Читать книгу Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Викторович Мячин - Страница 30

Захватив свою сумку, я вышел из монастыря. Картина была ужасна: вся Москва была занята шатающимися мародерами. Вино из разбитых бочек наливали в шляпы и несли домой; тащили всё, что плохо лежит. Данилов монастырь также был разгромлен; несколько пьяных били в колокол.

Я снова пришел к Кремлю. Теперь древняя крепость казалась мне жалкой, покрасневшей от стыда, что здесь, в центре России, происходят события, которые и в учебник истории-то не вставить, до того они кажутся позорными. Я прошел через Боровицкие ворота, их никто не охранял. На площади гарцевала одинокая лошадь, в литейной яме лежал разбитый колокол; а с колокольни почему-то сыпалось зерно.

Я вспомнил вдруг, как давно, совсем еще в отрочестве, отец Варсонофий, когда учил меня читать, рассказывал про Смуту и про Лжедмитрия, на самом деле монаха Чудова монастыря Гришку Отрепьева. Вот здесь всё и было, подумал я, и всё было точно так же. Московская толпа, разъяренная тем, что Марина Мнишек поцеловала икону Богородицы не в руку, а в губы, стала бить в набат и резать спящих поляков, а потом бросились искать и самого Отрепьева; самозванец побежал, но оступился и упал с колокольни; его привели в чувство, напоили спиртом и стали требовать, чтобы он отрекся; Лжедмитрий упорствовал; «что толковать с польским еретиком!» – закричал какой-то боярский сын и выстрелил самозванцу в грудь. Потом Лжедмитрия добили, тело сожгли, смешали прах с порохом и выстрелили из пушки в сторону польской границы, откуда он и явился, со своею Мариной.

Нам рассказывают о временах Смуты как о проявлении народного духа и торжества православия, подумал я. Но ежели здраво всё рассудить: главным врагом народа оказался сбежавший и переодевшийся монах… Нет ли в таких рассуждениях ущерба? И не путаем ли мы безумие пьяной черни с подлинно народным величием? Какое уж тут торжество, распад веры, погибель страны…

В Чудовом всё было еще хуже. Древний монастырь стал полем недавней битвы: выломанные окна, ободранное Евангелие, ризы, престол; всюду валялись трупы, всё было залито вином и кровью. На амвоне сидел мужик в грязной дорогой шубе, очевидно, где-то им украденной, и ножом выковыривал камни из оклада. Он был самой невзрачной внешности, с густой и неопрятной черной бородой.

– Ты кто таков? – грозно спросил он, посмотрев на меня. – Послушник, што ли?

– Да, – соврал я, – послушник.

– В Бога веруешь? – всё с тою же скрытой угрозой в голосе проговорил мужик, играя своим ножом.

– Верую, в Иисуса Христа, распятаго при Понтийстем Пилате, – отвечал я своею привычной формулой, – и страдавша, и погребенна…

– То есть ты веришь, шта Иисуса Христа распял Понтий Пилат, – усмехнулся мужик. – Ловко придумано: вроде как ты говоришь по символу веры, а на деле дурака ворочаешь…

Я покраснел. Необразованный дворовый разгадал хитрость, которой не замечали просвещенные сенаторы вроде Ивана Перфильевича.

– Не переживай, мямря, – ощерился мужик. – Я тоже не верую. А чяму веровать-то? Сказкам поповским? Манифесту царскому? Мне россказни сии как паджырибок яловой карове… В том манифесте написано, шта дворяне и попы имеют всю власть над Россией, над простыми людьми, и число зверя выведено, три шестерки, сокрытые четыремя печатями. Получается, шта поповский бог есть перевёртух, а истинный бог кроется в народной душе… Правды нет… Всю правду попы из народа вытрясли…

– В чем же правда?

– В том, штобы всё по справедливости было устроено, – подумав немного, сказал разбойник, – штобы царь был народный, а не дворянский.

Господи, какая же простая и понятная теория, подумал я.

– Ежели царь будет народный, – спросил я, тоже подумав, – то кто же будет воевать? Сейчас воюют солдаты, из простого народа, по рекрутчине…

– Казаки будут воевать, – не задумываясь, отвечал мужик. – Казак, он с детства военный человек, а не строевой…

– А как же наука, медицина, астрономия…

Разбойник с усмешкой наклонил голову вбок и посмотрел на меня как на сумасшедшего: какая, мол, еще наука, не нужна никакая наука.

– Смотри, – сказал он и внезапно стал стягивать с ноги сапог, – видишь?

Резко шибануло гнилым запахом. Под портянками была почерневшая, местами до крови изуродованная нога.

– Вот где вся медицина, – пояснил аллегорию мужик. – После Бендер обнаружилась такая вот котлубань. А немецкий доктор сказал, шта всему виной климат, и штобы я лечился самостоятельно; я взял абшид[131], поехал домой, а меня в тюгулёвку, значится, как дезертира… И такая обида меня взяла… За шта же, говорю, братцы, мы кровь русскую проливали… Нам императорским именем секунд-майор Балакирев обещал по ста целковых за взятие турецкой крепости, а вместо тово на кукан посадили! Нет, сказал я, меня такие порядки не устраивают… Взбугрился и убёг… Шта же это такое, думаю, одни люди были в щетине, а стали в пуху, живут себе припеваючи, байдак бьют, а ты нищенствуешь, страдаешь ногою гнилой, а тебя при том еще и изменником называют… Нет, я так жить не буду, ежели русский закон немецкой пятой попирают…

Я молчал и ничего не говорил. Я подумал спросить про секунд-майора Балакирева, но испугался: вдруг обида мужика перекинется и на меня, он заподозрит меня в симпатии к секунд-майору и пырнет ножом…

– Ладно! – засмеялся мужик, положив каменья за пазуху и натянув сапог. – Прощевай, мямря! Бог даст, свидимся… Русский бог, народный, попомни же мое слово…

* * *

Мне удалось вынести из Чудова в сумке несколько незначительных рукописных сборников. На обратном пути я сбился с пути и вместо живого моста вышел к каменному[132]. Съезд с моста был перекрыт ротою солдат, заряжавших пушку; им навстречу со стороны Кремля бежали мятежники. Увидев артиллерию, мужики остановились, немного посомневались, а потом взяли булыжников и пошли вперед. Я замер.