Читать книгу Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Викторович Мячин - Страница 25

Ген. пр. Сен. кн. В-му

Ваше сиятельное высочество генерал-прокурор!

Не устаю тщить себя надеждою, что вы обратите внимание на мои скромные заметки. Уже не в первый раз до моего слуха доносятся странные речи, исходящие из дворца воспитателя цесаревича на Мойке. Конечно, вы можете подумать, будто бы я наговариваю на достойного мужа, словно меня науськивают его враги, словно бы я стал орудием в руках льстивых царедворцев. Но смею вас убедить и поклясться всем святым, что моим единственным науськивателем является забота о нашем возлюбленном российском отечестве.

Посудите же сами, какие разговоры ведутся в доме на Мойке: о конституции, о правах граждан, о необходимости равенства перед законом всех сословий и о том, что с целию лучшего управления государством монархиня Екатерина должна сформировать парламент! Что же это получается? Чем станут при таком парламенте самодержавная императрица и правительствующий Сенат? Марионеткою, ваше сиятельное высочество! Марионеткою в руках невежественной толпы. Древние еллины оставили нам примеры различных государственных устройств и справедливо отметили демократию как самую мерзопакостную из них, о чем подробно написано в книге архиепископа Амвросия.

Зачинщиком же всех подобных разговоров в панинском дворце является некто г-н Фонвизин, бывший секретарь Ивана Елагина. Это крайне опасный для государства тип: вольнодумец, сочинитель, картежник и обжора. Не исключаю, что г-н Фонвизин, будучи допущен к самым сокровенным тайнам российской дипломатики, может скрытно сотрудничать с польскими или турецкими шпионами, ибо как иначе он может покрывать свои карточные долги, коих у него предостаточно (третьего дня Фонвизин на моих глазах проиграл в штосс триста рублёв и только грустно вздохнул).

Другой панинский сотрапезник, Василий Батурин, видом своим держится благообразно, в разговорах как бы противостоит Фонвизину, но на деле такоже является скрытым заговорщиком. Сей Батурин в молодости был близок к покойному графу Бестужеву и достался Панину как бы по наследству. Ходят слухи о некоей шпионской истории, случившейся с ним при дворе императрицы Елисаветы в начале немецкой войны, отчего у Батурина на щеке остался позорный белый шрам.

Дуэлянт сей Батурин приличный. Сегодня утром он подрался с камергером Янковским, коий является чем-то вроде брандера в орловской флотилии; именно его Орловы бросают в бой в случае дуэли с тем расчетом, что он и противника уничтожит, и сам погибнет; за то ему у графа Алексея полный кредит и падшие женщины.

Дело было так: я получил известие о том, что противники встречаются у петергофских прудов и немедленно поспешил к оным. Представьте себе, мой сиятельный генерал-прокурор, чудное ингерманландское утро, яркое солнце восстает навстречу новому дню; всюду влажный снег, но в воздухе уже приближение весны. Как вдруг в сей рай, в сей созданный Богом Едем вваливаются два дуэлянта, бряцают шпагами и шпорами, и выкрикивают дерзкие речи.

– Янковский! – смеется Батурин. – Опять ты! А я-то думал, кого на сей раз Алексей Григорьевич ко мне пришлет… Че ж сам-то не приходит?

– Граф доверил мне право поединка, – столь же любезно отвечает камергер. – Он передает салют вам и вашему начальнику, но извинений передать не может, так как не считает необходимым извиняться за какую-то актёрку… Кроме того, Алексею Григорьевичу нужно возвращаться ко флоту… Вы и сами всё прекрасно знаете, Василий Яковлевич. Начнем, пожалуй. К чему эти глупые беседы…

– Непременно! – обнажает шпагу Батурин. – С удовольствием передам ответный салют графу Алексею, раскроив вашу черепушку. Но для начала позвольте вам представить моего секунданта, юнкера Мухина… А что же вы без секунданта, Янковский, так не полагается по дуэльному кодексу…

– А вот Мотя, цыган, мой секундант. Разве ж вы не узнаете его?

– Какой же это секундант? Мотя и не дворянин вовсе…

– А ваш Мухин дворянин разве?

– Мой Мухин знатный бастрюк…

– А мой Мотя – барон…

– Полноте вам уже кобениться, Василий Яковлевич, – говорит цыган Мотя, зевая и утирая рукавом утренние сопли. – Как будто в первый раз, ей-богу… Пойдемте по домам…

Противники начинают размахивать шпагами и ходить кругами.

– Я все хочу спросить, Янковский. Вас совесть не мучает?

– Отчего же меня должна мучить совесть?

– Оттого же, отчего и римского патриция Брута…

– Ну это, знаете ли, все границы переходит, – злится камергер и бросается со шпагой на врага.

Следует жестокий обмен ударами. Янковский идет напролом, Батурин же играет с ним, как с кошкой: то приластит, а то за ухо схватит.

– Мухин! – кричит Батурин. – Как называется такой удар по-италийски?

– Alla stoccata[116], кажется, – юнкер листает итальянский дуэльный кодекс. – Василий Яковлевич, в самом деле, прекращайте уже эту буффонаду. Если вам так хочется убить сего Тибальта, убейте уже и пойдем завтракать…

– Нет, мы только начали…

Тут уже не выдерживаю я, выбегаю из-за кустов и начинаю кричать:

– Немедленно прекратите драться! Разве вы не христиане? Разве вы варвары какие-нибудь? Прославившиеся в древности народы славянские, еллины и римляне не употребляли инако оружия, как в обороне общего дела, а отнюдь не в частной или личной ссоре… Дуэли запрещены под страхом ссылки в Сибирь… Я сообщу об этом поединке генерал-прокурору!

– Глазьев! – недовольно восклицает Батурин. – Вот ведь шельма… Испортил такую сцену…

Сами же видите, что происходит, ваше сиятельное высочество, две равно уважаемых семьи сошлись в междоусобной схватке, подобно древним римским оптиматам и популярам, или же королевским и кардинальским мушкатерам при французском дворе. Достойно ли сие нашего просвещенного отечества, нашей возлюбленной Богом России, победившей и хазар, и татар, и литовцев, и ливонцев, и поляков, и шведов, и самого прусского короля Фридриха, а ныне и турецкого султана, как о том написано в книге архиепископа Амвросия? Недостойно весьма…

Тем же годом

Ваше высочество генерал-прокурор!

Воньмите мольбам моим! Сообщаю вам о зреющем в российском государстве заговоре, с целью изничтожить цесаревича Павла и его воспитателя Никиту Панина и посадить на древний трон брауншвейгскую принцессу Екатерину Антоновну, косноязычную дочь Анны Леопольдовны и Антона Ульриха, сестру покойного императора Ивана, ныне обретающуюся в ссылке в Холмогорах. Зачинщиками же оного заговора являются братья Орловы. Как же так, Глазьев, скажете вы, ваше сиятельное высочество, еще месяц назад ты писал мне о том, что заговорщиком является сам Панин, возмечтавший свергнуть императрицу Екатерину и устроить в России конституцию, а теперь уже набрасываешься, аки цепной пес, на противуположную партию? А я отвечу вам, что единственная забота моя, экспедитора Глазьева, о возлюбленном российском отечестве, дабы никто не мог покуситься на существующий порядок вещей.

Доказательством злонамерения оных братьев считайте запись их разговоров, сделанную одним человеком из челяди и приложенную к сему посланию. Умоляю вас, дайте ход этим записям, покажите их императрице, ибо она не знает, какую змею пригрела на груди.

Известно мне такоже, что Григорий Орлов домогался руки императрицы, но ему было отказано в браке. По утверждению верного человека, так произошло по причине того, что Никита Панин отсоветовал монархине вступать в новый брак, сказав: «Императрица может стать госпожой Орловой, ежели захочет, но госпожа Орлова уже никогда не будет императрицей всероссийской».

Такоже сообщаю вам, что собираюсь жениться на благочинной девице Глуховой и жажду новый градус бытия.

Молитвенно ваш, с. р. Глазьев