входил и выходил…»

Случайно обласканный случайной женщиной, Егорушка находится долгое время под этим впечатлением, до того даже что хотел бы на ней жениться, «если бы это не было так совестно». И хочется ему думать только об этой женщине, которая его так случайно обласкала и тем самым затронула его сокровенные сердечные и душевные струны. Ясное дело, что ласка женщины – что-то невиданное в жизни мальчика, чрезвычайное, поражающее. Ласка – вот чего ему не досталось. А потребность в ней невероятно сильна в нежном мальчике. Впрочем, в ком из живых существ она не сильна? Даже собаки, кошки, другие живые существа нуждаются в ней.

Но этого в жизни маленького Егорушки не было и нет, оттого эта ласка так и поразила его и затронула его душу и сердце. То, что должна была бы дать ему мать, то одним лишь прикосновением дала Егорушке графиня Драницкая. Вернее, не дала даже, а лишь напомнила о том, огромном благе быть любимым и обласканным женщиной. «Егорушке почему-то хотелось думать только о Варламове и графине, в особенности о последней». И далее: «Егорушкой тоже, как и всеми, овладела скука. Он пошел к своему возу, взобрался на тюк и лег. Глядел он на небо и думал о счастливом Константине и его жене. Зачем люди женятся? К чему на этом свете женщины? Егорушка задавал себе неясные вопросы и думал, что мужчине, наверное, хорошо, если возле него постоянно живет ласковая, веселая и красивая женщина. Пришла ему на память почему-то графиня Драницкая, и он подумал, что с такой женщиной, вероятно, очень приятно жить; он, пожалуй, с удовольствием женился бы на ней, если бы это не было так совестно. Он вспомнил ее брови, зрачки, коляску, часы со всадником… Тихая, теплая ночь спускалась на него и шептала ему что-то на ухо, а ему казалось, что это красивая женщина склоняется к нему, с улыбкой глядит на него и хочет поцеловать…»

О матери же Егорушка думает так: мамаша. Это очень существенно для понимания чеховского подлинного психологического отношения к матери. Словно бы Егорушка (Чехов) – сирота, и та женщина, которую всякий мальчик вспоминал бы в первую очередь, уехав из дома впервые, – эта женщина, словно мачеха для него. Это совершенно ненормально и неестественно для 9-летнего мальчика, который к тому же уезжал из дома заплаканным, так как не хотел уезжать и как будто бы расставаться с домом, с матерью. Но в воспоминаниях Егорушки нет этого светлого, теплого, ласкового образа матери, который у всякого оторванного от дома мальчика должен был бы воскреснуть, явиться, особенно в тяжелые минуты, в минуты болезни, когда он лежал в жару и бредил… А болезнь Егорушки – это факт из биографии Чехова, простудившегося после купания в речке и лежавшего в горячке.

Да вот и сам Чехов свидетельствует об этом периоде своей жизни в письме к Тихонову: «Спасибо за ласковое слово и теплое участие. Меня маленького так мало ласкали, что я теперь, будучи взрослым, принимаю ласку как нечто непривычное, еще мало пережитое. Поэтому и сам хотел бы быть ласков с другими, да не умею: огрубел и ленив, хотя и знаю, что нашему брату без ласки никак быть невозможно».

Это уж точно: «нашему брату» без ласки быть никак невозможно. А кому возможно? В каком возрасте отсутствует эта потребность? Просто маленькие нуждаются в ней, ласке, сильнее и острее, чем взрослые, и это общеизвестно.

Пиша «Степь» в 28 лет, Чехов углубляется в свое детство, в воспоминания, напрягает свою память и оставляет читателю психологические «следы» своих отношений, вернее, своих чувств к родителям, в частности, к матери.

В повести Чехов делает маленького Егорушку действительным сиротой: у него нет отца. Без отца мальчик сирота. Сам же маленький Антон, а потом 28-летний писатель чувствует себя сиротой в душевном смысле. В детские годы маленький человек ощущает какой-то огромный диссонанс в своей жизни. В его жизни нет ласки, любви женщины, то есть материнской любви. И это – ущерб, первая трещина, появившаяся в душе маленького Антона. Ущерб, который с годами вырастает до размеров большой ущербности по отношению к женщине, к любви. Он сам это потом осознает вполне, а может, и не вполне, но он скажет потом об этом очень определенно, анализируя себя, свою душу и внутреннюю суть: «В моем миросозерцании не хватает большого куска, точно оно месяц на ущербе, и мне кажется, что этот ущерб может пополнить только любовь».

Он определил свое состояние очень точно и образно. Нет любви. А без любви жизнь ущербна и миросозерцание ущербное.

Из этого психологического чувства вырастет потом другой, более старший герой, но тоже сирота в душевном смысле – Константин Треплев из «Чайки».

В повести «Три года» есть разговор двух братьев Лаптевых – Алексея и Федора:

– Какой там именитый род! – проговорил Лаптев (Алексей.-Б.Д.), сдерживая раздражение. – Именитый род! Деда нашего помещики драли и каждый последний чиновник бил в морду. Отца драл дед, меня и тебя отец. Что нам с тобой дал твой именитый род? Какую кровь, и какие нервы мы получили в наследство? Ты вот уже почти три года рассуждаешь, как дьячок, говоришь всякий вздор, и вот написал, – ведь это холопский бред! А я, а я? Посмотри на меня… Ни гибкости, ни смелости, ни сильной воли; я боюсь за каждый свой шаг, точно меня выпорют, я робею перед ничтожествами, идиотами, скотами, стоящими неизмеримо ниже меня умственно и нравственно; я боюсь дворников, швейцаров, городовых, жандармов, я всех боюсь, потому что я родился от затравленной матери, с детства я забит и запуган!.. Мы с тобой хорошо сделаем, если не будем иметь детей!»

В этом отрывке – отголоски детства братьев Чеховых, личные ноты, автобиографические мотивы. А. Чехов строг, суров, беспощаден к себе, к своему детству, к родителям. Вероятно, вспоминая детство, анализируя себя, он находил недостатки в себе, так сказать, атавистические, доставшиеся ему в наследство от родителей, и вероятно, с болью и горечью думал о том, что он родился от затравленной матери, боявшейся своего мужа, то есть Павла Егоровича. Она не могла защитить их, своих детей от его деспотизма и произвола, отстоять их, сделать их счастливыми, любимыми, защищенными. Хуже всего – не могла защитить от отцовской порки.

Александр Чехов свидетельствует: «В обиходе же Павла Егоровича оплеушины, подзатыльники и порка были явлением самым обыкновенным, и он широко применял эти исправительные меры и к собственным детям, и к хохлятам-лавочникам. Перед ним все трепетали и боялись его пущее огня. Евгения Яковлевна постоянно восставала против этого, но получала всегда один и тот же ответ:

– И меня так же учили, а я, как видишь, вышел в люди. За битого двух небитых дают. Оттого, что дурака поучишь – ничего худого, кроме пользы, не сделается…»

Образ матери, ее характер и ее роль, но, быть может, скорее всего, ее судьба и этот страх перед своим мужем, Павлом Егоровичем, предопределили все последующее развитие Антона и как писателя и как философа, а в бытовом и личном отношении – как неудавшегося семьянина, боявшегося женитьбы, семьи, семейной жизни, о главное – не научившегося любить женщину. Тут нет преувеличения, нет тут и фатальности, просто чаще всего мы не придаем этому значения или придаем весьма недостаточное значение. Вероятно, есть род таких тонких, нежных, чрезвычайно ранимых душ (а он, несомненно, принадлежал к ним), зависимых от влияния женского начала, для которых женская любовь – это все. С женской любви начинается жизнь, без этой любви они формируются и растут в дурном, «неправильном» направлении, без нее они сохнут и чахнут и в конце концов погибают.

Матери закладывают в мальчиков многое. Мать – первая женщина, которая ласкает сына, будущего мужчину и тем самым формирует у него представление о женщине, а в будущем – взгляд на женщину, на брак. А главное, закладывает в мальчике и юноше умение любить женщину. Несчастливый брак его матери, который он косвенным образом отразил в повести «Три года», ее страх перед грубостью и деспотизмом ее мужа, ее зависимое, униженное положение сказалось на общей обстановке в семье и, несомненно, на его, Антона, душе. Скорее всего, в купеческих семьях не приняты были «нежности», проявляемые матерями, да и отцами, не в пример дворянским (вспомним, как сетует Алексей Лаптев, что отец не видел его полгода, обрадовался ему, но радости не выказал. Он и радости-то не выказал, что уж говорить о любви и ласке). Достаточно почитать «Детство» Л. Толстого. Сколько там любви к маленькому Николеньке! Мальчик рос в совершенной атмосфере любви. И у Бунина в «Жизни Арсеньева» то же самое.

В семье Чеховых много детей, нужда, постоянная занятость матери – тут как-то стирается, сходит на нет сила материнской любви. Или некогда, или она, любовь материнская к сыновьям, подавлена отцом, стыдится, спрятана глубоко и не знает, как себя проявить. Скорее всего, ведь и ее не ласкали, не выражали своей любви лаской – Павел Егорович наверняка был чужд такой, по его мнению, сентиментальности. Чехов в зрелости, в годы написания повести «Три года», думая о себе, своем детстве и родителях и обо всех отрицательных свойствах (как он считал) своего характера и натуры – робости, страхе перед жизнью, неуверенности в себе, – описал все это без всяких иллюзий. Тут он видел прямую «вину» родительской наследственности, отразившейся на нем. Под наследственностью он имел еще в виду отношения между родителями, повлиявшими на общую обстановку в семье.

Как мать закладывает в своего сына любовь, как учит любви – это, вероятно, тайна. Недостаток материнской любви или отсутствие матери вообще в жизни маленького человека со временем может успешно восполниться другими женщинами – тетками, старшими сестрами, бабушками или другими родственницами. С взрослением – вносится первой женщиной, – любимой, заполняющей эту пустоту безлюбовного детства. К примеру, в жизни Льва Толстого, как известно, осиротевшего в 2 года, была тетушка Татьяна Александровна Ергольская, заменившая ему мать. Сам Толстой отмечал, что она имела большое влияние на его жизнь. «Влияние это было, во-первых, в том, что она еще в детстве научила меня духовному наслаждению любви. Она не словами учила меня этому, а всем существом заражала меня любовью. Я видел, чувствовал, как хорошо ей было любить, и понял счастье любви. Это первое.»

Поэтому вспоминая свое горькое детство, свою затравленную, несчастную мать, Антон Чехов, вероятно, не находил в своей душе никакого другого слова. Отсюда это его «мамаша». Думая о матери, не мог он, вероятно, преодолеть чего-то такого – горького и мучительного – из своего детства, что связывалось в нем с ролью матери, чтобы называть ее простыми и естественными словами любящего сына: мама, мамуля, мамочка или, как в простонародье говорили, – маманя.

Отсюда у него в его произведениях все сыновья – несчастные, несчастливые люди – братья Лаптевы, Треплев, Володя из рассказа «Володя, Егорушка из «Степи», Иванов из пьесы «Иванов». Но всех перещеголял его дядя Ваня, отношение которого к матери, mаma, иначе, как хамским и грубым и назвать нельзя. Только у такой «мамаши» и мог вырасти этот самый дядя Ваня – никчемный человек, обвиняющий в своих несчастьях других. (Об этом, кстати, как и о пьесах Чехова – в конце книги). А у лучших чеховских героев, которым он отдавал свои лучшие черты и факты жизненной биографии, героев жаждавших правды, красоты и истины, матери отсутствуют в жизни. У Мисаила Полознева, например из «Моей жизни». А магистр Коврин из «Черного монаха» и учитель Никитина из «Учителя словесности» не имеют ни отца, ни матери, то есть сироты в полном смысле. Если герой симпатичен автору, то матери в его жизни нет. Об отцах пишется только дурное, отрицательное, о матерях же чаще всего писать нечего. Они просто отсутствуют в жизнях героев.

Вернемся опять к повести «Три года». В ней Лаптев-отец всегда прав. Он мало того, что деспот, он – благодетель для всех, для своих детей, для служащих, родственников. Говорить о том, что он в чем-то неправ, бессмысленно. И лишь Юлия, жена Лаптева, своим очарованием убедила старшего Лаптева принять Сашеньку (дочь Нины), родившейся в незаконном браке. Отец уступил, но отнюдь не сознал своей неправоты. Кстати сказать, Павел Егорович тоже очень сурово и непримиримо относился к незаконорожденным детям, по воспоминаниям брата Александра, который имел этих самых незаконорожденных детей, так как жил в гражданском браке. И Павел Егорович не принимал детей Александра.

В повести «Три года» Чехов не вывел образа матери, он опускает изображение матери Лаптевых, не дает ее даже в воспоминаниях героев, кроме того, что она «затравленная», рожавшая детей в страхе. Герои – сироты с этой стороны, так же, как и Егорушка из «Степи». Герой повести Алексей Лаптев (и Чехов) анализируя себя, жизнь, «амбар», видит, отчего эта его «несчастность», какова в этом роль отца и «амбара», какой отрицательный отпечаток они наложили на жизнь семьи Лаптевых, на их общую «несчастность» – двух братьев и сестру Нину. Их мать умерла, а о ней ни слова нет в восприятии братьев и Нины.

Вот отрывок из повести, об отце Лаптевых: «Старик обрадовался сыну, но считал неприличным приласкать его и как-нибудь обнаружить свою радость».

Сам герой, не видя отца полгода, отмечает, что отец не приласкал его и не обнаружил радости. И героя охватило дурное настроение, так как это навеяло ему прошлое, когда его «секли и держали на постной пище; он знал, что мальчиков и теперь секут и разбивают им носы и что когда эти мальчики вырастут, то сами тоже будут бить»…

Отец сек розгами даже сестру их, Нину, розгами и обходился с ней сурово.

И ни разу, ни одним словом Алексей не обмолвился о матери, точно ее не было в его детстве. Она не описана ни в авторском повествовании, ни в воспоминаниях братьев или сестры. Только раз Алексей вспомнил о ее затравленности в разговоре с Федором да еще в разговоре с Юлией, своей женой, где говорится о страхе матери перед отцом. В этом монологе слышатся отголоски его, чеховского, детства:

– Ты удивляешься, что у крупного, широкоплечего отца такие малорослые, слабогрудые дети, как я и Федор. Отец женился на моей матери, когда ему было сорок пять лет, а ей только семнадцать. Она бледнела и дрожала в его присутствии. Нина родилась первая, родилась от сравнительно здоровой матери и потому вышла лучше и крепче нас; я же и Федор были зачаты и рождены, когда мать была уже истощена постоянным страхом. Я помню, отец начал учить меня, или, попросту говоря, бить, когда мне не было еще пяти лет. Он сек меня розгами, драл за уши, бил по голове, и я, просыпаясь каждое, утро думал, прежде всего: будут ли сегодня драть меня? Играть и шалить мне и Федору запрещалось; мы должны были ходить к утрене и ранней обедне, целовать попам и монахам руки, читать дома акафисты. Ты вот религиозна и все это любишь, а я боюсь религии, и когда прохожу мимо церкви, то мне припоминается мое детство и становится жутко. Когда мне было восемь лет, меня уже взяли в амбар; я работал, как простой мальчик, и это было нездорово, потому что меня тут били почти каждый день. Потом, когда меня отдали в гимназию, я до обеда учился, а от обеда до вечера должен был сидеть в том же амбаре, и так до двадцати двух лет (сам Антон до 16 лет. – Б.Д.), пока я не познакомился в университете с Ярцевым, который убедил меня уйти из отцовского дома. Этот Ярцев сделал мне много добра»…

Маленькая таганрогская лавка Павла Егоровича, где секли Андрюшку и Гаврюшку – мальчиков Павла Егоровича – и унижали и притесняли, а также секли и братьев Чеховых, преобразуется в громадный символ – в Амбар, который всех делает несчастными, и богатых, и бедных, и жертв, и мучителей, и начальников, и подчиненных. По этой повести видно, насколько лавка отца отравила жизнь Антону, его душу, психику, миросозерцание, настолько, что по этой причине он не может быть счастливым.

Возьмем еще, к примеру, «Чайку». Отношение Треплева к матери, актрисе Аркадиной несет косвенный отпечаток этого психологического ощущения. В этом отношении Треплев – очень характерный герой для понимания Чехова и его детства, отрочества и юности, в пьесе – отголоски его психологического отношения к матери. Вроде бы и мать – самое-самое существо в детстве и юности, но в тоже время – чужой человек, который не мог его обласкать, обогреть, тогда, когда он в этом особенно нуждался, не мог влить в него любовь, уверенность в себе. Защитить его, наконец.

Треплев страдал в детстве и в юности от отсутствия материнской любви, он нуждается в этой любви и теперь. Несмотря на свои 25 лет, Треплев еще юноша, почти мальчишка. И когда он с ревностью говорит дяде о светлых кофточках матери и о том, что она молодится, то в этом чувствуется ревность сына, причем, по возрасту отрока, который не знал материнской любви ни в детстве, ни в отрочестве, ни в юности, в то время как мать (не любя его и прежде), теперь отдает свою любовь другому мужчине. А ее собственный сын обделен такой любовью с детства.

Мать Треплева изображена в пьесе как чужой человек, лишенный кровного родства по отношению к своему сыну. Впрочем, как и сын для матери чужой человек. Это отношения, лишенные тепла родного очага. Поэтому с самого детства Треплев – человек несчастный. Не несчастливый, а именно несчастный, потому что несчастливый когда-нибудь может стать счастливым. Треплев не станет счастливым никогда. И несчастность его порождена именно матерью, ее эгоизмом, равнодушием, неласковостью. Отца он никогда не знал, а такое чудовище, как Аркадина, – какая это мать? Мать, которая не радуется успехам своего сына, и если в его пьесе нет ей места, то для нее это пьеса заведомо плохая. И она готова ее разорвать на кусочки. Потрясающий, пещерный эгоизм! Вышла первая книжка ее сына, прошло уже много времени, а она, культурная женщина, «представьте себе, я еще даже не читала!». Ничего в этом создании нет материнского, и такую особь мог вывести только Чехов, назвав ее матерью. Так что Треплев во всех смыслах сирота. Этот отпечаток несчастности он привнес в литературу, в творчество, в любовь, где нет ему удачи. Треплеву нет места в жизни, в том мире, где он живет, от этой несчастности он никак не может найти себя в литературе, поймать свой тон, как замечает Тригорин. И он вдвойне несчастен оттого, что его соперник Тригорин любим обеими женщинами. Ни мать, ни Нина не променяют его на Треплева.

В итоге во всех вещах Чехова матери играют неблаговидную или отрицательную роль в жизни своих сыновей. В повести «Три года» – это затравленная мать, давшая герою дурную, «несчастную» наследственность, в повести «Степь» маленький герой чувствует себя не обласканным матерью сиротой, о постаревшем дяде Ване я скажу в конце книги, когда речь пойдет о чеховских пьесах. А отдельно, повторяю, стоят такие вещи, как рассказ «Володя» и пьеса «Чайка». В двух последних вещах матери играют роковую роль в жизни своих сыновей. Оба погибают, причем, стреляются – и Володя и Треплев. Матери не просто не спасли своих сыновей, но и своим поведением, пошлостью, равнодушием подтолкнули их обоих к самоубийству.

Из всего этого и выводится образ матери из его вещей, либо как совершенно роковой, погибельный для сыновей, либо не занимающий никакого места в жизни героев. Там, где у героя должен быть отец, – там деспот, хам, грубиян, «благодетель», тяжелый человек, отравивший герою детство, надломивший ему психику и сломавший ему жизнь («Три года», «Моя жизнь», «Тяжелые люди», «Палата №6» (отец Ивана Дмитрича), а там, где должна быть мать – там пустота… Или матери нет вовсе (умерла), или она что-то вроде Аркадиной или «мамаша». Герои Чехова – сыновья, мальчики, юноши – не чувствуют в своей жизни поддержки женского, материнского начала, ее благотворного, умиротворяющего влияния, а стало быть, оно, женское начало, обходит их стороной. И самым естественным образом его героям впоследствии так трудно полюбить женщину. Что-то сломлено в них или сломано уже вначале, в детстве, недополучено от женщин – матери, сестер, теток, бабушек, – от этого, быть может, уже в зрелости – излишняя настороженность, предубеждение против женщины и против брака, душевная холодность и неспособность полюбить.

Чехов, конечно, мог и не выстраивать этих отношений сознательно, не соотносить их со своею собственной жизнью и ролью в ней его собственной матери, Евгении Яковлевны. Скорее всего, это получалось бессознательно, как психический отпечаток его детства, отрочества и юности. Иначе он просто не мог, иначе у него бы просто не вышло – иные образы матерей. Но творчество, как известно, бессознательно и черпается из собственной психики, как бы потом образы ни объективировались.

И отголосок этой «несчастности» в психологическом и творческом плане вскоре преобразуется в Чехове в разрушительную, отрицательную тенденцию, наполнявшие его рассказы и повести.

Совершенно не случайно то, что в рассказах и повестях Чехова, особенно в пьесах, герои томятся, страдают без любви, но сама любовь изображается слабо, скупо, невыразительно. Герой Чехова хочет полюбить, но это ему трудно, тяжело. Любовь не дается его героям. Как и автору, впрочем.

Насколько важно было для него лично это родительское влияние, видим по пьесе «Три сестры». Это единственная вещь, где о родителях героини вспоминают с теплотой и любовью. Но их уже нет в живых. И как только умерли родители (через год, «скоро год, как умер папа»), жизнь героинь стала рушиться и пришла к краху. Герои беззащитны перед злом, напором чуждых героев.