Читать книгу Без любви весь мир – пустыня - Борис Дмитриевич Дрозд - Страница 4

Родственники оставили очень много воспоминаний об Антоне Павловиче. Для последующих поколений читателей и исследователей его творчества они являются бесценными свидетельствами. Но для нас, исследователей, важнее всего, быть может, не воспоминания свидетелей, не высказывания самого писателя или его родственников (хотя они крайне важны, повторяю, куда без них?). Но нам важнее все-таки тексты писателя. В них – вся правда о жизни писателя, о его душе и стремлениях, о его сокровенных и потаенных мыслях и желаниях. Писатель всегда скажется в своих вещах, как бы ни был он скрытен и объективен, и его отношение к миру всегда отразится. Это общеизвестные вещи. Два-три совпадения – и уже звучит у писателя мотив, а там уже из него рождается образ, выкристаллизовывается идея, а далее – уже философия явления или человека. Леонтьев-Щеглов отмечает в своих воспоминаниях, что Чехов мало использовал Москву в своих повестях и рассказах. Это верно. Но не потому, что, как думал Щеглов, Чехов, живя в Москве, был занят хлебом насущным, а потому, что тема Чехова, его материал – провинция. Если Чехов пишет о городе или городке, то только о провинциальном, глухом городе или городке. Чехов ненавидел провинциальный город всеми фибрами своей души, раз и навсегда, люто, безоговорочно. Провинциальный город – личный враг Чехова. И это – из детства, из детских, несчастных ощущений.

Детство дало Чехову как писателю очень многое – в отрицательном смысле главным образом. В сущности, оно и заложило ту основную, разрушительную тенденцию его творчества. И, как ни странно, эта тенденция станет впоследствии его подлинной музой, в которой он черпал истинное вдохновение. Несомненно, несчастное детство сливалось в сознании ребенка (Чехова) с образом города, в котором он рос, страдал и был несчастен. Маленький городок в таком мировосприятии (чеховском) вырастает до размеров вселенского ада. И будь Таганрог хоть трижды раем земным, для маленького мученика и страдальца – это ад. Этот «ад» земной с – преувеличениями и гиперболами, со сгущением зла, с его концентрацией – овеществлен в повести «Моя жизнь», одной из наиболее ярких автобиографических вещей Чехова. Чеховский Таганрог в повести «Моя жизнь» и «Три года» – это исчадие провинциального ада, где любое хорошее начинание, даже, к примеру, устройство домашних спектаклей у Ажогиных, обращается в пошлость.

В провинциальном городе не может быть никакой поэзии. Чехов не видит в нем никаких проблесков, надежд на лучшее. Приговор провинциальному городу – рассказы «Ионыч» и «Палата №6». В рассказе «Ионыч» лучший человек в городе – это доктор Старцев (так считала Катя, его возлюбленная.) А в кого он превратился? В жирного борова, главным стремлением которого теперь были купюры. Лучшие люди – Туркины – а они однообразны, неоригинальны до бездарности. О других и говорить нечего.

Если собрать воедино все провинциальные города и городки, которые он описал в своих рассказах и повестях – получится не только мрачная, страшная, но главное – безнадежная картина.

Так, со временем, когда Антон стал писателем, в его произведениях вырастает общий образ провинциального города как Большого Застенка, где живут, с одной стороны, мучители и неправедные люди, а с другой – их жертвы, среди которых – он, сам, Антон. Он не мог хорошо относиться к городу, в котором был несчастен в главное время своей жизни – в детстве. С течением времени это сознание укрепляется в Чехове и возникает в его вещах общая философия провинциального города – губернского или глухого уездного – как проклятого места, где все погибает на корню – ум, талант, душа, порывы, стремления…

В сущности, город, как он устроен в России в силу каких-то причин – исторических, климатических, социальных, территориальных – враг человека. Так считал Чехов, таков его взгляд на историю, на человека вообще.

Таганрог оставил свои следы также в рассказах и повестях Чехова: «Учитель словесности», «Человек в футляре, «Палата №6», «Дама с собачкой», «Невеста». И некоторых других вещах. Вернее, лучше будет сказать так: в тех произведениях, где есть провинциальный город, это почти всегда сам Таганрог или психологические отголоски таганрогской жизни, детства Чехова, прожитого какими-либо из героев в провинциальном городе, в несчастливой или несчастной семье, в гнусной, косной среде.

И у этого города один образ – резко отрицательный. Уездный или губернский это город, но «прототипом» этого города является таганрогские впечатления.

Что значит, когда маленький человек в детстве начисто был лишен любви.

В этом городе, вообще в том мире, где Чехов родился и жил, формировался как человек и личность, было мало красоты. Еще меньше было в этом мире справедливости. В нем на корню погибали любовь, талант, идеалы, мечты, не успевая расцвести и опериться. Об этом – о гибели таланта и души, порывов и идеалов – у Чехова много, он за всех русских писателей сказал это на многие века вперед в разных оттенках и вариациях. Бежать отсюда, из этой среды! Прочь, прочь из родительского дома – в Москву, в Москву! В Москве – спасение, вернее, есть надежда на спасение, надежда на развитие таланта и его реализацию.

Что же делать тем, оставшимся, у которых нет возможности бежать? Что делать, если в России всего два города – Москва и Петербург? А остальная территория?

А остальная территория – это точно уже не Россия или совсем другая Россия. Провинция – это как бы другая страна, неприветливая, скучная, холодная и безнадежная. Провинция не только как понятие, но и как место обитания, есть и во Франции, и в Германии. Но в России все по-другому, все по-особенному.

Бежать надо вовремя – молодым, еще лучше юным, полным сил, надежд, желаний и стремлений. Так уж совпало в его судьбе, что этот запланированный отъезд в Москву, в сущности, запланированным им побег из родительского дома совпал с переездом туда его родителей, вынужденных бежать от кредиторов. Вся чеховская семья перебралась в Москву. Отец Чехова, как известно, разорился и вынужден был тайно бежать из Таганрога, искать покровительства в Москве у родственников. И путь для этого он выбрал воровской – уехал на соседнюю станцию, чтобы его не могли видеть знакомые и кредиторы, откуда сел в поезд, идущий в Москву. Антон остался один отдуваться за всю семью, а главным образом за отца. Павел Егорович мало того, что мучил своих сыновей, вообще всю семью своим деспотизмом, но еще и плохо вел дела как коммерсант, а кончил и того хуже – сбежал от долгов. Можно себе представить, каково было одному Антону в этот период! Брошенный дом, родной очаг, в который вложено столько денег, столько надежд, заветный, долгожданный, многострадальный собственный угол – и все это бросить… О, это надо пережить! Тут повзрослеешь за год, как за десять лет. Можно вообразить, сколько унижений и даже оскорблений вытерпел Антон по поводу этого тайного бегства отца. Ведь отец был купец, не мужик, а долги купцов – вопрос чрезвычайно щепетильный для этого сословия. Но отец переступил через это, легко представить себе, как страдал Антон. Наверное, в эти три года, пожалуй, самую важную, решающую и унизительную для него пору жизни, дал он себе клятву – спасти семью от унижений и ужасов нищеты, стать ее стержнем, главным кормильцем. И дал он себе что-то вроде зарока: «не умереть на чердаке». В эту же пору формировалась та, чеховская гордость и щепетильность в отношении долгов и оплаты счетов, в отношении к деньгам.

Вынужденный терпеть насмешки, унижения и, несомненно, оскорбления от отцовского воровского поступка, вынужденный еще три года оставаться в городе, чтобы окончить гимназию, Антон все эти переживания выплеснет затем на страницы «Моей жизни». Ненависть обывателей к главному герою повести Мисаилу Полозневу, осуждение его за дерзкий поступок, идущий вразрез с жизнью среды, и ответная ненависть Мисаила к жизни этих обывателей, – это опосредованное выражение страданий Антона уже повзрослевшего, уже гимназиста последнего класса. Его страдания – расплата за поступок отца. Так и видится, как шагает в родном городе по улицам или по базару юный Антон, а вслед ему несутся насмешки или оскорбления обывателей:

– Ну что, как там папаша поживает? Сбежал, сукин сын! Ты, небось, тоже, мерзавец, такой же! Яблоко от яблони…

И – либо плеснут помоями в его сторону, либо швырнут под ноги объедки. Как Мисаилу Полозневу, его герою из «Моей жизни».

Это все надо пережить и вытерпеть. И закалиться. И дать себе клятву и укрепить свою волю.

Но в этой повести он и поквитался с ними, а главное, ни одной светлой краски не подарил он родному городу. И отец героя (хотя и архитектор, а не купец) выведен в повести ужасным человеком, без какого-нибудь тепла, сочувствия, хоть какой-то светлой красочки.

Поистине Застенок.

И другой еще предмет мучений и страданий – их собственный, чеховский дом, доставшийся путем махинаций бывшему квартиранту – Селиванову… Дом, в котором он, Антон, оставался еще жить и за стол и кров давать уроки племяннику бывшего квартиранта и теперешнего хозяина. Это тоже надо пережить – видеть, как в бывшем родительском доме хозяйничают у тебя на глазах другие люди.

А там, в Москве – скитания его семьи по чужим углам. И эти чужие углы ожидали и его.

Детство, прожитое без родительской любви и ласки, «несчастность» в самую лучшую пору жизни.

А. П. Чехов уехал из Таганрога в 1879 году 19-летним юношей. И после отъезда из Таганрога почти все его отзывы о родном городе были резко отрицательными. Первая поездка домой была в 1881 году. В журнале «Зритель» в 1881 году №16 вышла юмореска «Свадебный сезон», где были осмеяны нравы таганрожцев, их мещанский духовно скудный мир, где «интересов никаких».

Вторая поездка на родину была осуществлена с 4 апреля по 15 мая 1887 года. Чехов писал в то время «Степь», и ему требовалось «возобновить в памяти то, что уже начало тускнеть». Эта поездка оставила свои следы в «Огнях» (1888 г.). «Город чистенький и красивый, как игрушка»… Эта же поездка дала впечатления для рассказов «Счастье, «Перекати-поле», «Красавицы» и конечно же, «Степь».

Чехов пишет: «Грязен, пуст, ленив, безграмотен и скучен Таганрог. Нет ни одной грамотной вывески и есть даже трактир „Расия“; улицы пустынны; рожи драгилей довольны; франты в длинных пальто и картузах, облупившаяся штукатурка, всеобщая лень, умение довольствоваться грошами и неопределенным будущим – все тут это воочио так противно»…

Всякий раз, когда Чехов приезжал в родной город, он производил на Чехова тягостное впечатление глухой провинции с пыльными улицами, где казалось, остановилась всякая жизнь, где нет «ни патриотов, ни дельцов, ни поэтов, ни даже приличных булочников, ни одной грамотной вывески».

Впрочем, не будем судить о Таганроге второй половины 19 века со слов Чехова. Много ли на свете было вещей, которые бы ему нравились безусловно? Отнюдь. О городах и говорить нечего. Почти во всякой предмете, явлении он умел находить отрицательные стороны – так он был устроен. Без этого не было бы того Чехова, который известен всему миру.

Отрицательный отзыв о Таганроге оставил и приятель А. Чехова и его современник, писатель И.А.Бунин. Из его книги о Чехове (И.А.Бунин, СС в 6 томах, т. 6, стр. 147, Москва, «Художественная литература», 1988 г.).

…«Чехов родился на берегу мелкого Азовского моря, в уездном городе, глухом в ту пору, и характер этой скучной страны немало, должно быть, способствовал развитию его природной меланхолии».

Вряд ли это так. Таганрог – город южный, где много солнца, большую часть года небо голубое, довольно тепло, вряд ли все это способствует развитию меланхолии, даже если она и прирожденная. Конечно, жизнь в родительской семье наложила свой отрицательный отпечаток, но город-то, «скучная страна» здесь не при чем. Что касается этой самой «скучной страны», по выражению Бунина, то сам он родился тоже почти в степи, в «стране» более однообразной, чем чеховский Таганрог, только без моря, хотя бы и мелкого. И на прогресс меланхолии это никак не может повлиять. Вообще это довольно существенная натяжка, даже у наших больших писателей, искать черты характера, причем коренные, в характере местности… И вовсе не был таким глухим в ту пору Таганрог, как о том пишет И. Бунин. Сам Иван Алексеевич очень много ездил и путешествовал по России. Но в Таганроге он, скорее всего, не был, свидетельств об этом нет. Он пишет о Таганроге вероятнее всего со слов самого Чехова, ведь они с Чеховым были дружны и рассказывали друг другу о своем детстве. Это достоверно известно.

И вовсе Чехов не был прирожденным меланхоликом. Я очень сильно сомневаюсь в этом. Другое дело, что меланхолия – то есть устойчивое состояние грусти и печали с годами развилась в нем, стала устойчивой чертой. Потому как Чехов чего-то, коренного не преодолел он в себе, не наработал в своей жизни, в своем мировоззрении. И развилось устойчивое отрицательное состояние – меланхолия. Когда человек оказывается во власти одних и тех же неразрешимых мыслей, желаний, задач, непреодолимых, гнетущих его психологических состояний; глубокая неудовлетворенность жизнью снедает его; важное, коренное в жизни недостижимо и с годами все недостижимее, о чем можно только мечтать, уноситься к этому в мечтах и грезах. Я полагаю, что этим недостижимым желанием были его мысли о любви и любимой женщине, о семье. Это самая-самая его затаенная, заветная мечта-желание, которая с годами становится все неосуществимее. Все отодвигается и откладывается это желание, и все невозможнее эту мечту осуществить. А потом уже такой недостижимой мыслью-мечтой становится здоровье. Молодой Чехов – жизнерадостный парень. Не надо забывать, что сам он говорил писательнице Л. Авиловой о том, что «до 30 лет я жил припеваючи». Конечно, веселость и грусть идут рука об руку, соседствуют, но говорить о прирожденной у Чехова меланхолии нет никаких оснований.

А здоровье его напрямую было связано с мировоззрением, с состоянием души. Медикам известно то, что меланхолия порождает болезни легких, способствует их развитию и прогрессу.

В действительности, что это был за город в то, дочеховское и чеховское время?

Из книги Дымова о Таганроге: «К концу 18 века город, утратив свое былое значение военно-морской базы, превратился в крупный внешнеторговый порт, куда приходили сотни иностранных судов, вывозивших отсюда пшеницу и другие сельскохозяйственные товары. В 50-х годах 19 века Таганрог – оживленный город резких социальных контрастов: роскошных купеческих особняков и убогих глинобитных лачуг, преуспевающих торговцев и обездоленного люда. Через порт города проходило тогда около 40% товаров, поступавших в южные порты России – пшеница, масло, сало, льняное семя, антрацит. Доход давала и узаконенная властями контрабанда.»

Конечно, не был Таганрог в ту пору глухим, как не мог быть глухим портовый город. Чехов сгущает краски, преувеличивает «отрицательность» родного города. Да и вот, к примеру, его товарищ и земляк А.Л.Вишневский, актер МХАТа, вспоминал Таганрог: «Родился я в Таганроге. Это был очень красивый портовый город, жители которого отличались американским размахом в торговле, в то же время, как настоящие южане, страстно любили театр. Были сезоны, когда в течение года в великолепном городском театре лучшая русская драма сменялась итальянской оперой и имена самых лучших, крупных столичных артистов не сходили с афиш, расклеенных по городу»…

И замечательно, как сам Вишневский говорит о жителях города: «настоящие южане». И сам он, скорее всего, чувствовал себя «настоящим южанином». А два театра, причем, роскошных, в городе? Уж точно никак не мог он быть глухой провинцией.

Другое дело, что с постройкой железной дороги падало значение порта, зато оживление в город вносила железная дорога.

Когда Чехов дурно отзывается о своем родном городе, то по каким же мелочам, зачастую совсем незначительным, судит он о нем: улицы пустынны, рожи драгилей довольны (разве было бы лучше, если бы эти «рожи» были недовольны? – Б.Д.), ни одной грамотной вывески, франты в длинных пальто и картузах…» В той же Москве неграмотных вывесок, я думаю, было не меньше, и длинных пальто на франтах не меньше – все эти мелочи несущественны для оценки города.

Оценивая город, он оставляет историю Таганрога за бортом своих оценок, а берет провинциальный город (вероятно, не только Таганрог, но и другие) в его застывшей, вневременной оценке, вернее, в сиюминутной оценке, в которой на первый план выступают эмоции, настроение. Он судит город вне его эволюции, вне развития и становления, в сущности, берет и судит город вне его истории, а историю выбрасывает за борт, отрицая ее, отрицая 200-летнюю историю развития Таганрога. А судит только эмоционально, по настроению – грязен, скучен, пуст, обшарпанная штукатурка, вывески неграмотные; судит по тем свиным рылам и рожам, которые есть везде и повсюду, даже в самом лучшем европейском городе. А кто же строил этот форпост на юге России, кто строил порт, кто прокладывал железную дорогу, кто развивал торговлю? Не одни же свиные рыла. А где герои – простые, скромные труженики, незаметные – строители, военные, мореплаватели, офицеры, любящие свое отечество, патриоты, губернаторы, градоначальники? Странная у нас вообще литература, именуемая классической! Создано величайшее государство, расположившееся на двух континентах, аналогов ему в мире нет, которое во времена Чехова все продолжало расширять свои владения, возникали новые города, обустраивались старые, был флот, государство воевало, защищалось, развивалась торговля, промышленность, землепроходцы и казаки шли на восток, на свой страх и риск, зачастую без еды и без снаряжения – да мало ли! А литература, именуемая классической, весь век искала и находила «героя» в салонах Москвы и Петербурга и тащила его, бездельника, бабника, лежебоку или пустого человека на свои страницы. Или брала в «герои» полуобразованного нигилиста, резавшего лягушек и объявлявшего Пушкина ненужным; брала для той пустой затеи, чтобы развенчать его, когда и развенчивать-то нечего. Или изображала почти сплошь уродов, как Гоголь. Онегины, Печорины, Обломовы, Базаровы и др. – это отражение ничтожной, по крайней мере, не самой значительной части жизни русского общества и государства, и только под пером наших классиков эти «герои» превращались в значительных особ – да так, что по этим «героям» в школах наших и до сих пор новые поколения изучают литературу и историю.

Вся эта литература была сосредоточена в двух городах или вокруг двух городов – и там находила в салонах своих «героев». А Русь великая осталась незамеченной и обойденной вниманием.

Чехов в этом отношении ничуть не лучше своих собратьев. Ведь он же искренне восхищался Бошняком, Невельским, его очаровательной, молодой, бесстрашной женой, его сподвижницей, восхищался Пржевальским. Восхищался, но… обошел вниманием, как и другие. Не его тема. «Какие мы герои?» Но рядовой, будничный героизм людей, труд созидателей – не тема для наших классиков, не по нутру это им было. Они предпочитали будничную жизнь свиных рал.

Впрочем, это уже совсем другая тема.

Но Русь-то жила и прирастала – богатствами и талантами. И стояла и расширялась, шла на восток и на север. И надо было на все это как-то по-другому посмотреть, другими глазами, иным мировоззрением это обнять и оценить. Где же идеалы, а главное, – в чем они?

Чехов все же в конце жизни писал: «Для меня, как уроженца Таганрога, было бы лучше всего жить в Таганроге, ибо «дым отечества нам сладок и приятен». И далее: «Когда выстроится Таганрог, тогда я продам ялтинский дом и куплю себе какое-нибудь логовище на Большой или Греческой улице» (из письма 11 мая 1902 года). «Если бы не бациллы, то я поселился бы в Таганроге года на два на три и занялся бы районом Таганрог-Бахмут-Зверево. Это фантастический край. Донецкую степь я люблю и когда-то чувствовал себя в ней, как дома, и знал там каждую балочку». (Из письма 25 июня 1898 года).

Если бы развитие его громадного таланта пошло бы по направлению «Степи», то есть изображению и утверждению красоты (хотя бы отчасти). Но меж Степью (природой) и Городом (провинциальным) прошла резкая граница, отделяющая, по его воззрению, красоту от пошлости, истину от лжи, правду от фальши.

Стихия природы, Степи – красота, радость, гармония, порядок, счастье.

Стихия Города – это страдание, скука, дисгармония, несчастье.

Для изображения любви человека, радости краски в его палитре были скудные, однообразные, для изображения же любви к природе – какое богатство красок, сколько лиризма!

Таким образом, Город и Степь – это сформировавшееся противопоставление его детства. Отсюда берут истоки его философского восприятия, отношения к этим двум стихиям. Сколько любви, поэзии вложил он в Степь (природу), столько же нелюбви, отрицания и неприязни вложил в Город. Истоки эти известны: родной провинциальный город отложил тяжелый отпечаток на душе и психике юного и молодого Чехова. И это предопределило его дальнейшее отношение к провинциальному городу, сформировало философию провинциального «городка-ада», где ничего не может быть хорошего. Панауров, герой повести «Три года» говорит: «У вас там, в столице, до сих пор еще интересуются провинцией только с лирической стороны, так сказать, со стороны пейзажа и Антона Горемыки, но клянусь вам, мой друг, никакой лирики нет, а есть только дикость, подлость, мерзость – и больше ничего.»

И, увы! – больше ничего. Страшный, безнадежный, безысходный, пессимистичный настрой. А от этого настроя и до болезни недалеко. Один только шаг.