Читать книгу Аз грешный… - Борис Николаевич Григорьев - Страница 3
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Приказная жизнь
Проводы войска
ОглавлениеИ беси сказали: «С победою великою и з богатством
большим будете назад».
Протопоп Аввакум, «Житие Аввакума»
Москва гудела, наполняя и без того упругий апрельский воздух тугим звоном колоколов. Над Кремлём и Китай-городом плыли лёгкие редкие облачка и летали стаи испуганных белых голубей. Было тёплое воскресенье, и народ московский, истосковавшись по солнышку, дружно высыпал на улицы. В каком-то праздничном возбуждении, сбиваясь в кучки, перегоняя друг друга и пытаясь громкими криками перекрыть церковный благовест, служилые и торговые люди, девки и парни и «протчие жители мужеска и женска пола» бурным потоком устремились к Кремлю – туда, где всегда что-то происходит, и всегда есть пища для глаз и ушей. Толпа, не вмещаясь в узкую арочную протоку, расплескивалась у входа, пенилась, дыбилась, ударялась о стену, вопила, работала локтями и кулаками и упорно втискивалась вовнутрь.
– Православные, что приключилось? Отчего звонят?
– Видать, пожар где-то случился!
– Да навроде дым ниоткуда не валит.
– Что-то важное царь-батюшка наш хочет объявить!
– Люди добрые, вы не встречали тут робёнка? Годов десяти. Мишка! Куды же ты запропастился, пострел? Мишка!
– Робята, глянь какая краля плывёт! Давай прижмёмся!
– Но-но! Прочь отседова, стригольники! Я вам покажу «прижмёмся»!
– Война! Чую, война будет!
– С кем? Неужли с крымцами?
– Ну, нет уж, крымцы к нам нос навряд ли сунут. Ляхи, видать, опять полезли!
На Кирилловском и Крутицком подворье царила не меньшая давка: дорогу перегородила огромная колымага, стоявшая у ворот дома князя Якова Куденетовича Черкасского, и оттого ажиотаж толпы многократно усиливался. В оставшуюся узкую промежность проталкивались самые нахальные и отчаянные. Выскочив пробкой на свободу, они переводили дух, отряхивались, радовались, что остались живы, и сломя голову бежали дальше – мимо храма Николы Гостунского, через Зарубу к Ивановской площади, к колокольне Ивана Великого и Приказному двору, где уже колыхалось море голов. Сдерживало это море, прижавшись с трёх сторон к домам и образовывая своеобразный мешок, стрелецкое войско – «разных Приказов стрельцы и стольники со знамёнами и барабанами, и со всем ратным строем, в цветном платье».
На площади, получившей своё название от колокольни Ивана Великого, проходили самые различные церемонии, как-то: крестные ходы, приём иноземных послов, оглашение царских указов, возвещение народу важных государственных событий. Так тремя месяцами раньше, когда боярин Бутурлин привёз в Москву Переяславский договор о присоединении Малороссии, на Ивановской площади царь торжественно и принародно изъявлял боярину свою царскую благодарность. Тишайший не страдал честолюбием и охотно показывал подданным отличившихся слуг. Народ должен был знать своих героев.
Крестные шествия обставлялись со всей пышностью и торжественностью, на которую был способен только Третий Рим2. После совершения на Лобном месте действа цветоносия патриарх садился верхом на осла, а какой-нибудь знатный боярин изволил в то время у осляти узду принимать за конец повода и вёл его в город к соборной церкви. Перед ослом с патриархом по три человека в ряд, начиная с низших чинов, шествовали окольничие, думные и ближние люди, стольники, стряпчие, дворяне и дьяки в золотых одеждах. За патриархом следовали дети царя, бояре и думные дворяне, за ними шли купцы «в золотах», а за теми «золотчиками» – стольники, стряпчие, дворяне и жильцы, «которые были не в золотах». По обе стороны процессии в бархатных ферезеях и в турских цветных кафтанах шагали воинские начальники – полковники и стрелецкие головы, а по бокам от них, в один ряд, в цветных кафтанах, с золочёными пищалями шли простые стрельцы. По краям площади, перед резными решетками, окрашенными в самые разные цвета, выставлялся пушкарский наряд: около пушек и полковых пищалей в цветном платье при знамёнах стояли пушкарские головы.
О войне с поляками говорили давно, а 1 октября 1653 года Земский собор приговорил вступить с ними в войну.
Когда бывает с окрестными государствы нелюбье и война, и в то время царь советует с патриархом, и с митрополиты и со архиепископы и с епископы, и с иными болших монастырей властми и говорит с бояры3.
Всё зло на Россию, по мнению бояр, исходило из Польши, поэтому Москва вознамерилась сокрушить Речь Посполитую и вернуть отнятые во время Великой Смуты земли. Обстановка для этого складывалась вполне благоприятная. Дворянская республика Яна Казимира II раздиралась внутренними противоречиями. Науськиваемая крупными магнатами шляхта противилась любой попытке бывшего кардинала4 ввести в стране образцы французского абсолютизма, поэтому между королём и дворянами происходили непрерывные стычки.
Воодушевлённые благоприятной ситуацией и руководствуясь справедливой идеей возврата из-под польской короны исконных русских земель, царь и бояре действовали, однако, не с кондачка, а вполне расчётливо. Если учесть, что к этому времени разразилась Первая Северная война, и что в качестве её участников, кроме Польши и Швеции, выступили ещё Дания, Голландия, Бранденбург и прочие немецкие земли, то можно себе представить, какой крепкий узелок завязывался на берегах Балтики. Прежде чем начинать боевые действия, Москва решила перестраховаться и разузнать, какова же была расстановка сил в Европе. В этих целях Тишайший направил своих послов: К.Г.Мачехина – в Париж, С.С.Евского – в Стокгольм, М.И.Поливанова – в Амстердам, а А.А.Кокошкина – в Копенгаген.
Париж и Копенгаген к московской затее отнеслись отрицательно, поскольку и французский и датский короли рассматривали Польшу в качестве союзника в борьбе с великодержавными устремлениями Швеции. Голландцы заняли выжидательную позицию и дали дьяку Поливанову туманный ответ. И только шведы – правда, осторожно – поддержали планы русского царя и даже пообещали Евскому поставить Москве партию мушкетов.
Шведский трон качался: в 1654 году королева Кристина объявила о своих планах отречься от престола и уехать навсегда из Швеции. Ей с большим трудом удалось навязать парламенту и правительству своего кандидата на роль наследника – двоюродного брата пфальцграфа Карла Густава и передать ему власть. Своим главным противником Швеция считала всегда Данию, но и Польша с её постоянными претензиями на корону Швеции доставляла свейским королям много хлопот, и шведы никогда не забывали о своём старом противнике на востоке. Их осторожность в отношении планов Москвы объяснялась вполне оправданными опасениями за судьбу собственных планов превращения Балтийского моря в море Шведское. Швеция только что вышла из Тридцатилетней войны в Германии, её казна была пустой, и новому королю Карлу Х Густаву позарез были нужны новые источники доходов, к примеру, с балтийской торговли. Русские же могли помешать шведам, потому что, начав войну с поляками, они неизбежно должны были вторгнуться в Литву и Лифляндию и тем самым войти в неизбежный конфликт со шведскими интересами. Поэтому пожелания шведов в этой связи были таковы: пусть Москва делает, что хочет с поляками, но держится подальше от шведских завоеваний в Прибалтике.
Москва, проигнорировав мнение Парижа и Копенгагена и не до конца разобравшись в далеко идущих планах Стокгольма, сочла результаты поездок четырёх послов в Европу вполне благоприятными и приступила к реализации своей затеи.
23 октября 1653 года царь Алексей Михайлович Тишайший собрал всех начальных людей и объявил им, что в предстоящую войну «все они будут без мест». Это вовсе не означало массовые увольнения с занимаемых ими должностей – нет. Просто на время войны упразднялось местничество, и каждый должен был оцениваться не по дородству и происхождению, а по делам своим. Знатным боярам эта весть по нраву не пришлась, но приняли они её с великим смирением, а некоторые даже с видимым одобрением.
Царь знал, что делал. Кичливость бояр часто доходила до абсурда и отрицательно сказывалась на исполнении его наказов. В период военных действий местничество могло привести к непредвиденным последствиям: какой-нибудь воевода-рюрикович мог вполне не прийти на выручку войску, возглавляемому менее знатным боярином или дворянином, поскольку это было ему «невместно»5.
Вскоре был назначен главный воевода – боярин Алексей Никитич Трубецкой, который и стал собирать и готовить войско – и конно и пеше – в поход. К весне военные приготовления были закончены, и 23 апреля 1654 года вся Москва, устремившись в Кремль, устраивала главному воеводе пышные и торжественные проводы на войну. Из распахнутых дверей и окон Успенского собора на площадь доносились слова молитвы, читаемой патриархом Никоном, и народ жадно ловил их, сохраняя благоговейную тишину:
– …на рать идущих… воеводе болярину Алексею… многая лета… болярину Ивану… за Русь святую…
После молитвы возникла небольшая пауза, в конце которой вперёд вышел Тишайший и выступил с высокопарной речью. В ней царь обращался к большим и малым воеводам с наказом «не срамить земли русской и воевать неприятеля» до полной победы. Наказ был торжественно вручён не князю Трубецкому, а патриарху Никону. Патриарх бережно принял от царя свиток с наказом и положил его в киот Владимирской Богородицы, вероятно полагая, что воеводе эта бумага не понадобится, что красноречиво говорило о степени её полезности. Однако в эту замысловатую церемонию Тишайший вкладывал простой, но великий смысл – наказ как бы делался от лица Пресвятой Богородицы.
Вручив наказ воеводе, Алексей Михайлович позвал всех присутствующих к себе на обед, и, поддерживаемый под руки ближними боярами, в золотой с кружевами шубе, в горлатной шапке, вышел на крыльцо. В толпе раздались приветственные крики:
– Слава царю-батюшке, нашему заступнику перед басурманами!
Царь кротко улыбнулся и, дождавшись, когда стихнут голоса, негромким грудным голосом сказал:
– Детушки мои, ребятки драгоценные! Земский собор приговорил начать войну с государством польским. Негоже нам оставлять наших православных христиан под рукою еретиков. Со времён Великой Смуты подпали наши братья под ярмо нечестивых ляхов-еретиков и испытывают тяжкие страдания. Ныне мы провожаем наших ратников на войну для возвращения отверзнутых земель в лоно царства Московского и в лице воеводы Алексея Никитовича Трубецкого даём им наказ биться честно и до конца стоять за землю нашу русскую.
Толпа встретила слова Тишайшего громкими одобрительными выкриками:
– Мы с тобой, великий государь!
– Веди нас, государь, на любого супостата!
– Слава православному воинству! Ура!
– Смерть ненавистным ляхам!
Царь чинно и скромно кланялся, кротко улыбался, а стоявший рядом суровый Никон скупыми мановениями руки благословлял собравшихся, успевая шепнуть царю на ухо приятное известие:
– Любит тебя, народ, великий государь!
Удовлетворив любопытство и любовь народа, царь пошёл к себе во дворец, где в Грановитой палате были накрыты столы, и церемония отпуска главного воеводы продолжилась уже в застольной обстановке. Палата по этому случаю была празднично убрана: в одном окне на золотом бархате были выставлены серебряные часы, в другом – шандан серебряный тож, обставленный рассольниками, в третьем – серебряник с лоханью да серебряная с позолотой бочка с вином; на рундуке против государева места были разостланы ковры; около столпа стоял поставец с золотыми, серебряными, сердоликовыми, хрустальными и яшмовыми сосудами.
Царь встал и произнёс новую речь, не менее богатую разными нравоучениями, чем предыдущая, и передал воеводе списки ратных людей, как бы вверяя теперь их под полное его командование. Но и после этого царские нравоучения не кончились – царь почтил ими также и воевод подначальных:
– Заклинаю вас, воеводы-начальники строго соблюдать Божьи заповеди и наши повеления, повелеваю вам во всём слушаться своих начальников, не щадить и не покрывать врагов и сохранять чистоту нашей православной веры и христианское целомудрие!
Потом при пении священных песнопений принесли на панагии Богородицын хлеб, и царь вкусил от него, трижды отпил из Богородицыной чаши и подал её по чину боярам и воеводам. Духовенство с панагией было отпущено, царь сел, потом снова встал и приказал угощать собравшихся мёдом: начальников – красным, а простых воинов – белым. За столом началось некоторое оживление, но оно вновь было прервано поучительной речью царя, в которой он напоминал Трубецкому, чтобы тот непременно проследил за тем, чтобы все ратные люди исповедались и причастились на первой неделе Петрова поста – без этого русскому православному воинству удачи на поле боя не будет.
Настала очередь воеводы ответствовать царю. Князь тоже был не лыком шит и продемонстрировал искусное владение не только копьём и мечом, но и глаголом. Растроганный царским вниманием, он «растёкся по древу» в самых замысловатых выражениях:
– Твои слова, государь, крепко запали в нашу душу – так крепко, что их теперь не вышибить оттуда никакому ляху. Если пророком Моисеем дана была израильтянам манна, то мы, русские люди, не токмо напитались снедью за сим щедрым столом, но и гораздо обвеселились душевною пищею премудрых и пресладких глаголов, исходящих из твоих царских уст.
Выйдя из-за стола, царь приступил к церемонии «отпуска» своего главнокомандующего. Трубецкой подошёл к царю, Алексей Михайлович взял его обеими руками за голову и крепко прижал к груди. Трубецкой со слезами умиления на глазах тридцать раз поклонился царю в землю. Потом подходили остальные воеводы и по несколько раз кланялись в землю.
Отпустив начальных людей, царь вышел в сени и обратился к дворянами и детям боярским. Он давал им из своих рук ковши с белым мёдом и говорил такие слова:
– На соборах были выборные люди по два человека от всех городов, мы говорили им о неправдах польского короля, и вы всё это слышали от своих выборных. Так стойте же за злое гонение на православную веру и за всякую обиду на Московское государство, а мы сами идём вскоре за вами и будем с радостью принимать раны за православных христиан!
– Если ты, государь, – отвечали ратных дел люди, – хочешь кровью обагриться, так нам и говорить после этого нечего: готовы положить головы наши за веру православную, за государей наших и за всё православное христианство.
Толпа на Ивановской площади к этому времени значительно поредела, но наиболее любопытные и дотошные всё ещё оставались, не отрывая взоров от царского дворца, где проходил пир.
– Что ж теперь дальше-то воспоследует – ты как думаешь, Гришка? – спрашивал мужик лет сорока пяти-шести, в котором по одежде и манерам угадывался бедный московский дворянин.
– Дальше, батюшка, будут проводы самого войска. Им ведь приказано к началу мая быть под Смоленском.
– Ишь ты! Скоро, ох как скоро заплачет Русь!
– Почто плакать-то? Дело справедливое и честное!
– Дело-то, сынок, справедливое, да воеводы лютые. Сами они на рожон не лезут – всё норовят в шатрах да палатках отсидеться, а в сражение посылают таких, как мы с тобой. Тебя-то не возьмут на войну?
– Ещё как могут, батюшка, только не в ратном строю я буду воевать, а в полковых писарях или подьячих.
– А что я тебе сказывал, когда ты был отроком? Учись писать-читать, это, считай, твоя единственная выгода на этом свете.
– Благодарствуй, батюшка. Я ведь и польскому теперь усердно учусь, и немецкому. И повёрстан скоро буду, а это куда уж как хорошо!
– Молодец, сынок, дай только Бог тебе счастья.
Тому, кого звали Гришкой, на вид можно было дать не больше двадцати, хотя на самом деле ему недавно исполнилось уже двадцать четыре. Во всём были виноваты его несерьёзные с озорным блеском глаза, юркая походка и юношеский, не огрубевший голос. Он резко отличался от своего отца, задавленного, видать, жизнью и смотревшего на мир тусклыми глазами, что придавало всему его обличью укоризненный и обиженный вид. Манеры же сына были свободны, взгляд серо-голубых глаз смел и независим, русые волосы, постриженные в кружок, были чисто вымыты и причёсаны, усы и начинавшая пробиваться редкая борода ухожены, а от всей его ладной, невысокой фигуры, облачённой в однобортный кафтан, веяло уверенностью и достоинством.
Это были отец и сын Котошихины. Отец Карп Харитонович служил в Воскресенском монастыре казначеем, а сын его – в Посольском приказе писарем. Впрочем, думный дьяк Алмаз Иванов, стоявший во главе Посольского приказа, в самом ближайшем времени обещал поверстать Гришку, т.е. произвести его в подьячие.
Котошихины, натолкавшись и наоравшись с утра на воздухе, устали и возвращались теперь домой в Замоскворечье в свой небольшой домишко. Пройдя по хлипкому деревянному мосту над Москвой-рекой, они обернулись назад и полюбовались видом Кремля, купавшегося в бронзовых лучах заходящего солнца. Карп Харитонович вздохнул, перекрестился на колокольню Ивана Великого и решительно свернул на узкую улочку. Сын его побрёл рядом. Оживление, охватившее его в связи с церемонией в Кремле, мгновенно прошло.
– Поспевай быстрей! – прикрикнул на него отец. – Не опоздать бы к столу.
Дома их ждала мать и праздничный пирог с рыбой. Котошихины пригласили к себе в гости купцов Силантьевых, за дочь которых сватали Гришку. Искать ему невесту среди обедневших жильцов, писцов да подьячих было делом гиблым, а вот купцы Силантьевы в Замоскворечье считались довольно зажиточными и обещали дать за своей дочерью порядочное приданое. Котошихины сидели в нужде по самое горло. Служба главы семейства в монастыре была больше убыточной, чем прибыльной. Хорошо ещё, что удалось пристроить Гришку к делу, а то бы хоть побирайся с сумой. Родовое захудалое поместье давно отобрал за долги боярин Сицкий, и пришлось подаваться в белокаменную.
Лукерья Котошихина всё ещё возилась у печи, когда муж с сыном возвратились домой. Они молча плюхнулись на лавку. Гришка уставился в потолок, отец жадно потянул ноздрями идущий от стола пар: там под полотенцами, источая тепло и одурманивающий запах рыбы и лука, лежал пирог.
– Да вы что – али на пирог заритесь? – возмутилась Лукерья. – Не дам! Это всё для гостей. Вы всё враз слопаете, что же я на стол поставлю? Нет уж, срамить дом свой я не дам.
– Что ж нам теперь – с голода подыхать? – недовольно буркнул муж.
– Не помрёте! Ишь какие! Вон пожуйте вчерашней репки да запейте кваском – глядишь до вечера и дотянете.
Отец с сыном неохотно вылезли из-за стола.
Вечером пришли Силантьевы и привели с собой дочку. Пока гости чинно здоровались да рассаживались, Гришка стоял в углу и мрачно наблюдал за всем происходившим. Силантьева-младшая была далеко не красавица: нос вздёрнутый утиный, веснушки по всему лицу, сама толстая, как колода – Гришке такие не нравились. Но делать было нечего – сговор уже состоялся, сегодня предстояло договориться о дне свадьбы и приданом. Перечить родителям не было принято.
Купец с купчихой нахваливали дочку: и стряпуха-то она была отменная, и хозяйка из неё получится преотличная, а уж какая она скромница и послушница – не сыскать во всём свете. Лукерья то и дело подкладывала сватьям пирога, Карп тупо смотрел перед собой в столешницу, а молодые сидели рядышком и ничего не ели. Невеста была сыта и вся светилась от счастья, а Гришке кусок не лез в горло.
Стерпится-слюбится!
Ночью Гришка лежал на полатях и слушал, как по улице шёл бирюч и кричал во всё горло:
– Заказано крепко, чтоб изб и мылен никто не топил, вечером поздно с огнём никто не сидел! А для хлебного печенья и домашнего варенья поделайте печи в огородах али на полых местах в земле, подальше от хором, от ветра печи те огородите и лубьями ущитите гораздо!
Москва боялась пожара, и с наступлением весны принимались строгие меры безопасности.
…В день свадьбы Гришки русское войско покидало Москву и в походном строю проходило мимо царского дворца. Войско провожали царь с царицей и патриарх. Впереди ехала дворянская кавалерия, за ней следовали стрельцы в кафтанах – каждый полк в кафтанах своего цвета, артиллерия, солдатские полки и рейтары, организованные на иноземный лад, драгуны, казаки. Никон кропил проходящих святой водой, военачальники спешивались, подходили к царю, он спрашивал их о здоровье, а они кланялись ему в землю. Патриарх напутствовал воинов речью и призывал на них Божие благословение.
Трубецкой и тут не «подкачал» и, поклонясь патриарху в землю, ответил проникновенной речью и обещал от лица всего войска «слушаться учительных словес государя патриарха».
18 мая в сопровождении дворовых воевод к войску отъехал сам Тишайший.
2
Московские цари считали свой происхождение от кесарей Византии (Второго Рима), что с некоторой натяжкой соответствовало действительности, если вспомнить, что женой Ивана III была византийская царевна Софья Палеолог. Византийская же империя возникла, как известно, из Римской (Первый Рим), так что Московское царство провозглашалось Третьим Римом, «а Четвёртому Риму не бывать никогда!»
3
Здесь и далее курсивом вставки, взятые из записок Г. Котошихина.
4
Ян Казимир II, он же Юхан Казимир, сын Сигизмунда III и внук шведского короля Юхана III Васа, до избрания на польский трон был кардиналом. В 1668 отрёкся от трона.
5
16 знатных родов имели право, обойдя низшие чины, прямо поступать в бояре: Буйносовы, Воротынские, Голицыны, Морозовы, Одоевские, Прозоровские, Пронские, Репнины, Салтыковы, Трубецкие, Урусовы, Хилковы, Хованские, Шеины, Шереметевы и Черкасские. Члены следующих 15 родов поступали сначала в окольничие, а потом в бояре: Барятинские, Бутурлины, Волконские, Долгорукие, Измайловы, Куракины, Лобановы, Львовы, Милославские, Плещеевы, Пожарские, Пушкины, Ромодановские, Стрешневыы и Сукины. Из этих 31 фамилий 20 были княжеские.