Читать книгу Россия на перепутье эпох. Избранное. Том I - Борис Тебиев - Страница 6

На протяжении 60-80-х годов XIX века К. Маркс и Ф. Энгельс проявляли, как известно, постоянный интерес к России, ее экономике, культуре, развивавшемуся здесь оппозиционному движению. Сохранилась обширная переписка основоположников научного социализма с русскими революционными деятелями, в которых наряду с политическими и философскими вопросами широко фигурировали суждения о проблемах и перспективах социально-экономического развития страны.

Интерес Маркса к России не был случайным интересом «кабинетного ученого», как его нередко теперь представляют, стремясь развести понятия «Маркс» и «марксизм». Это был интерес особого рода, продиктованный, прежде всего, страстным стремлением к самоутверждению, желанием распространить свою доктрину среди интеллигенции страны, не только первой пустившей на порог его кровное детище – «Капитал», но и увидевшей в нем нечто большее, чем равнодушные западные европейцы: новую Книгу Откровения, близкую по силе и значению творению апостола.

Для выяснения подлинных мотивов интереса основоположников марксизма к России важно проследить, как развивался этот интерес и как менялись оценки Маркса и Энгельса ситуации в стране.

Оценочные суждения о России – стране «огромной, необозримой, редконаселенной», которую «трудно завоевать», имели место уже в ранних работах Маркса и Энгельса. Этому, безусловно, способствовало их общение с русскими эмигрантами, приезжавшими в Европу деятелями русского освободительного движения, роль и значение России в европейской и мировой политике, которые невозможно было недооценить, напряженная ситуация, складывавшаяся в России накануне и в период отмены крепостного права. Этого требовали и задачи политической борьбы, обеспечения бесспорного лидерства в международных социалистических организациях, которое Марксу и Энгельсу постоянно приходилось отстаивать, преодолевая сопротивление тех, кто не признавал марксизм единственно верным и непогрешимым социалистическим учением.

«…Последние две недели я старательно зубрил русский язык и теперь почти покончил с грамматикой, – признавался Энгельс в письме Марксу в марте 1852 года, – еще 2—3 месяца дадут мне необходимый запас слов, и тогда я смогу приступить к чему-нибудь другому. Со славянскими языками я должен в этом году покончить, и, в сущности, они совсем не так трудны. Помимо лингвистического интереса, который представляют для меня эти занятия, сюда присоединяется также то соображение, что при следующем лицедействе по крайне мере хоть один из нас будет знать языки, историю, литературу и особенности социальных институтов как раз тех народов, с которыми придется немедленно вступить в конфликт. Собственно говоря, Бакунин добился кое-чего только благодаря тому, что ни один человек не знал русского языка. А старый панславистский прием превращать древнеславянскую общинную собственность в коммунизм и изображать русских крестьян прирожденными коммунистами опять получит весьма широкое распространение…» [1]

Осенью 1858 года Маркс делает подробный анализ внутреннего положения в России в связи с надвигающейся крестьянской реформой. Он отмечает разногласия, возникшие в этой связи в высших эшелонах власти и явное стремление губернских дворянских комитетов помешать предстоящей реформе, реально оценивает положение различных слоев дворянства, которое должно сложиться в результате освобождения крестьян от крепостной зависимости.

«Среди русского дворянства, – пишет Маркс, – конечно, имеется партия, стоящая за отмену крепостного права, однако она не только составляет численное меньшинство, но не единодушна даже по важнейшим вопросам. Высказываться против рабства, но допускать освобождение только на таких условиях, при которых оно сводилось бы к простой фикции, подобная позиция является, как видно, модной даже среди либерального русского дворянства» [2].

Главный вопрос, который волнует Маркса, – это вопрос о том, не потребует ли российское дворянство в качестве компенсации за нанесенный реформой материальный и моральный ущерб собственного политического освобождения и не пойдет ли самодержавие на ограничение своих полномочий путем создания в стране дворянского представительства. Попутно Маркс делает весьма интересное напоминание о том, что легитимные правительства Европы были в состоянии упразднить крепостное право только лишь под напором революции или в результате войны.

В указанной работе Маркс проявляет всестороннюю осведомленность о состоянии российских финансов, сильно пошатнувшихся в результате Крымской войны, о массовых выступлениях крестьян, теряющих терпение «при виде медлительного образа действий своих господ».

В декабре того же года Маркс снова возвращается к российской проблематике в серии статей «Об освобождении крестьян в России». В этих статьях он подробно комментирует доклад императору Главного комитета по крестьянскому делу, содержавший изложение основ, на которых предлагается произвести освобождение крестьян от крепостной зависимости. При этом Маркс вновь стремится сгустить краски и предрекает России «русский 1793 год». «…Господство террора… полуазиатских крепостных, – пишет он в заключение своей работы, – будет невиданным в истории, но оно явится вторым поворотным пунктом в истории России, и, в конце концов, на место мнимой цивилизации, введенной Петром Великим, поставит подлинную и всеобщую цивилизацию» [3].

В дальнейшем под рукой Маркса постоянно находился обширный информационно-аналитический материал, раскрывающий современную экономическую и социально-политическую жизнь России. Этот материал ему в большом количестве доставлял один из переводчиков «Капитала» Н. Ф. Даниэльсон. Так, в середине 1870-х годов в распоряжении Маркса находились присланные из России «Труды податной комиссии», необходимые для исследования земельной собственности, пятитомная работа И. С. Блиоха «Влияние железных дорог на экономическое развитие России», книги А. И. Васильчикова «О самоуправлении. Сравнительный обзор русских и иностранных земских и общественных учреждений», «Землевладение и земледелие в России и в других европейских государствах», И. Д. Беляева «Крестьяне на Руси», Ю. Э. Янсона «Опыт статистического исследования о крестьянских наделах и платежах» и другие [4]. Эти книги Маркс намеревался использовать для подготовки одной из глав второго тома «Капитала», в которой исследовалась земельная собственность.

Маркс с восторгом воспринял известие о работе по переводу на русский язык и подготовке к печати первого тома «Капитала». В то время, когда научная общественность Запада откровенно проигнорировала «Капитал», лучшего подарка, чем этот, он и не мог для себя ожидать.

«…Несколько дней тому назад, – радостно сообщал он в октябре 1868 года Л. Кугельману, – один петербургский книгоиздатель поразил меня известием, что сейчас печатается русский перевод „Капитала“. Он просил меня послать ему мою фотографию, чтобы напечатать ее на титульном листе, и в этой мелочи я не мог отказать „моим добрым друзьям“, русским. Такова ирония судьбы: русские, с которыми я в течение 25 лет беспрерывно боролся в своих выступлениях не только на немецком, но и на французском и на английском языках, всегда были моими „благодетелями“. В 1843—1844 гг. в Париже тамошние русские аристократы носили меня на руках. Мое сочинение против Прудона (1847), а также то, что издал Дункер (1859), нигде не нашли такого большого сбыта, как в России. И первой иностранной нацией, которая переводит „Капитал“, оказалась русская» [5].

Впрочем, и в этом бескорыстном порыве «русских друзей» Маркс заподозрил что-то неестественное. И, по крайней мере, на словах заявил, что отмеченный факт не следует переоценивать: «Русские аристократы в юношеские годы воспитываются в немецких университетах и в Париже. Они гоняются всегда за самым крайним, что дает Запад. Это чистейшее гурманство, такое же, каким занималась часть французской аристократии в XVIII столетии. „Это не для портных и сапожников“, – говорил тогда Вольтер о своих просветительных идеях. Это не мешает тем же русским, с поступлением на государственную службу делаться негодяями…» [6].

Смена отношения Маркса к России, резко проявившаяся после перевода на русский язык первого тома «Капитала», отчетливо проявилась во втором немецком издании этого труда. Как бы оправдываясь перед своими «новыми друзьями», Маркс становится лояльным в своих высказываниях о России, в спешном порядке меняет многие негативные оценки на позитивные.

Если в первом издании этого труда проскальзывали исключительно иронические оценки страны и некоторых ее деятелей, то во втором немецком издании первого тома «Капитала» (1873) Маркс оказывается более осмотрителен. Из книги удаляется саркастическая реплика в отношении «московита» Герцена, вычеркивается выражение о русских «калмыках» и кнутах. В «Послесловии» автор называет «прекрасным» русский перевод «Капитала» 1872 года, с похвалой отзывается о диссертации Н. Зибера «Теория ценности и капитала Д. Рикардо», называет Н. Чернышевского «великим русским ученым и критиком», приводит выдержки из заметки о «Капитале» И. И. К-на7 в «Вестнике Европы» [7].

Все это свидетельствовало о том, что Маркс не только стал дорожить популярностью своего учения в русском (недавно «калмыцком» для него) обществе, но и о нечто большем.

Марксовы оценки экономического развития России, политической ситуации в стране были объективно направлены на то, чтобы российские оппозиционеры, и без того уверенные в особом предназначении своей страны, в ее особой роли в мировом революционном процессе, уверовали бы в это на фундаменте его, марксовой, революционной науки. Таким образом, Россия превращалась для Маркса в своеобразный полигон для практического испытания верности его теорий.

Об этом напрямую свидетельствуют многие письма Маркса и «русским друзьям», и русским оппонентам, беседы Маркса с посещавшими его русскими революционерами. «Я пришел к такому выводу, – писал Маркс в неотправленном письме Михайловскому (в редакцию „Отечественных записок“), датированном 1877 годом. – Если Россия будет продолжать идти по тому пути, по которому она следовала с 1861 г., то она упустит наилучший случай, который история когда-либо предоставляла какому-либо народу, и испытает все роковые злоключения капиталистического строя» [8]. Высказывание это не было единственным и случайным. По свидетельству Г. А. Лопатина, «в беседах Маркс допускал известное уклонение от европейского пути развития, если бы революционным путем политического переворота удалось осуществить радикальную аграрную реформу» [9].

В угоду популярности среди русских и вопреки своим общим историко-экономическим воззрениям Маркс основывал свой условный вывод исключительно на направлении промышленной политики России с 1861 года, а не на реальных условиях русской народно-хозяйственной жизни со времени освобождения крестьян. Он не исключал в принципе возможности того, что Россия могла произвольно выбрать свой экономический путь после реформ 1861 года, что правительство могло направить народное хозяйство в ту или другую сторону, независимо от внутренних и внешних обстоятельств, от характера и состава властвующей бюрократии. Эта мысль Маркса, как справедливо писал один из самых талантливых его критиков Л Слонимский, резко противоречит не только учению самого Маркса, но и здравому пониманию народно-хозяйственной жизни и политики вообще [10].

Одним из важнейших вопросов, находившихся в центре дискуссий между Марксом, Энгельсом и их русскими корреспондентами, был вопрос об историческом своеобразии социально-политического и экономического развития России, неразрывно связанный с представлениями о крестьянской общине и артельной форме организации труда.

Необходимо заметить, что в своей идеализации общины, как «специфически русской» формы социальной жизни и хозяйственной организации, российские революционные демократы и народники были не одиноки. Их позиция в этом вопросе не только базировалась на славянофильской оценке общины, как исконно присущего славянству социально-хозяйственного образования, но и объективно смыкалась с представлениями консервативно-патриотических слоев российской национальной буржуазии, активно выступавших против привнесения на российскую почву различных хозяйственных форм «порочной» рыночно-капиталистической цивилизации.

В этом отношении достаточно вспомнить хотя бы таких столпов российской экономической самобытности, как В. Кокорев, С. Шарапов, А. Фролов, Г. Бутми и других, систематически обвинявших правительство в предательстве национальных интересов, в стремлении идти на поводу у Запада. Разбогатевший на винных откупах основатель и владелец Волжско-камского банка и Северного страхового общества В. А. Кокорев (1817—1889), в своем «печаловании» о расстройстве экономического положения пореформенной России, выражая общие настроения «патриотов», требовал от властей «прекратить поиски экономических основ за пределами России и засорять насильственными пересадками их родную почву», «возвратиться домой и познать в своих людях свою силу, без искреннего родства с которой никогда не будет согласования экономических мероприятий с потребностями народной жизни [11].

Прославляя крестьянскую общину и артельную организацию труда российские «патриоты» требовали от правительства не просто сохранения этих архаичных хозяйственных форм, но и их государственной поддержки.

Как теоретик прогресса Маркс не мог не относиться отрицательно к идее консервации русской общины. Такое представление вполне соответствовало и его пониманию поступательного развития хозяйственных форм. Признавая общину архаической формой общественной жизни, Маркс заявлял о ее преходящем характере и неизбежном распаде в условиях капиталистического развития.

В письме Энгельсу от 7 ноября 1868 года, написанном под впечатлением знакомства с работами П. Лилиенфельда и Д. К. Шедо-Феротти о русской общине, Маркс писал: «В этой общине все абсолютно, до мельчайших деталей, тождественно с древнегерманской общиной. В добавление к этому у русских (но это встречается также у части индийских общин, – не в Пенджабе, а на юге), во-первых, не демократический, а патриархальный характер управления общиной и, во-вторых, круговая порука при уплате государственных налогов и т.д.» [12].

В другом письме своему другу, датированном февралем 1870 года, делясь с ним положительными впечатлениями о книге В. В. Берви-Флеровского «Положение рабочего класса в России», Маркс подчеркивает, что хотя автор и «сторонник общинной собственности», он не допускает в своей работе «никакой социалистической доктрины, никакого аграрного мистицизма» [13].

Резко отрицательное отношение к крестьянской общине и к артельным формам организации труда, как к возможным экономическим ячейкам народоправия и справедливого общественного строя, неоднократно высказывал и Энгельс. В серии статей 1875 года «Эмигрантская литература», направленных против П. Н. Ткачева, Энгельс весьма подробно рассмотрел позицию русского революционера-народника, утверждавшего, что итогом ожидавшейся российской революции может стать установление в стране социалистических порядков. В качестве основного аргумента того, что русский народ является якобы «избранным народом социализма», Ткачев ссылался на артель и общинную собственность на землю.

Отметив, что со времен Герцена многие русские приписывают артели «таинственную роль», Энгельс дал тщательный разбор артельной организации. Артель он оценивает как стихийно возникшую и потому еще очень неразвитую форму кооперативного товарищества, широко распространенную в России, но не представляющую собой «ничего исключительно русского или даже славянского». Эта простейшая форма свободной ассоциации встречается у охотничьих племен во время охоты. И по названию, и по существу, отмечает Энгельс, она не славянского, а татарского происхождения. Артельная организация встречается у киргизов, якутов и т. д., с одной стороны, и у саамов, ненцев и других финских народов, – с другой. Поэтому артель в России развивается первоначально не на юго-западе, а на севере и востоке, в местах соприкосновения с финнами и татарами. Суровый климат требует разносторонней промышленной деятельности, а недостаточное развитие городов и нехватка капитала возмещается по мере возможности этой формой кооперации.

Одним из важнейших отличительных признаков артели, пишет Энгельс, является круговая порука ее членов друг за друга перед третьими лицами. Она покоится первоначально на узах кровного родства, как взаимная порука у древних германцев, кровная месть и тому подобное.

В рабочих артелях всегда избирается староста, который выполняет обязанности казначея, счетовода и т. п. по мере надобности – управляющего и получает особое жалованье. Отметив, что такого рода артели могут возникать для разных целей, как временные и постоянные предприятия, Энгельс подчеркивает, что они далеко не всегда могут быть независимыми. Если члены артели не могут сами собрать необходимый капитал, они попадают в лапы ростовщика, который ссужает за высокие проценты недостающую сумму и с этого момента кладет себе в карман большую часть трудового дохода. Но еще более гнусно эксплуатируются те артели, которые целиком нанимаются к предпринимателю в качестве наемных рабочих. Они сами управляют своей собственной промышленной деятельностью и тем сберегают издержки надзора капиталисту. Незавидное положение подобных артелей Энгельс иллюстрирует ссылкой на книгу Берви-Флеровского «Положение рабочего класса в России».

«Преобладание этой формы в России, – пишет в заключении Энгельс, – доказывает, конечно, наличие в русском народе сильного стремления к ассоциации, но вовсе еще не доказывает, что этот народ способен с помощью этого стремления прямо перескочить из артели в социалистический строй. Для такого перехода нужно было бы, прежде всего, чтобы сама артель стала способной к развитию, чтобы она отбросила свою стихийную форму, в которой она, как мы видели, служит больше капиталу, чем рабочим, и поднялась, по меньшей мере, до уровня западноевропейских кооперативных обществ» [14].

Правильность данных Марксом и Энгельсом первоначальных оценок общинных и артельных форм организации хозяйственной жизни не может вызывать сомнения, несмотря на то, что в современной экономической литературе продолжает сохраняться ностальгическое отношение к «народному пути» развития отечественной промышленности и сельского хозяйства [15]. Для нас важно другое – насколько последовательными и искренними были в своих оценках классики марксизма и чем конкретно была мотивирована их резкая перемена взглядов на общину и артель, наступившая в конце 70-х – начале 80-х годов XIX века.

Первые признаки отступления от собственной оценки места и роли русской крестьянской общины при переходе к социализму Маркс проявил в цитированном выше письме 1877 года Михайловскому. Здесь Маркс уже не столь категоричен, как ранее, и признается в том, что разделяет взгляды «великого русского ученого и критика,8 который «в своих замечательных статьях исследовал вопрос – должна ли Россия, как того хотят либеральные экономисты, начать с разрушения сельской общины, чтобы перейти к капиталистическому строю, или же, наоборот, она может, не испытав мук этого строя, завладеть всеми его плодами, развивая свои собственные исторические данные», и «высказывается в смысле этого последнего решения» [16].

Еще более определенно свой неожиданно новый взгляд на общину Маркс высказывает в письме к В. И. Засулич 8 марта 1881 года, содержавшем разъяснение некоторых принципиальных положений «Капитала». «Анализ, представленный в „Капитале“, – писал Маркс, – не дает… доводов ни за, ни против жизнеспособности русской общины. Но специальные изыскания, которые я произвел на основании материалов, почерпнутых мной из первоисточников, убедили меня, что эта община является точкой опоры социального возрождения России, однако для того чтобы она могла функционировать как таковая, нужно было бы, прежде всего, устранить тлетворные влияния, которым она подвергается со всех сторон, а затем обеспечить ей нормальные условия свободного развития» [17].

Вершиной марксистской апологетики архаичной русской крестьянской общины стало предисловие Маркса и Энгельса ко второму русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии», написанное в январе 1882 года.

«Задачей «Коммунистического манифеста», – писали его творцы, – было провозгласить неизбежно предстоящую гибель современной буржуазной собственности. Но рядом с быстро развивающейся капиталистической горячкой и только теперь образующейся буржуазной земельной собственностью мы находим в России большую половину земли в общинном владении крестьян. Спрашивается теперь: может ли русская община – эта, правда, сильно уже разрушенная форма первобытного общего владения землей – непосредственно перейти в высшую, коммунистическую форму общего владения? Или, напротив, она должна пережить сначала тот же процесс разложения, который присущ историческому развитию Запада?

Единственно возможный в настоящее время ответ на этот вопрос заключается в следующем. Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития» [18].

Приведенные выше свидетельства рассудочной казуистики Маркса, как нам кажется, вполне достаточны, чтобы поставить под сомнение существовавшую в советской историко-экономический литературе точку зрения, согласно которой свое отношение к архаичной общине основоположники марксизма изменили под влияние «глубокого изучения особенностей русской жизни». Посмеиваясь в душе над своими «русскими друзьями», уровень развития которых допускал, по мнению Маркса, «небольшую дозу благодушного пустословия» [19], создатели научного социализма были готовы подчас отрешиться от науки по чисто политическим соображениям, в данном случае – ради демонстрации своего единомыслия с «русскими друзьями».

Примечательно, что исторический казус, благодаря которому, патриархальная община вдруг превратилась в ячейку светлого «коммунистического завтра», был весьма своеобразно истолкован советскими марксистами. Именно в итоге изучения вопроса о крестьянской общине, утверждали они, Маркс и Энгельс пришли к выводу о возможности непосредственного перехода отдельных народов к социализму, минуя капитализм. В условиях победоносной пролетарской революции в развитых странах крестьянская община в странах, находящихся на докапиталистической стадии развития, вполне может быть зародышем для перехода к социализму [20].

На протяжении более четверти века Маркс и Энгельс не переставали витийствовать о возможности осуществления в России буржуазной революции, держа при этом в известном напряжении и своих соратников в Европе, и своих «русских друзей». И в личной переписке, и при непосредственном общении с единомышленниками назревание революционных брожений в российском обществе и крестьянские бунты основатели марксизма однозначно оценивали как «добрые вести из России».

«…Русская история идет очень хорошо. Теперь там и на юге бунтуют», – не без восторга писал Энгельс Марксу в октябре 1858 года [21].

«…В России неизбежна и близка грандиознейшая социальная революция – разумеется, в тех начальных формах, которые соответствуют современному уровню развития Московии. Это – добрые вести», – писал Маркс в марте 1870 года в письме Лафаргам [22].

Надежды на близость русской революции то усиливались, то ослабевали, но не покидали Маркса и Энгельса на протяжении 1860—1880-х годов.

Предсказывая готовность русского народа к революции, они считали, что эта революция должна быть буржуазной, построенной по образцу Великой французской революции 1789 года.

Основной движущей силой, призванной сокрушить царивший в России режим, ликвидировать остатки феодально-крепостнических отношений в обращениях Маркса и Энгельса к «русским друзьям» называлось российское крестьянство. Эта мысль также противоречила более ранним высказываниям основоположников научного социализма, неоднократно заявлявшим о том, что крестьянство способно лишь к отдельным бунтам, а не к сознательным революционным действиям.

В предвкушении русской революции и Маркс, и Энгельс были готовы на все, в том числе и на оправдание революционного террора. Об этом откровенно заявлял Энгельс в 1879 году в статье «Исключительный закон против социалистов в Германии. – Положение в России». «Уже несколько лет я обращаю внимание европейских социалистов на положение в России, где назревают события решающего значения, – писал Энгельс. – Борьба между правительством и тайными обществами приняла там настолько острый характер, что долго это продолжаться не может. Движение, кажется, вот-вот вспыхнет. Агенты правительства творят там невероятные жестокости. Против таких кровожадных зверей нужно защищаться, как только возможно, с помощью пороха и пуль. Политическое убийство в России единственное средство, которым располагают умные, смелые и уважающие себя люди для защиты против агентов неслыханно деспотического режима» [23].

Далее в этой же работе Энгельс дает явно предвзятую и ничем не подкрепленную характеристику политической и экономической ситуации в России: «Обширный заговор в армии и даже в придворных кругах; национальное общественное мнение, оскорбленное дипломатическими поражениями, последовавшими за войной; пустая казна; расстроенный кредит; банкиры, которые отказываются представлять займы, если они не будут гарантированы национальным собранием, наконец, нищета. Таков итог, к которому пришла Россия» [24].

«Специфически русским», «исторически неизбежным» способом действия, «по поводу которого… мало следует морализировать», считал политический терроризм и Маркс [25]

Относясь без особого сочувствия к великой стране и ее народу, основоположники научного социализма смотрели за развитием событий в России с патологическим восторгом античных зрителей гладиаторских боев.

19 декабря 1879 года в письме И. Ф. Беккеру из Лондона в Женеву Энгельс писал: «…В России дела обстоят великолепно! Там, пожалуй, развязка близка, а когда она наступит, то у власть имущих Германской империи душа уйдет в пятки. Это будет ближайшим поворотным пунктом во всемирной истории.

Пусть тебя особенно не огорчают бедные анархисты. Они. ведь уже совершенно оскандалились. На Западе им ничего другого не осталось, как разводить анархию в своей собственной среде, да так, что только клочья летят, а в России они, став на путь убийств, лишь таскают каштаны из огня для конституционалистов, что они к своему ужасу обнаружили только сейчас!..» [26].

Во многих письмах и беседах Маркса и Энгельса с «русскими друзьями» содержался открытый призыв к насильственному свержению власти: «Чтобы спасти русскую общину, нужна русская революция», – пишет Маркс весной 1881 года в наброске ответа на письмо В. И. Засулич [27]. Подобным образом в сознании российских революционеров утверждался безнравственный императив – «цель оправдывает средства». Все это не прошло бесследно и стало впоследствии питательной почвой большевизма, с достаточной очевидностью предопределило ленинский предоктябрьский призыв с «якобинской беспощадностью смести все старое и обновить, переродить Россию хозяйственно» [28].

Несмотря на большое количество исходных данных, необходимых для научного анализа перспектив экономического развития России, постоянные просьбы «русских друзей» разъяснить, что же ждет страну в ближайшем будущем, ни Маркс, ни Энгельс не смогли дать четкого анализа развития экономической, социальной и политической ситуации в стране. Контуры будущей России прослеживаются у них довольно туманно: огромная страна со 100-миллионным населением в своем реальном развитии явно не вписывалась в марксистскую схему. Капитализм развивался здесь не на основе революционного переворота, а на основе либеральных реформ и делал значительные успехи. «Русская глава» к новому русскому изданию «Капитала», обещанная «русский друзьям» Марксом, так и не была написана.

Известное бессилие Маркса выработать что-либо конструктивное, рассчитанное на перспективу, проявилось и в отношении программных документов Русской секции Международного товарищества рабочих I Интернационал, организационно оформившейся в конце 1860-х – начале 1870-х годов. Согласившись быть представителем Русской секции в Генеральном совете Интернационала, Маркс, тем не менее, не внес в экономическую программу секции никаких корректив, отражавших его видение ситуации.

По своему характеру программа Русской секции, разработанная Н. Утиным, В. Нетовым (В. Бартеневым) и А. Трусовым, представляла собой своеобразный синтез идей марксизма и народнических воззрений, что впоследствии дало основание В. И. Ленину назвать членов Русской секции I Интернационала «социалистами-народниками» [29]. Делая историческую ставку на пролетариат и пролетарское единство, члены Русской секции отошли от многих анархических воззрений, свойственных народникам 1870-х годов, и значительно ослабили свои высказывания о самобытности России. Большего они сделать не смогли.

Главные программные положения Русской секции I Интернационала сводились к следующему:

«1) …Экономический гнет русского народа, поддерживаемый всем общественным и политическим устройством, совершенно одинаков с гнетом, который душит весь европейский и американский пролетариат;

2) …Народ русский во все времена стремился к осуществлению великих начал, провозглашенных международными конгрессами рабочих: к общинному владению землей и орудиями труда;

3) …Принцип общности труда, как принцип, противодействующий эксплуатации, находил себе уже издавна выражение в образовании рабочих союзов, известных под именем артелей;

4) Начиная с 19 февраля 1861 г. царское правительство вместе с привилегированными классами явно стремится сделать свой грабеж народа более систематическим… с того же момента в самом народе явилось понимание этого стремления и сознание необходимости противодействовать ему собственными силами и выступить на активную борьбу за возможность иной жизни;

5) …Там, где положение одинаково, должны быть одинаковы и аналогичны средства к уничтожению его и к замещению его новым строем социальных и индивидуальных отношений;

6) …Такие средства освобождения неизмеримо увеличиваются в своей силе, когда является солидарность между народами и когда совершается повсюду развитие одних и тех же начал в международной пропаганде, приложение одних и тех же способов в организации;

7) …Интернациональная Ассоциация европейского пролетариата провозглашает: «что полное освобождение рабочих вовсе не составляет задачи местной или национальной (одноплеменной), что, напротив, эта задача представляет насущный интерес для всех цивилизованных наций, так как ее разрешение, естественно, находится в зависимости от общего участия, теоретического и практического» [30].

Следует заметить, что после смерти Маркса Энгельс несколько пересмотрел свое отношение к новейшей экономической истории России. Он находил вполне оправданными те меры, которые были предприняты в стране для ее интенсивного развития по пути капиталистического прогресса. «С 1861 г. в России начинается развитие современной промышленности в масштабе, достойном великого народа, – писал Энгельс Н. Ф. Даниельсону 15 марта 1892 года. – Давно уже созрело убеждение, что ни одна страна в настоящее время не может занимать подобающего ей места среди цивилизованных наций, если она не обладает машинной промышленностью, использующей паровые двигатели, и сама не удовлетворяет – хотя бы в значительной части – собственную потребность в промышленных товарах. Исходя из этого убеждения, Россия и начала действовать, причем действовала с большой энергией. То, что она оградила себя стеной протекционистских пошлин, вполне естественно, ибо конкуренция Англии принудила к такой политике почти все крупные страны; даже Германия, где крупная промышленность успешно развивается, при почти полной свободе торговли, присоединилась к общему хору и перешла в лагерь протекционистов только для того, что ускорить тот процесс, который Бисмарк называл „выращиванием миллионеров“. А если Германия вступила на этот путь даже без всякой необходимости, кто может порицать Россию за то, что для нее было необходимостью, как только определилось новое направление промышленного развития?» [31].

Экономическое развитие России после 1861 года разрушило логическую стройность марксистской схемы и явилось одним из конкретных доказательств несостоятельности учения Маркса о революционной смене общественно-экономических формаций. Именно крестьянская реформа 1861 года, а не революция, которой в России XIX века так и не произошло, вывела страну на широкую дорогу капиталистического прогресса.

Либеральная критика социалистических экономических учений не являлась самоцелью. Ее главная задача виделась российским экономистам в том, чтобы сформировать четкое научное представление о путях и средствах экономического развития современного российского общества, поднять на новую, более высокую ступень его производительные силы, повысить конкурентоспособность отечественной промышленности и народное благосостояние.

В отличие от К. Маркса, Ф. Энгельса и их сторонников, российские либеральные экономисты связывали перспективы развития страны не с разрушительным революционным переворотом и ликвидацией частной собственности, а с активной реформаторской деятельностью, укреплением экономических и социальных институтов, с гармоничным развитием отношений собственности, с созданием для каждого гражданина России условий активной созидательной работы.

Одним из центральных вопросов теоретических дискуссий и экономических программ отечественных либеральных экономистов в пореформенный период, наряду с сохранявшим свою актуальность аграрным вопросом, стал вопрос о месте и роли государственных институтов в экономической жизни страны. Опыт Западной Европы и российская специфика убеждали в том, что теория Смита в ее чистом виде не приемлема для современной экономики и для России – в особой степени. Многие экономисты-либералы упрекали Смита за неоправданно враждебное отношение к государственному вмешательству в экономическую жизнь. «Практическое применение начал Смита, – писал Бунге в одной из своих работ 1869 года, – не оправдало, однако же, надежд, возбужденных школой свободной промышленности. И в практической деятельности, и в науке является мысль о необходимости ограничения свободы и об устройстве народного хозяйства при участии государства» [32].

Вместе с тем и Бунге и его соратники по либеральному движению неоднократно с тревогой отмечали имевшие место в российской жизни тенденции увеличения государственного сектора в экономике, протекционистские наклонности высшего эшелона власти. Правительство, считали они, встало бы на опасный путь, если бы оно предприняло занятие теми отраслями производства, которые с успехом велись частной промышленностью, если бы оно вздумало монополизировать горные промыслы, фабрики и заводы.

Вторжение правительства в «фабричную и заводскую предприимчивость», по мнению либеральных экономистов, положило бы начало неограниченной власти администрации относительно назначения цен, ослабило бы пружины человеческой деятельности, привело бы к упадку духа изобретательности и стремления к нововведениям.

Неэффективность и расточительность государственного сектора экономики была блестяще доказана Безобразовым в его работе «Уральское горное хозяйство» (1869), написанной по горячим следам проведенной автором ревизии уральских горных заводов. На основе экономического анализа богатейшего фактического материала Безобразов приходит к выводу о крайней убыточности казенных заводов, поглощавших из года в год крупные государственные субсидии и кредиты, но, тем не менее, значительно отстававших от частных предприятий по технической оснащенности и производительности труда. Систему функционирования государственных предприятий ученый характеризовал как не соответствующую «всяким здравым понятиям о государственном и народном хозяйстве» [33].

Немало ценных наблюдений на этот счет было высказано и Бабстом. Народное хозяйство, отмечал Бабст, нельзя считать только средством для государственных финансов потому, что народное и государственное хозяйство неразрывно связаны между собой, что государственное хозяйство опирается на хозяйство народное, что благоприятные условия последнего обусловливают безбедность и богатство средств первого и что, сравнивая экономические средства и силы двух государств, ежели и берется в расчет состояние их финансов, то все-таки настолько, насколько благосостояние народного хозяйства и развитие производительных сил народа дают возможность правительству широко пользоваться своими финансами. Кредит правительства, конечно, основывается на доверии к его средствам финансовым, но главным основанием этого доверия служат все-таки благосостояние народное и доверие к средствам народного хозяйства [34].

Торговля, издельная, мануфактурная промышленность, утверждал Бабст, тогда только будут производительнее, когда избавятся от тех обветшалых форм и условий, в которых они вращаются и в которые втиснуто промышленное наше сословие. Выйти же из этого положения и развить производительные силы, создать кредит, усилить тем самым народные средства, податную способность населения, можно только тогда, когда все в России согласятся с тем, что интересы промышленности, ее нужды и потребности никому не могут быть так близки, как людям, в ней стоящим. Формы земледелия, промышленности, мануфактурной и торговой, должны шире и ветвистее разрастаться. Скоро они будут уже не под силу чиновничеству и бюрократии, внесшей свою удушливую атмосферу даже и в те честные предприятия, которые волей-неволей пришли в слишком близкие с ней соприкосновения.

«Надо быть совершенно отуманенным этою атмосферою, – писал Бабст, – чтобы за купцом, имеющим дела от Лондона и до Амура, от Урала и до Константинополя, за промышленником, знающим интересы и потребности всех наших рынков, а, следовательно, и целого народонаселения, или за помещиком, будь он дворянин или простой землепашец, не признать более практического смысла в устройствах своих дел, более знакомства с нуждами нашего хозяйства, чем за людьми, не выезжавшими никуда далее обводного канала» [35].

Вслед за Дж. С. Миллем русские экономисты сделали небезуспешную попытку определить зоны государственного вмешательства в экономику. В изданном в 1877 году курсе «Политической экономии» В. П. Безобразов отмечал, что оправдать государственное вмешательство можно лишь следующими причинами:

– неизбежностью самого механизма государственных финансов для выполнения его основных функций;

– обеспечением общественного порядка: «возьмем для примера водку. Производство и потребление ее одинаковы с производством и потреблением всех других товаров и с экономической точки зрения не требует никаких регламентации правительства. Но тут к экономическим примешиваются другие интересы»;

– надзором над монополиями;

– выполнением государством некоторой хозяйственной задачи эффективнее, нежели частным сектором [36].

По мнению Бунге, экономическая роль государства должна осуществляться исходя из трех принципов: помогать частной инициативе только тогда, когда этого требуют интересы всего общества; браться за те участки, которые имеют общеполезный характер – порты, дороги, транспорт, экология; откликаться на нужды частных лиц только в том случае, когда происходит удешевление издержек производства [37].

Задачу государства и его учреждений либеральные экономисты видели также в том, чтобы облегчить для каждого условия приобретения собственности и капитала, сохранить свободу и соперничество в экономической сфере.

В этой связи первостепенное значение либеральные экономисты придавали развитию кредита. Согласно существовавшим в мировой экономической науке ХIХ века представлениям кредиту отводилась роль важнейшего инструмента хозяйственного развития и решения социальных проблем. О значении кредита много говорили и спорили экономисты Англии, Франции, Германии, Америки. Существенное место занимал кредит в учении К. Сен-Симона и его последователей, видевших в банках средство для организации труда и участия всей нации в управлении общественным производством. Значительный вклад в учение о кредите внес один из наиболее ярких представителей немецкой исторической школы Б. Гильдебрандт, сформулировавший в 1848 году понятие о «кредитном хозяйстве». Такое хозяйство он считал самой передовой формой экономической жизни, позволяющей каждому честному и способному работнику стать предпринимателем и обеспечить «взаимный обмен произведений человеческого труда, основанный на личном обещании, на честном слове, на доверии, на нравственных качествах» [38]. Гильдебрандт не сомневался, что кредит может стать силой, способной устранить «господство денег и капитала», преобразовать современное общество на началах справедливости.

К середине ХIX века в европейских странах была сформирована довольно широкая сеть кредитных учреждений, активно способствовавших развитию национальной промышленности и сельскохозяйственного производства. Постигая зарубежный опыт, российские либеральные экономисты были во многом солидарны со своими западными коллегами в оценке общественного значения кредита, экономических и социальных последствий его развития. «Кредит, помогая деятельности и сбережению достояния рабочих классов, – отмечал в 1849 году в своей профессорской речи на акте Лицея князя Безбородко Бунге, – дает им большую хозяйственную самостоятельность, умножает число лиц, владеющих недвижимой и движимой собственностью; а частная собственность есть краеугольный камень гражданского порядка и цивилизации» [39].

Неразвитость кредитной системы многие экономисты-либералы считали главной причиной отставания российской промышленности от западноевропейской, монополизации экономики. «Наши заводчики, – говорил Бабст, – бывают нередко вынуждаемы прибегать к кредиту весьма тяжкому, сами же продают железо на векселя с долгими сроками, нередко на 12 – 18 месяцев, а дисконт, всем известно, у нас дорог… Купцу, промышленнику нет возможности часто пользоваться удобной минутой, выгодной спекуляцией, потому что ему негде достать денег, негде дисконтировать вексель, иначе, как за страшные проценты. Оттого-то все в руках капиталистов, обладающих большими денежными средствами, и нет средств для деятельности капиталистам мелким, будь они хоть семи пядей во лбу. Оттого и наше земледельческое сословие, и наши помещики страдают, что у них нет возможности добыть денег, и при дешевых ценах они продают свой хлеб без выгоды, к явному ущербу себе, к ущербу и крестьянину, не имеющему возможности при своих ничтожных хлебных избытках соперничать с богатыми запасами хлеба, также поневоле выставленными на рынки. Отсюда и монопольный характер нашей торговли, и медленное обращение капиталов, и наконец, как естественное всего этого следствие, медленное их накопление» [40].

Кредит, отмечал Бабст, не творит новых капиталов. Но вся его творческая сила, вся польза его заключается в том, что он облегчает обращение ценностей, ускоряет его, развязывает руки промышленности, облегчает предприимчивому человеку средства к производству и живит народную промышленность, упрощая передачу капиталов из одних рук в другие. Если заемщик сумеет употребить капитал выгоднее и производительнее кредитора, то, очевидно, что целая страна в барыше.

В этом отношении кредит, подчеркивал Бабст, – это неоценимое средство и условие для сосредоточения капиталов, вследствие которого последние много выигрывают в производительности. Лучшим тому доказательством служат акционерные компании, главная задача которых и главная польза проявляются по преимуществу в таких предприятиях, где главная деятельность приходится на долю капитала, а не труда, где самый труд может быть подчинен строго рассчитанным правилам и законам.

Во второй половине 1850-х годов большая группа отечественных либеральных экономистов (И. К. Бабст, В. П. Безобразов, Н. Х. Бунге, И. В. Вернадский, Ю. А. Гагемейстер, Е. И. Ламанский и др.) выступила в печати с пропагандой идеи преобразования государственных кредитных установлений и развития новых для России форм кредитования, в особенности – частного кредита. Подчеркивая значение кредита для накопления, концентрации и рационального использования капиталов, стимулирования развития производительных сил общества, повышения доходов населения и смягчения социальных противоречий, многие либеральные экономисты при этом аргументировано критиковали государственные кредитные учреждения как бюрократические, смотрящие на своих клиентов как на просителей, которым оказывается одолжение.

Подробный обзор роли кредитных учреждений в развитии современного производства и в целом в хозяйственной жизни экономически развитых стран дал известный финансист Е. И. Ламанский в журнале «Русский вестник». Полемизируя со сторонниками российской самобытности, Ламанский писал, что ни сангвинических надежд, ни природной сметки, никаких воображаемых народных особенностей недостаточно, чтобы можно было обойтись без предварительного промышленного развития и без изучения и исполнения экономических законов, открываемых или долговременными, часто тяжкими уроками опыта, или быстрыми пособиями науки. Без элементарных познаний действия этих законов и при нарушении этих предписаний, промышленность шла везде ложною стезею и тем далее была от своего развития, чем более вмешательства и заботливости прилагали к ее поддержанию.

С конца XVIII столетия в Европе, отмечал Ламанский, началось постепенное освобождение труда от неестественных условий его развития. Производительность усиливалась, и избыток произведений, удерживаемый от непроизводительных растрат, при продолжительном мире, которым наслаждались Европа и Америка с 1815 года, положил прочное начало образованию могущественных капиталов; накоплению и сбережению их особенно способствовали кредитные учреждения, или так называемые банки. Везде они оказались самыми действенными средствами развития промышленности. Образованные частными компаниями, или даже правительствами, но, тем не менее, для частной промышленности, банки дали сильное движение денежным капиталам, усилили их обороты и привели в обращение такие капиталы, которые оставались до того не производительными и мертвыми.

Производя обороты свои на пользу торговли, банки, мало-помалу, достигли необыкновенного развития и сделались в настоящее время одною из необходимейших принадлежностей всех благоустроенных государств. С помощью банков окреп частный кредит и кредит самих правительств. Денежные капиталы, служившие прежде только как орудия мены, заменились значительною частью кредитными знаками банков. При большой живости торговых оборотов оказался излишек в капитале денежного обращения, и часть его обратилась, таким образом, на усиление производительности. Сосредоточение денег в банках образовало огромные капиталы, и частная предприимчивость, воспользовавшись ими, нашла себе опору и кредит в этих общеполезных учреждениях.

Образованию больших компаний и значительному накоплению капиталов везде, без исключения, предшествовало известное развитие банковских операций и распространение услуг кредита в пользу торгового класса. Так было в Англии, в Северо-Американских штатах, во Франции и, наконец, в Германии. «Сами банки не могут ни создавать капиталов, ни безнаказанно заниматься помещением существующих капиталов в промышленные предприятия, – писал Ламанский, – и, тем не менее, употребляют их на общественные надобности; но посредственным своим влиянием, приводя в движение капиталы, банки способствуют оживлению духа предприимчивости, приучают к пользованию кредитом и упрочивают уверенность в пользе самостоятельного употребления капиталов, без посторонней поддержки» [41].

Характеризуя современное состояние российской банковский системы, Ламанский отмечал: «Все наши банки устроены и управляются непосредственно самим правительством… Все эти банки действуют исключительно наличными деньгами, как звонкими, так и бумажными кредитными знаками, выпускаемыми от правительства, но сами не выпускают билетов для распространения операций. Банкам предоставлено увеличивать свои средства приемом процентных вкладов, на одинаковых почти для всех основаниях» [42].

Оценивая эффективность деятельности отечественных банков, Ламанский сравнивал их по характеру деятельности с некоторыми оборотными и преимущественно с депозитными коммерческими иностранными банками, представлявшими собой крайне несовершенные кредитные учреждения, от создания которых многие страны уже отказались. Существование таких банков экономист считал невольным последствием исключительных привилегий, предоставленных оборотным банкам, образовавшимся ранее депозитных. При нормальном развитии торговли и промышленности депозитные банки непременно должны ожидать уменьшения своих вкладов до той степени, что они перестанут, наконец, удовлетворять потребностям торговли, и цель банков сама собой останется не достигнутой. По мере развития предпринимательства, констатировал Ламанский, наступает кризис депозитных банков.

Идеи либеральных экономистов не остались незамеченными. Они были активно подхвачены министром финансов А. М. Княжевичем, создавшим в августе 1859 года из ученых и финансистов-практиков специальную комиссию – своеобразный «мозговой центр» по реформированию кредитной системы. Вскоре был обнародован высочайший доклад министра финансов императору Александру II, в котором признавалась несостоятельность действовавших в России кредитных учреждений и необходимость их преобразования.

Доказывая целесообразность реформирования банковской системы именно на основе либерального подхода, министерская комиссия отмечала в своем «Общем заключении»: «Система частных и совершенно самостоятельных Земских Банков представляется, по глубокому и единодушному убеждению Комиссии, самым лучшим и самым желанным разрешением задачи поземельного кредита в Империи. Как в интересах правительства, для которого казенное кредитное учреждение всегда обращается в тягость и источник финансовых затруднений, так и в интересах частных лиц, поставляемых казенными банками в искусственные условия хозяйства, нельзя не отдать полного предпочтения перед казенными земскими банками частным банкам, будут ли последние учреждены в форме товарищества землевладельцев или акционерных компаний, или же, наконец, в какой-нибудь новой, приспособленной к местным потребностям форме» [43].

Либеральная концепция развития кредитных учреждений стала методологической основой банковской реформы начала 1860-х годов. В процессе ее реализации старые кредитные учреждения (заемный банк, ассигнационные банки и ссудные кассы) были ликвидированы и заменены в 1860 году Государственным банком, имевшим отделения на местах. В России была создана сеть коммерческих банков (акционерных банковых товариществ), городских и земских кредитных обществ, обществ взаимного кредита. Первый в России частный коммерческий банк был учрежден в 1864 году. С 1869 года в банковском деле начинается полоса грюндерства: за четыре года к 1874 году было создано 33 банка. Размер выданных ссуд увеличился за 15 лет (1864—1879) в 27 раз [44].

Первое в России городское кредитное общество было учреждено в Петербурге 4 июля 1861 года [45]. 30 октября 1862 года аналогичное общество открылось в Москве. Впоследствии городские кредитные общества появились в Риге, Ревели, Варшаве, Одессе, Тифлисе, Киеве и ряде других городов империи. Обществами выдавались кредиты под залог городских недвижимых имуществ. Членами обществ являлись сами заемщики. Они распоряжались делами общества через избранных из своей среды лиц, наблюдая за ними и контролируя их. Ссуды выдавались облигациями, которые обеспечивались всеми заложенными в обществе имуществами, под круговую ответственность владельцев. На 1 марта 1895 года Петербургское городское кредитное общество имело в обращении облигаций на сумму свыше 178 млн рублей. Значительными суммами располагали и другие городские кредитные общества

Первое в стране общество взаимного кредита было также учреждено в Петербурге по аналогии с бельгийскими кредитными учреждениями подобного рода 9 апреля 1863 года [46]. Ближайшим поводом для создания общества стал крупный пожар 26 мая 1862 года, уничтоживший Щукин и Апраксин торговые дворы. У истоков создания общества, и в теории и на практике, стоял непосредственно Е. И. Ламанский, в то время уже управляющий Государственным банком [47]. В выпущенной незадолго до открытия общества книге «Общества взаимного кредита» он подробно ознакомил русскую публику с западным опытом создания подобного рода кредитных учреждений. Первоначально в обществе состояло 200 человек, а его оборотный капитал составлял 14330 рублей. Несмотря на незначительную сумму взноса (первоначально – 30 рублей), услугами общества пользовались «достаточные лица» торгового и промышленного сословия. Если в первые годы существования общества выдаваемые им кредиты были незначительными, то к 1895 году максимальный кредит одному лицу под учет торговых векселей вырос до 100 тыс. рублей. К этому времени в обществе состояло 6127 членов. Его основной (складочный) капитал составлял 3421,7 тыс. рублей.

На 1 января 1895 года в России действовали 2 столичных, 45 губернских и 45 уездных обществ взаимного кредита, членами которых состояли 56629 человек. Общества располагали 21.700,9 тыс. рублей складочного капитала и 187.775,1 тыс. рублей капитала обеспечения, составлявшего сумму всех обязательств, подписанных членами при вступлении их в общества.

Развитие системы частного кредита способствовало значительному росту предпринимательской активности населения, увеличению количества малых и средних предприятий.

Под влиянием либеральных экономических идей в 1860—1870-е годы были сформулированы основные принципы государственной политики в сфере кредитных отношений. Признавая необходимость регулирующего государственного законодательства и надзора административных органов за функционированием частных банков и других кредитных учреждений, эти принципы вместе с тем предусматривали необходимость известных ограничений регламентации личной инициативы, предоставления частным кредитным учреждениям самостоятельности в решении многих принципиальных вопросов их деятельности.

Большая теоретическая и практическая работа была проделана либеральными экономистами по оздоровлению российских финансов, основательно расстроенных в период Крымской кампании 1853—1856 годов массовым выпуском кредитных билетов, не обеспеченных золотым и серебряным содержанием. В 1858 году по сравнению с 1853 годом их число выросло с 311,4 до 735,3 млн рублей. Процентное отношение металлической части разменного фонда к количеству кредитных билетов за это же время уменьшилось с 45,1 до 19,2%. Обещав через три года после заключения мира извлечь из обращения необеспеченные бумажные деньги, правительство оказалось не в силах решить эту проблему. Эмиссия кредитных билетов временного выпуска, предназначенных для покрытия экстренных государственных расходов, сохранялась и в дальнейшем. Все это привело к падению финансовой системы графа Е. Ф. Канкрина, установившейся в результате реформы 1839—1843 годов и предусматривавшей свободный размен бумажных денег на золото и серебро по твердому курсу. Скачок цен на золото привел к его усиленному «вымыванию» из разменного фонда и оттоку, несмотря на официальные запреты, за границу.

14 мая 1858 года Комитет финансов принял решение о прекращении свободного размена. Золотая и серебряная монеты исчезли из обращения. Курс ассигнаций упал в 1861 году на 24 процента. Огромных размеров достиг государственный долг России. Началась эпоха инфляции, завершившаяся только в конце столетия после денежной реформы С. Ю. Витте.

Отсутствие устойчивой валюты значительно затрудняло развитие промышленности и было на руку лишь крупным помещикам, экспортировавшим хлеб за границу. Получая за продажу хлеба золото, они могли приобретать большое количество кредитных билетов. Падение курса бумажных денег достигало временами 50 процентов [48].

В создавшейся обстановке произошла резкая дифференциация взглядов на отечественные финансы. Защитники дворянских интересов и протекционистской политики заявляли о хронической нехватке бумажных денег для нужд народного хозяйства и требовали от правительства новых выпусков кредитных билетов. Они объясняли причину обесценения бумажных денег слабостью таможенной охраны и неблагоприятным торговым балансом. Сторонники свободной торговли, наоборот, связывали инфляцию с бумажноденежной эмиссией. Они утверждали, что курс рубля зависит не только от соотношения импорта и экспорта товаров, а от расчетного баланса в целом.

Либеральные экономисты настаивали на восстановлении металлического обращения и свободного обмена кредитных билетов на золото и серебро, видя в этом единственно верный путь преодоления денежного кризиса и усиления инвестиционной активности в реальном секторе отечественной экономики. Сознавая, что золотой запас, необходимый для осуществления свободного обмена, крайне истощен и что для его пополнения необходимы время, активный торговый и платежный баланс, они считали целесообразным пополнение металлического фонда с помощью займов.

Усиление этого фонда, по мнению либералов, позволило бы восстановить свободный размен и оздоровить всю финансовую систему. Эту позицию разделял и министр финансов М. Х. Рейтерн, сделавший в мае 1862 года, после получения займа от лондонских и парижских Ротшильдов, попытку восстановить размен. Однако эта мера оказалась преждевременной. Полтора года спустя размен пришлось прекратить. Общий экономический застой, сохранявшийся бюджетный дефицит, пассивный платежный баланс, восстание в Польше, наряду с отсутствием монеты в обращении и при обилии бумажных денежных знаков, вынудили правительство надолго отказаться от подобных планов.

Тем не менее, идея «золотого стандарта» не умерла. Активно пропагандируемая либеральными экономистами, она продолжала жить до своего реального воплощения в середине 1890-х годов, когда экономическая ситуация в стране изменилась в благоприятную сторону и реформа финансов, в значительной мере подготовленная в период управления Министерством финансов Н. Х. Бунге, была успешно проведена в жизнь новым министром – С. Ю. Витте.

Необходимо отметить, что именно Бунге как ученому-экономисту принадлежала решающая заслуга обоснования путей и средств оздоровления отечественных финансов, проблема которых особенно обострилась в период Русско-турецкой войны 1877—1878 годов. В работах тех лет [49] им был предложен проект новой финансовой политики, основанный на детальном изучении отечественного и зарубежного опыта. Бунге считал, что денежная система страны может улучшиться не только вследствие того, что будет сделано полезного для нее самой, но и вследствие того, что будет предпринято «в видах обновления на разумных началах» всего строя экономической жизни России. В качестве первых шагов по нормализации денежного обращения он предлагал разрешить Государственному казначейству принимать монету в уплату налогов с сохранением счета в кредитных рублях по курсу; частным лицам заключать сделки и договоры на монету; банкам принимать металлические вклады с условием обязательного возврата их монетой; преобразовать Государственный банк в акционерный с правом эмиссии бумажных денег и их размена на монету; приостановить эмиссию и начать постепенное извлечение неразменных кредитных билетов для чего консолидировать 700 млн рублей бумажных денег в 6%-е внутренние металлические займы с 20-летним сроком погашения; выпуск кредитных билетов возобновить только по мере упрочения курса рубля и накопления значительной массы металлических денег в обращении [50].

Получив в 1880 году портфель товарища министра финансов, а затем и министра, Бунге многое сделал для практического воплощения в жизнь идей и принципов экономического либерализма. В одном из первых министерских докладов Александру III (1883) Бунге так определял финансовую программу своего ведомства: «Внимательное изучение слабых сторон нашего государственного строя указывает на необходимость обеспечить правильный рост промышленности достаточным для нее покровительством: укрепить кредитные учреждения на началах, проверенных опытом, способствуя притом удешевлению кредита; усилить в интересах народа и государства доходность железнодорожных предприятий, установив над ними надлежащий контроль; упрочить кредитное денежное обращение совокупностью направленных к достижению этой цели постепенно проводимых мер, ввести преобразования в системе налогов, сообразные со строгой справедливостью и обещающие приращение доходов без обременения плательщиков податей; наконец, восстановить превышение доходов над расходами (без чего улучшение финансов немыслимо) ограничением сверхсметных кредитов и соблюдением разумной бережливости во всех отраслях управления» [51].

По оценке современников, время управления Бунге Министерством финансов (1881—1887) являлось «замечательной эпохой в истории русских финансов» [52]. В эти годы, однозначно трактовавшиеся советскими историками как период реакции и контрреформ, Бунге удалось провести широкую серию либеральных мероприятий не только чисто финансового, но и экономического, социально-политического характера. Среди них регламентация фабричного труда (закон 1 июня 1882 г.); усовершенствование устройства городских и частных банков (правила 26 апреля 1883 г.); понижение выкупных платежей; упорядочение налоговой политики; новые государственные кредитные установления; регулирование продажи питей и прочее.

Одним из важнейших российских законов стал закон 3 июня 1886 года о взаимоотношениях фабрикантов и рабочих. Продолжив серию законодательных актов, начатых законом об ограничении труда малолетних, закон 1886 года регламентировал сроки и способы расплаты фабрикантов с рабочими за труд, запрещал безграничные вычеты с рабочих «за долги», за товар, полученный рабочими в фабричной лавке и т. д. Вносился целый ряд ограничений в условия рабочего найма. Таким образом, русское фабричное законодательство в эти годы впервые получило характер защиты интересов труда. Впоследствии были приняты законодательные акты, касавшиеся продолжительности рабочего дня и заработной платы.

Существенной заслугой Бунге как министра финансов явилось его стремление к замене подушной подати, введенной еще Петром I, подоходным налогом. Реформы прямых налогов, начатые Бунге, имели своей целью ликвидацию феодальных различий между податными и неподатными сословиями, внесение в отечественную податную систему действительных начал равенства всех граждан перед законом.

В эти же годы был существенно изменен порядок операций по сдаче в аренду казенных оброчных статей. Если до 1880-х годов все правительственные действия в этом вопросе сводились исключительно к выгодам казны (земля сдавалась в аренду крупными участками, от арендатора требовался денежный залог, торги проводились в губернских городах в неудобное для крестьян время), то новый порядок арендных операций был значительно упрощен и в большей степени отвечал крестьянским интересам. В 1881 году было узаконено проводить торги непосредственно в волостных правлениях, в удобное для крестьян осеннее и зимнее время. Крестьянам было предоставлено право предъявлять вместо денежных залогов общественные приговоры с известным размером поручительства. В 1884 году последовало еще более существенное облегчение для земледельцев. Впервые была допущена сдача казенных оброчных статей без торгов. Позднее, в 1895 году, такой порядок сдачи оброчных статей был распространен и на товарищества крестьян [53].

Принципиально важное значение для России имело учреждение в 1882 году по инициативе Бунге и его единомышленников государственного ипотечного Крестьянского банка. Последовательно пропагандируя и проводя в жизнь идею частной крестьянской собственности на землю, Бунге надеялся, что Крестьянский банк придаст этому процессу необходимое ускорение, будет активно способствовать искоренению у крестьян иждивенческих настроений и представлений о том, что они имеют право на наделы, «поселит в них убеждение, что всякое расширение их землевладения может быть результатом только свободной сделки с землевладельцами относительно покупки земли».

Впоследствии он с горечью констатировал, что в государстве слишком затянулся процесс организации порядка оформления прав крестьян на землю, измерения земли, составления планов, документов на право собственности, ипотечных книг, без чего частная крестьянская собственность немыслима. «Это последнее обстоятельство настолько существенно, – писал Бунге, – что в Западной и Юго-Западной окраине России, где общинного владения нет, где законом участковое владение признано, частная собственность не может водворяться. Единственное исключение составляет Царство Польское. В Царстве Польском, благодаря способам укрепления земли, мы находим, что крестьянство, освобожденное от повинностей в пользу помещика, достигло значительной степени благосостояния; там крестьянин не нуждается в магазинах для продовольствия, там он платит безнедоимочно лежащие на нем подати, там и крестьянский кредит лучше организован, там и о кулачестве менее толков» [54].

Затяжной и острый характер имела полемика либеральных экономистов с представителями интересов крупного российского капитала по вопросу о протекционистском тарифе. Тарифное законодательство 1850 года, защищая интересы отечественных производителей хлопчатобумажных тканей, допускало на российский рынок все виды аналогичных импортных тканей с пошлиной от 35 до 80 процентов их стоимости. Пошлина на бумажную пряжу была установлена в размере 20 процентов. В начале пятидесятых годов, когда в России заговорили о неимоверных наживах среди мануфактуристов, либералы выступили с предложением к правительству снизить пошлины на ткани и тем самым заставить отечественных предпринимателей конкурировать с промышленностью Западной Европы.

Особенно активно против посягательства на протекционистский тариф ополчились московские хлопчатобумажные промышленники, по заказу которых газетные и журнальные страницы запестрели материалами, обвинявшими сторонников отмены высоких тарифных ставок в желании «погубить» отечественное производство. Негодующими письмами была заполнена и канцелярия министра финансов. В своих письмах министру и в статьях «Голос фабриканта», помещенных в «Северной Пчеле», один из владельцев Прохоровской мануфактуры Я. В. Прохоров писал, что проповедуемая свободная торговля «в России ни с какого конца не приемлема, ибо отовсюду грозит оная разрушением всех благодетельных начал Правительства». «Понизят тариф, удешевят иностранные товары, тогда потребитель более будет расходовать в пользу иностранцев, а русские фабрики и вообще промышленность будут увядать. Как грустно будет русскому сердцу увидеть на русской крестьянке английский ситец. Но еще грустнее будет видеть умножение бедности через лишение этого полезного в государстве промысла».

Давая свою интерпретацию взглядов И. В. Вернадского, наиболее активно выступавшего против протекционистского тарифа, московский фабрикант писал: «г-н Вернадский увлекается внешнею торговлею, а внутреннюю совершенно оставляет без внимания, и как будто он желает одного только, чтобы фабрик в России не существовало… Г-н Вернадский хотел бы одним ударом соединить Россию с Англией: по его мнению, зачем в России фабрики, в ней хлеба много. Пусть к нам из Европы везут все дешевое, а мы им свой хлеб в обмен отдадим. Грустно слышать такое суждение от русского ученого профессора, а более того видеть какую-то сухую не расположенность к тому сословию, которое составляет одну из важнейших польз государства» [55].

Заботясь не столько об интересах государства сколько, о своих собственных прибылях, фабриканты были готовы на все, лишь бы сохранить свои привилегии. Однако здравый смысл все-таки взял верх. В 1857 году тариф на ввозимую мануфактуру был понижен. Это действительно заставило предпринимателей всерьез задуматься о расширении и совершенствовании своего производства. Та же Прохоровская мануфактура, несмотря на общую сложную экономическую ситуацию в стране, стала резко наращивать объемы производства. Если в 1855 году здесь было произведено около 63 тыс. штук товара, то в 1858—1860-х годах выработка вырастает до 100—200 тыс. штук [56].

Важное внимание уделяли либеральные экономисты региональным факторам хозяйственного развития. Свидетельством этого стала их дружная поддержка земского движения, активное заинтересованное участие в изучении производительных сил регионов Российской империи, правильной постановке местной статистики, считавшейся в свое время одной из самых совершенных в Европе. Развитие регионов обширной страны рассматривалось либералами в качестве главной гарантии необратимости начатых в 1860-е годы реформ и общего хозяйственного подъема страны.

Уникальным в этой связи явлением российской экономической литературы второй половины XIX века стали исследования В. П. Безобразова, посвященные отдельным регионам страны, и особенно – ярмарочной торговле. Российские ярмарки рассматривались ученым как чуткие барометры современной экономической жизни, наглядно свидетельствующие о малейших колебаниях рыночной конъюнктуры.

«Здесь, в месте соединения Окского и Волжского бассейнов, столь важном в этнографической и политической истории русской государственной территории, – писал Безобразов о Нижегородской ярмарке, крупнейшей в стране, – ежегодно в течение двух месяцев сходятся сотни тысяч людей всяких вероисповеданий и всяких цивилизаций. В течение двух месяцев здесь бойко бьется пульс русской народной жизни, и, очевидно, к нему необходимо прислушиваться с величайшим вниманием. В биениях этого пульса нельзя не ловить признаков движений, происходящих на разных концах русской земли и в разных закоулках русского общества, откуда народная жизнь прибивает такой стремительной волной в это средоточие, чтоб из него не менее стремительной возвратной волной разнести по всем путям русской земли накопляющиеся, перемешивающиеся и растворяющиеся в этом общем резервуаре наносы самых разнообразных пород и качеств» [57].

На ярмарке в Нижнем Новгороде, представлявшей собой специфически русскую форму товарной биржи, можно было конкретно ощутить плоды реальной экономической политики, запросы потребителей, успехи производства. Во многом благодаря стараниям Безобразова, поддержанным деловыми кругами, без какого-либо серьезного участия правительства, Нижегородская ярмарка превратилась к началу XX века не только в общероссийский, но и в международный деловой и выставочный центр.

Принципиальное значение либеральные экономисты придавали вопросам повышения народного благосостояния, росту жизненного уровня трудящихся. Население, считали они, призвано стимулировать рост экономики своими потребностями. Чем обеспеченнее будет народ, тем меньше будет у него соблазнов поддаваться социалистической и иной антиправительственной пропаганде.

В своем политическом завещании («Загробные заметки»), адресованном первоначально Александру III, а затем Николаю II, Бунге, указывая на огромную опасность социалистических идей для страны, в качестве первейшего средства борьбы с социализмом называл рост народного благосостояния.

Бунге считал, что социализм нельзя искоренить, как нельзя искоренить микробов. Без желания счастья и стремления к нему застыла бы сама жизнь. «Вопрос в том, – отмечал он, – в чем заключается счастье!». Бунге предлагал смотреть на социализм не как на нечто могущее быть искорененным, но как на нечто «требующее введения в известные границы», на основе чего общественная жизнь получит более правильное и нормальное течение.

Для успешной борьбы с социализмом, писал Бунге, необходимы нравы, учреждения, законы, упрочивающие нравственное и материальное благосостояние всех и каждого, как классов, владеющих недвижимым имуществом, так и рабочих. Необходимо возможное пробуждение и развитие семейного духа, необходимо возможное распространение частной собственности и учреждений, обеспечивающих союзность и соглашение интересов, как в среде отдельных категорий населения, так и между этими категориями (учреждения земледельческих, промышленных и других обществ), для успешного ведения каждым своего дела и для достижения общих целей соединенными силами… Необходимы суды для разбора интересов, находящихся в столкновении, хотя бы ничье формальное право нарушено не было. Необходимо предупредить сосредоточение недвижимой собственности в немногих руках и облегчить для каждого накопление капиталов и пользование кредитом для целей производства, а не потребления [58].

Схожие мысли звучали и в последней работе Бунге – «Очерках политико-экономической литературы».

Задача, которую социалисты провозгласили своей, – улучшить нравственное и материальное положение населения, – подчеркивал он, была задачею науки и практической жизни. В науке эта задача заставила отказаться от теории laissez faire, от мысли, что в обществе все устраивается само собою, независимо от влияния государственной власти. В практической жизни пришлось признать существование рабочего вопроса и считаться с ним. Везде, где возрастало число фабричных рабочих или безземельных и бесхозяйных сельских пролетариев, лишенных обеспеченного существования, возникала необходимость в мерах, которые доставили бы обездоленному населению более прочное экономического положение.

Если последнее, с одной стороны, не может быть достигнуто ниспровержением существующего строя государственной жизни и его основ или попыткой осуществить фантастические системы социализма, то, с другой, невнимание к действительным интересам более или менее многочисленной части населения, совершенно необходимой для удовлетворения потребностям частным и государственным, а тем более попытка остановить духовный и материальный рост народа, была бы совершенным безумием. Невнимание к интересам бедного трудящегося населения лишило бы государство той силы, которую оно черпает в народе в пору тяжелых испытаний, а попытка обратить рабочий класс в то патриархальное положение, в каком он находился до XVIII столетия – другими словами поворотить историю назад, лишило бы государство могущества и заставило бы его отречься от своего назначения.

Вся сила социализма, отмечал Бунге, заключается в том, что он задумал решить важнейшую из задач, предложенных историей человечеству – направить силы общественные и частные к достижению всеобщего благосостояния. Но несомненно, что учения социалистов не только не способствовали достижению этой высокой цели, но отодвинули ее в туманную даль утопии. Они навязывали общественному устройству фантастические формы и пытались создать связи между людьми на началах противоположных существующим в действительности – именно на равенстве вознаграждения за неравный труд.

Опыт покажет, не сомневался Бунге, что возложение всех забот на государство, превращение частной деятельности в государственную, или превращение всей промышленной деятельности, с устранением личной инициативы, в товарищеские союзы, не обещают еще установления наилучшей формы хозяйственного порядка.

В своем политическом завещании и других работах Бунге во многом предвосхитил ведущие идеи и принципы организации социально ориентированной рыночной экономики и нового экономического порядка, разработанные в середине XX столетия немецкими профессорами В. Ойкеном и Л. Эрхардом. Выбрав свободную экономику и провозгласив принципом реформаторства «Благосостояние для всех», творцы «немецкого чуда» XX века смогли не только в кратчайшие сроки восстановить разрушенную самой кровопролитной в истории человечества войной страну, но и превратить ее в процветающее государство с одной из самых низких в мире разницей в доходах между различными группами населения.

Важным фактором экономического развития страны и преодоления социалистических заблуждений либеральные экономисты считали развитие народного просвещения, распространение в России всеобщей грамотности. Заложенный в начале XIX века Г. Шторхом и окрепший в эпоху великих реформ интерес либеральных экономистов к проблемам народного образования, в конце столетия получил конкретное выражение в широком участии представителей отечественной экономической науки в общественно-педагогическом движении за демократизацию знания. Именно в эти годы в стране развернулись бурные дискуссии о введении всеобщего начального образования. Наряду с активными поборниками этой идеи существовала и довольно сильная оппозиция, взгляды которой разделяло консервативное учебное ведомство. Точка зрения противников введения всеобщего образования сводилась к тому, что Россия еще якобы не готова к реализации этой идеи «по экономическим соображениям». Поступательное развитие образования, заявляли они, возможно лишь в будущем, «когда увеличатся достатки народа».

С опровержением подобных взглядов выступили авторы коллективного сборника «Экономическая оценка народного образования», в числе которых были известные русские экономисты А. И. Чупров и И. И. Янжул, педагог и общественный деятель В. П. Вахтеров. В сборнике, выдержавшем два издания (1896, 1899), было представлено большое количество статистического и фактического материала, иллюстрировавшего роль и значение народного образования как важнейшего условия экономического развития страны.

Авторы сборника блестяще доказали, что увеличение затрат на образование – «не акт филантропии». Оно «является непосредственным удовлетворением насущных потребностей страны в интересах производительных ее сил». Подробно рассматривая роль образования в повышении производительности труда, академик Янжул отмечал зависимость производительности труда от двух факторов: от физической силы рабочего, «которая отчасти зависит от расы, а частью и питания», а также от искусства рабочего, «которое, в свою очередь, зависит от его общего умственного развития, определяемого степенью его общего образования, его технической подготовки, а частью его ручной опытности, или навыка в известной работе» [59]. «…Первая и важнейшая причина неудовлетворительности русского труда, – подчеркивал академик, – лежит, конечно, в безграмотности народа» [60].

«…Великая экономическая роль школы становится все заметнее с каждым поколением, – писал Чупров. – По мере того, как в народном хозяйстве специализируются занятия, и водворяется господство обмена, от каждого отдельного лица и от каждого предприятия требуется все больше знаний и соображения. Не только самые процессы производства становятся сложнее и требуют больших сведений и большего образования, но сверх того для каждого предприятия становятся необходимы умение быстро принаравливаться к изменяющимся условиям рынка, под опасением в противном случае быть выбитым из колеи. …При современных условиях народное образование есть единственно верный путь к быстрому распространению в массах знакомства с улучшенными приемами производства, и в этом смысле служит могущественнейшим фактором к подъему народного благосостояния» [61].

Обосновывая экономическую ценность образования, ученые отмечали, что Россия в целом еще далека от признания образования в качестве одного из главнейших источников народного богатства и что промышленное развитие страны должно идти параллельно с развитием образования, особенно профессионально-технического. Такое образование нельзя рассматривать в отрыве от широкого начального образования масс. Начальная школа помимо этого служебного значения имеет свое самостоятельное: она связывает народ с духовным наследием человечества, только она «может подметить и выдвинуть тех талантливых людей, которые двигают вперед жизнь и знание» [62].

Сборник «Экономическая оценка народного образования», задуманный с целью распространения идеи экономической ценности образования, сыграл существенную роль в мобилизации усилий земских и городских органов самоуправления на решение задач школьного строительства. Он укрепил в общественном сознании идею всеобщего начального образования, на реализацию которой были нацелены передовые слои российского общества. Историческая заслуга авторов сборника, мечтавших о России, «в которой каждый человек войдет в жизнь через школьные двери», состояла также и в том, что они первыми в истории экономической мысли широко и конкретно поставили вопрос о роли и значении человеческого фактора в экономике. К сожалению, получилось так, что пальма первенства в разработке теории человеческого капитала отдана не российским, а американским ученым, авторам вышедшего в 1961 году сборника «Образование, экономика и общество» (редакторы А. Хелси, Дж. Флауд, А. Андерсон). Справедливость требует, на наш взгляд, того, чтобы приоритет отечественных ученых-экономистов в этом отношении был восстановлен.

С середины 80-х годов XIX века Россия вступила в полосу экономического подъема, не прекращавшегося (с некоторыми перерывами) вплоть до начала Первой мировой войны. 1885—1914 годы вошли в историю России как «золотое тридцатилетие». Экономический подъем привел к созданию новых отраслей народного хозяйства, возникновению новых городов и целых промышленных регионов, резкому увеличению количества городских жителей, представителей «свободных» профессий и лиц наемного труда.

К началу XX века Россия располагала отраслевой структурой, схожей с той, которую имели ведущие индустриальные страны мира в первые десятилетия своего интенсивного экономического развития. Постоянно осуществлялась модернизация технической базы российской промышленности. Строились новые дороги, открывались финансово-кредитные учреждения, фондовые биржи и страховые общества. Менялось экономическое поведение предпринимателей, совершенствовались методы хозяйствования, улучшалось качество рабочей силы, росло благосостояние народа.

В эти годы по темпам экономического роста Россия уступала лишь США и Канаде, которые развивались в исключительно благоприятных условиях. Валовой национальный продукт России в начале XX века увеличивался в среднем на 3,54% в год, тогда как в странах Западной Европы он рос всего на 2,13%. При таких темпах экономического развития, по мнению известного аналитика Эдмона Тэри, автора написанной по заказу французского правительства книги «Россия в 1914 году», к середине XX века Россия должна была доминировать в Европе в политическом, экономическом и финансовом отношении [63].