Читать книгу Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Викторович Мячин - Страница 22

Однажды поздним вечером Иван Перфильевич вызвал меня к себе в кабинет.

– Садись, Семен, – сказал он, указывая на кресло. – Хочу поговорить о твоем будущем. Мы с Иваном Афанасьевичем дали слово Аристарху Иванычу, что будем заботиться о тебе всем своим сердцем, душою и разумением; но так более продолжаться не может. Театральные упражнения ты забросил; по дому не помогаешь; ты только и делаешь, что лежишь на кровати, жжешь свечи и читаешь французские книги, которые берешь, к слову говоря, без спросу из моей библиотеки, либо шляешься без цели по Ораниенбауму; то гвардия тебя штыками от цесаревичева дворца отгоняет, то Елена Михайловна на тебя жалуется; зачем ты пошел к Ломоносовым?

Я отвечал, что мне хотелось посмотреть на цесаревича, а на Рудицкую мызу я пришел случайно, по разноцветным стеклышкам, разбросанным по дороге.[98]

– В связи с твоим шелопайством я вынужден поставить вопрос ребром: готов ли ты встать на праведный путь или намерен и далее на кровати лежать и шляться?

– Иван Перфильевич! – взмолился я. – Единственное мое желание состоит в том, чтобы приносить пользу государству и просвещению; но сами видите, я слаб после болезни. Аз есмь продукт грехопадения; было б лучше, если б повесили мне жернов оселский на выю и потонул бы я в пучине морстей.

– Отринь лукавство от плоти твоея, – строго произнес Иван Перфильевич, – яко юность и безумие суета. Ответь мне честно на один вопрос, Семен: веруешь ли ты в Бога русского, или, подобно прочим, поддался вредному вольтерьянскому влиянию до такой степени, что оно уже развратило тебя?

– Верую, – сказал я, – в Иисуса Христа, распятаго при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна.

– Вот и славно, – обрадовался сенатор. – Я договорился о том, чтобы тебя приняли юнкером в К. И. Д.; здесь рекомендательное письмо.

Он передал мне конверт; на конверте были написаны по-французски имя и адрес: mon frere Basile Batourine; quai de la Moïka, l’immeuble du Choglokov[99].

– Поедешь с рассветом; Ванька даст тебе лошадь, а у Петрушки возьмешь новый кафтан, чтобы выглядеть прилично и чтобы не побили тебя палками.

Чтобы отучить меня от Вольтера, Иван Перфильевич сунул мне Эмиля[100].

* * *

Было около полудня. У Полицейского моста, осыпая прохожих стружкой и кирпичной пылью, мужики строили дом; по реке плыли кучи грязного снега. Рядом был старый дворцовый театр, затем дом Кентнера; я посчитал окна, двенадцать. А еще далее был нужный мне дом[101]. Вышедший навстречу истопник, как и предсказывал Иван Перфильевич, пригрозил мне палкою; я показал письмо; вышел Фонвизин, улыбаясь своею привычно широкой и язвительной улыбкой.

– Ба, Семен! – произнес он. – Вот так встреча, давненько не видывались. Как поживает командир?

– Здравствуйте, Денис Иваныч, – облегченно выдохнул я. – Пурьеву макомпанье…[102]

Во дворе топили баню, лошадь жевала овес. В сопровождении Фонвизина я прошел в меблированную комнату. Едва войдя, я вздрогнул: за столом сидел уже хорошо знакомый мне распорядитель со шрамом и в вельветовом жостокоре. В одной руке он держал небольшую книжицу, а другою рукой быстро что-то записывал.

– Вася! Тут мальчик к тебе приехал от Елагина; прими…

– У меня Австрия с вечера лежит неразобранная, и Струензе еще, – отмахнулся тот, продолжая писать. – Денис, ну, ей-богу! Там президент проснулся уже; щас шоколату выпьет, опять орать начнет… А, чаятель благотворительности! Тесен Петербург… Че стоишь ступором? Давай письмо!

Я молча подал ему записку Ивана Перфильевича.

– Твою персону к службе рекомендуют, – проговорил он, распечатав конверт. – Так, стало быть, ты и есть рахметовский выборзок[103]. А чё, похож…

Нет, отвечал я; Аристарх Иванович мне не родитель, а просто ментор.

– Чего не люблю более всего, – скорчил физиономию Батурин, – так это вранья; не смог елду в штанах удержать, так сознайся честно, имей смелость. Вот Александр Петрович, например, Сумароков; не человек – скандал электрический; не успел одну жену в могилу свести, а уже на другой обвенчался, на крепостной; а всё ж я его более уважаю, чем тех, кто свою страсть признать боится… Не стыдись, что увлекся рабою… Какие язы́ки знаешь?

Я сказал; Батурин попросил меня прочитать басню. Я рассказал свою любимую, о молочнице, разбившей кувшин.

– Adieu veau, vache, cochon, couvée[104], – повторил Батурин, смеясь. – Смотрите, какого галломана Елагин нам прислал; сеяли рожь, а косили лебеду. Второй Эмин в русском государстве объявился! Может быть, ты уже и романы пишешь любезные?

Нет, сказал я, романов не пишу; учился быть актером, но по болезни списан на берег.

– Чего же ты от жизни хочешь?

Я молчал, потупив глаза в фернамбуковый[105] пол.

– Денис, подай мне марковскую реляцию… Что тут написано, переведешь?

В письме сообщалось о некоем северном купце, благожелательно принятом французскою торговой гильдией; «баржа его наполнена дорогими товарами и с попутным ветром готова вернуться на родину».[106]

– А ты, Визин, всё жалуешься, что в России нету достойных фигур для изображения; одни недоросли… Вот она, сила человеческой мысли… А ну-ка, поди к стене!

На стене висела географическая карта; я должен был указкой отмечать страны, которые Батурин называл.

– Пожалуй, что и возьмем, – сказал Батурин, положив руку мне на плечо и заглядывая в глаза. – По Петрову обычаю с пятнадцати лет на службу как раз и надо идти, новиком. Это потом уж выдумали от двадцати. Расслабились… Всё думают, как бы от армии да от учебы отвильнуть; глупости какие! Настоящий гражданин армию с учебой должен почитать более всего; дурна та страна, в которой юноши плюют на милицию…

– Civis Romanus sum[107], – ляпнул я.

Судьба моя была решена. В тот же день Батурин завалил меня работою: письма, реляции, мелкие доносы: кто с кем спит, куда ездит, с какими людьми встречается; всё написано эзоповым языком; география была самая обширная: так, одно послание содержало подробное описание восточного города, где живет много армян, готовых по одному слову Е. И. В. вступить в русскую армию; «слоны, львы и вепри, священные быки и многорукие идолы; город каменщиков и ткачей; всюду фрукты ананасы и земля богата; дорогие ткани и золотые украшения; непонятно только, почему люди с голоду дохнут».[108]