Читать книгу Матильда. Тайна дома Романовых - Братья Швальнеры - Страница 7

10 февраля 1892 года, Санкт-Петербург

Дворецкий Степан вошел в комнату Матильды. В небольшом их доме, разделенном пополам, по отдельному будуару принадлежало каждой из сестер. Комната Мали была отделена от отцовского кабинета стеной с дверью, заклеенной обоями и придвинутой комодом, переоборудованном ею же в туалетный столик, на котором она часто привыкла видеть цветы от Наследника. Последний раз посылка от него пришла сразу по ее возвращении – пару дней назад. Сейчас цветы постепенно увядали, чем немало огорчали ее – временами ей казалось, что таким же образом увядает любовь Ники к ней. Одним глазом, не закрытым повязкой от воспаления, печально взирала она на некогда величественную картину, когда престарелый слуга показался на пороге.

– К вам гусар Волков, – отчеканил он.

– Кто? Какой Волков? Не знаю… Впрочем, зови, – пожала плечами Маля.

Пока она силилась вспомнить, кто такой этот Волков (быть может, кто-то из свиты Наследника, из тех гусар, что оставались ужинать в ее уборной в Красном Селе?), фигура Степана растаяла, сменившись… фигурой Наследника!

От неожиданности она едва не потеряла дар речи.

– Прости, чтобы не смущать тебя и не нарваться на «неприемный день», мне пришлось представиться вымышленным именем.

– Ты? Но почему ты не предупредил? Я в таком виде, – она закрыла лицо руками и отвернулась от него.

– Ну полно, право же, какая чепуха. Повязку я уже видел, и потому почел своим долгом явиться лично – ведь твое здоровье не безразлично мне…

– Вы балуете меня, Ваше Высочество.

– Прекрати немедленно! Или во время твоего отсутствия произошло нечто, что снова воздвигло между нами стену никчемного пафоса?

– А ты откуда знаешь про мое отсутствие?

– Мы живем в сравнительно небольшом городе, в котором даже посторонние люди уже знают о наших с тобой отношениях больше, чем мы сами. Чему же ты удивляешься?

Она посмотрела на него – он улыбался, как будто эти слухи не доставляли ему неудобств и беспокойства.

– Ты так спокоен, как будто ничего не произошло…

– А что, собственно, произошло, и почему я должен волноваться?

– Но ведь ты же без пяти минут глава государства!

– Именно поэтому я и не считаю нужным волноваться. Пусть судачат, я до них снисходить не буду и тебе не советую… Лучше расскажи мне о своем здоровье. Что случилось?

– Точно не знаю. Думаю, что резкая перемена климата сыграла со мной злую шутку.

Ники щелкнул пальцами – и в комнату вошел Сандро. В руках он сжимал огромный букет. Как всегда бравурный и фиглярствующий, он вошел с песней:

– Сердце красавицы… склонно к измене…

– Сандро, – обрадовалась Маля и буквально кинулась на шею великому князю. – Как я счастлива, что ты здесь!

– Ха-ха, Ники, вот я и увел у тебя первую красавицу Санкт-Петербурга! – щелкнул каблуками Сандро, посмеиваясь в густые черные усы.

– Еще чего! – хвастливо улыбнулась Маля и обратилась лицом к Наследнику, разыгравшему нешуточную печаль. Она постепенно возвращалась в былую гавань, внимание льстило ей, и Наследник угадал, пригласив с собой сегодня Сандро – возвращение в привычную ей действительность будет способствовать и восстановлению ее здоровья, и восстановлению их отношений, охладившихся по причине долгой разлуки. – У Его Высочества всегда будет приоритет в этом отношении, – она наклонилась к сидевшему Ники и поцеловала его в щеку, заставив впасть в краску. – Ты всего лишь великий князь, а он – целый Наследник.

Оба рассмеялись, а Сандро «поверженно» опустил голову.

Ники влюбленно посмотрел на Малю.

– Наконец-то ты возвращаешься ко мне… – произнес он почти шепотом, одним губами.

– Или ты ко мне… Я так устала от этой разлуки…

– Теперь мы долго будем вместе. Никаких поездок ближайший год не предвидится, за исключением, разве что…

– За исключением? – напряглась Маля.

– Нет, пустяки.

– Ну и славно. Я бы хотела пригласить обоих вас на ужин, но сами понимаете, мое нынешнее состояние не позволяет этого сделать. Буду лечиться как можно скорее…

– Именно это Его Высочество и сказал мне, когда выезжали, – встрял Сандро. – Говорит, не могу больше видеть, как она, больная и вообще чуть живая разъезжает по холодному городу в попытках отыскать меня на задворках Аничкова, и поеду сам.

– Ах, Сандро, – смеялась Маля. – Полно тебе… А, кстати, почему тебя так зовут?

– Отец 20 лет прослужил посланником в Грузии, там мы с Сергеем и родились. Оттуда и все наши грузинские пристрастия – вина, песни… широкий характер… – улыбнулся великий князь.

– Ну это ты, пожалуй, хватил. По широте грузинская душа куда как уступает русской, – поправил его цесаревич.

– Не знаю, не знаю, – внезапно посерьезнел Сандро. – Русский мужик и Бога слопает, как говорил знаменитый Базаров. После переезда скрытность и даже некоторая грубость русских бросилась в глаза нам, которые, хоть и являются русскими по крови, до весьма зрелого возраста все же не видели России. Там все было иначе – люди были добры и открыты, веселы и благожелательны…

– Люди людям рознь, – так же серьезно и вежливо упирался Ники. – Ты видел только элиту, сливки общества. Здесь же твоему отцу пришлось общаться с представителями разных социальных слоев. Там вам все привыкли угождать – посланник другого государства, а тем более, столь дружественного, всегда будет персоной грата при дворе тамошних князьков да царей. Так что не делай преждевременных выводов…

– А мне кажется, это твои выводы не верны, – горячая кровь бурлила в жилах Сандро, уже настолько вжившегося в роль грузина, что даже акцент какой-то приобрел. Маля поспешила разнять спорщиков:

– Ах, оставьте, господа. Не для того же вы приехали сюда сегодня, чтобы спорить о людях и о политике. Скажите лучше, принимаете ли мое приглашение относительно ужина?

– Разве можно от такого отказаться, – подобострастно целуя ей ручку и глядя прямо в глаза, отвечал Наследник.

– Ну и славно. О дате я сообщу вам позднее. А теперь, Сандро, спой нам что-нибудь.

– Только под ваш аккомпанемент, уважаемая Матильда Феликсовна.

Она села за фортепиано и начала что-то играть. Ники не сводил с нее влюбленных глаз. Сандро пел, как всегда, надрывно, но никто его словно не слышал – он чувствовал себя сегодня здесь лишним, и где-то был прав…

Когда он закончил, Маля и Ники рассыпались в аплодисментах, а он стал нарочито кланяться, кокетливо отставляя ногу назад и тем самым становясь еще более смешным в глазах присутствующих. Наконец, пришла пора расставаться – расшаркавшись, Сандро сказал, обращаясь к Наследнику:

– Однако же, Ваше Высочество, пора и честь знать. Хоть мне и не по чину заявлять вам такое, я же всего лишь великий князь… – с шутливой укоризною глянул он на Малю и снова спровоцировал ее на застенчивый смешок. – А все же на правах двоюродного брата рискну. Не пристало так долго засиживаться у больной барышни, ей отдыхать пора.

– Ну полно тебе, Сандро, – стал отмахиваться Наследник, но Саша был непреклонен:

– Никаких «ну»! Немедленно кругом и марш домой! Когда слишком сладко, то уже становится противно и нет никакой возможности есть!

– Ах, как видно, придется уступить силе, – Ники поцеловал руку Мале, уже, наверное, сотый раз за встречу и шепнул: – Постараюсь скоро прийти. Один.

Она улыбнулась и взглядом проводила двух паяцев в офицерской форме, оставшись наедине с только что принесенным свежим роскошным букетом. Чувства света и радости исполняли ее душу. Подойдя к окну, она махнула Наследнику рукой и вдруг подумала, что и без того обточившие об них языки столичные сплетники теперь просто взбунтуются. Но, к своему удивлению, это ничуть не тронуло ее – главным было сейчас то, что наконец они встретились с любимым так близко и так тепло, и оба были от этого более, чем счастливы. А уже вечером он прислал ей свою карточку со словами: «Надеюсь, что глазок поправляется… до сих пор хожу, как в чаду. Постараюсь возможно скорее приехать. Ники».

А потом была целая череда любовных писем, адресованных ей…

«Милая Маля! Не знаю, как объяснить все, что происходит со мной с не так давно минувшего момента нашей встречи – я будто сам не свой. Перо дрожит в руке, хотя, казалось бы, не произошло ничего необычного. Просто, по всей видимости, долгая разлука сделала тебя еще желаннее, еще важнее для меня. Ты словно предстала для меня в новом свете, я увидел совершенно другую свою пани – но влюбился в нее ничуть не меньше, чем в ту, что танцевала для меня 23 марта 1890 года… Ты спросила, не смущает ли меня такое внимание к нашим персонам, что имеет место на протяжении последнего времени в рядах петербургских сплетников. Так вот, восторженное и высокое чувство, что охватило меня в минуту нашей встречи, совершенно лишает меня рассудка. Я не думаю о последствиях, я словно в горячке – думаю, тебе знакомо то, о чем я пишу. Хотя я уверен, что никаких дурных последствий не может принести то благостное и светлое чувство, что охватило нас будто бы снова в момент нашей последней встречи. Не так ли?

Знаешь, теперь я уверен как в том, что разлука только укрепляет настоящие чувства, начисто сметая некрепкие, недолговечные союзы, так и в том, что нас с тобой связывает нечто очень сильное и наверняка благословленное Богом. Мы прошли через самое сложное и тяжелое испытание, что только выпадает на долю царствующих особ и зачастую лишает их возможности быть с теми, кто ими горячо любим и с кем так хочется быть как можно дольше – испытание разлукой. Признаться, я опасался, что Европа вскружит тебе голову, и при встрече ты меня если не совсем не узнаешь, то отведешь мне в своем сердце какую-нибудь скромненькую роль, статиста. Встретив твои глаза, я понял, что ошибался, и вовсе непростительным преступлением с моей стороны было даже допустить подобную мысль. И теперь мне так легко и свободно, как не было, пожалуй, никогда.

Прости, что прихватил с собой Сандро – одному бы мне не хватило смелости смотреть в твои глаза, чувствовать тебя, дышать тобой. Кажется, я провалился бы сквозь землю. Но теперь, однако же, я относительно спокоен, поскольку мои подозрения оказались беспочвенными.

О, Боже, что я пишу? И что ты подумаешь обо мне после этих слов? Меж тем, они искренни, а я глубоко уверен в том, что между двумя любящими сердцами не может быть ни лжи, ни недоговоренности.

Единственное, о чем хочу попросить, перефразируя Германа из знаменитой пушкинской повести – «Прости, небесное созданье, что я нарушил твой покой»… Вернее, это, конечно не из повести, а из оперы, но все же. Кажется, через неделю в Мариинке будут давать этот балет, и ты указана там в качестве исполнительницы главной роли. Когда печатали объявление, должно быть, не знали еще о твоем недуге, и потому не могли предположить замены. Все же интересно, кто это будет, если не ты? Однако, идти на премьеру нет никакого желания – так привык я к твоим волшебным па-де-труа в этой постановке, что ничье другое исполнение не воодушевит меня так… Или все же ты приготовишь мне сюрприз и станцуешь для меня?..»

«Дорогая моя маленькая польская пани! Государственные дела, а вернее, та наука, что постигаю я ежедневно от отца моего, не дают мне вырываться к тебе так часто, как мне бы того хотелось – а вернее, не хотелось бы и вовсе от тебя уезжать. Не знаю точно, но мне кажется, что прескверный из меня правитель выйдет – ничего-то я не в силах запомнить из тех мудрейших вещей, что пап`а говорит мне, поскольку, кроме тебя, в моих мыслях нет больше ничего. Я хожу как будто в тумане, со мной говорят, но я не в силах разобрать ни единого слова. Меж тем, самое страшное состоит все-таки в том, что я нахожу ситуацию нормальной.

Я часто вспоминаю творения русских классиков – только теперь понимаю я, о чем именно они писали и что именно имели в виду, когда описывали нечеловеческую любовь, буквально сжигающую, испепеляющую саму природу человека как единичной субстанции и в то же время возрождение Феникса, появление на этом месте некоей высшей субстанции – разумеется, с Божьего соизволения. С разрешения того, кто даровал нам этот удивительный способ возрождения – любовь. Тогда уже не нужно тебе ничего личного, твое собственное Я будто куда-то исчезает, но ты и сам этой пропажи не замечаешь, поскольку довольствуешься новым, тем, что родилось из пепла никчемной личности. Да, не удивляйся, даже я кажусь себе совершенно никчемным в таких обстоятельствах.

И более и чаще всего вспоминаю я великого Гоголя и его «Тараса Бульбу». Помню, что сделала польская панночка с Андрием, на что заставила его пойти – на предательство родины, забвение себя самого и отца своего, и отчего дома. Вовсе не хочу сказать, что стою близко к такому состоянию, но отчетливо ощущаю, как именно и что именно происходило в душе героя. Клянусь, в вас, польках, есть нечто такое, что одинаково способно воодушевить на самый великий подвиг и на самый отчаянный грех.

В то же время, хоть я и сам не свой, что никак не подобает государственному деятелю, я ловлю себя на том, что энергии во мне прибавилось будто бы в геометрической прогрессии – изнутри словно бушует пожар, который дает мне силы жить. Работать, отдыхать, засыпать и просыпаться с мыслями о тебе и о нашем прекрасном совместном будущем. Ведь мы еще так молоды, жизнь только-только еще начинается, открывая нам горизонты и идеалы, о которых еще вчера никто не мог и помыслить!..

Жду – не дождусь твоего приглашения на ужин, в продолжение которого мы наконец сможем остаться одни. После той нашей ночи слова и мысли, дыхание и наши чувства, которыми мы так щедро успели обменяться, не выходят у меня из головы. Кажется, я помню все – кроме, разумеется, государственных дел. Наслаждение, что испытал я тогда с тобой, накануне отъезда в Данию, не сравнимо ни с чем из того, что случалось со мной за всю мою непродолжительную жизнь. Отец, кажется, начинает о чем-то догадываться – и хоть давно не видел тебя, то и дело отпускает в мой адрес вопросы о твоей жизни и твоем самочувствии. Пытаюсь делать вид, что ничего не знаю и вовсе не понимаю его слов, но выходит это прескверно – и наказал же Господь влюбленным скрывать свои чувства!..

Беда эта знакома всем еще с шекспировских времен, но на бумаге это одно, а в реальной жизни, когда боишься сказать лишнее слово, но все и даже больше выдаешь глазами – совершенно другое. Хочу спросить тебя о том, думаешь ли ты обо мне? Хотя кажется, что иначе и быть не может – Вселенную просто распирает от того количества мыслей о тебе, что ежеминутно выпускаю я из своей головы, так, что не долететь до тебя они просто не могут. И хотя потом сгорают в атмосфере бесследно, тут же сменяются новыми, еще более яркими и красочными…

И писать становится все труднее и труднее, хотя, казалось бы, чего легче писать о любви? А потому на середине письма утрачиваю мысль и уношусь куда-то далеко отсюда, в весенние дни 1890 года в Красное Село, погружаясь в воспоминания о первом поцелуе… Нет, так невозможно, понимаю это, и потому прощаюсь.

P.S. Очень жду встречи и оттого желаю скорейшего выздоровления самой прекрасной польке, что я только видел…»

Вскоре его мольбы были услышаны – Маля выздоровела, и уже неделю спустя танцевала в «Пиковой даме» Чайковского, но далеко не главную партию, как планировалось, а танец пастушки и танец в белом парике в пасторали из первого акта. Такое решение было вызвано тем, что длительная болезнь лишила Малю возможности основательно подготовиться к столь ответственному выступлению, каковым могла бы стать prima-сцена. Сейчас же она вместе с девушками из труппы танцевала статуэтку стиля Людовика XV саксонского фарфора. Их выкатывали на сцену попарно на подставках, они соскакивали с них и исполняли чудный по красоте танец, поставленный самим Легатом, а хор в это время исполнял трогательный диалог Прилепы и Миловзора:

Пастораль закончилась, статуэтки словно легкие бабочки вновь вспорхнули на свои подставки, и их укатили назад, за кулисы.

А после, по окончании спектакля, на пороге уборной показался ее горячо любимый Ники с букетом наперевес.

– Ты пришел, любовь моя.

– Прости, не мог дождаться твоего приглашения, и принял на себя смелость лично явиться пред ясные очи.

– Ну полно тебе… Скажи лучше, как тебе выступление?

– Знаешь, сколько раз смотрел и слушал эту оперу, и никогда не думал, что дуэт Миловзора и Прилепы – есть центральная часть во всем произведении.

– Опять лукавишь!

– Где это видано, чтобы Наследник престола вел себя подобным образом? Не пристало, ох, не пристало! Уверяю тебя, что отныне эта сцена стала самой моей любимой во всем произведении! Да, вот еще, – Наследник опустил глаза. Маля очень любила его таким, скромным и нерешительным. Хотя иногда ей и хотелось, чтобы он был похож на своего и ее отца, чтобы проявил характер, волю, но все же такое амплуа было для него привычным и больше шло ему. – Должен сразу извиниться перед тобой за сумбурный и не вполне нормальный тон моих горячечных писем, коими донимал тебя всю неделю. Понимаю, что читать их – нужно недюжинное терпение, а понять и вовсе невозможно, так что… можешь их сжечь…

– Ну что ты, милый Ники! В этих письмах ты, хоть и сумбурен, но все же так искренен, что… не любить тебя невозможно… А что до судьбы этих милых моему сердцу строк, то знай, что я всегда ношу их у своего сердца, а когда нет к тому возможности – они все равно рядом со мной, в моей маленькой волшебной шкатулочке…

Она достала из ящика комода, стоявшего в уборной, маленькую палехскую шкатулку и протянула ему. Он приоткрыл ее крышку – и слезы умиления навернулись на глаза будущего монарха. Там лежали его письма, перевязанные красивой атласной тесемкой.

– Неужели они и впрямь тебе так дороги?

– Как и все, что связано с тобой.

Он, не в силах сдержать своих эмоций и чувств, прижал ее к своему сердцу.

А после они поехали прямо к ней и остались на ужин. По случаю блистательного выступления (которое она вовсе не считала блистательным, но о котором так высоко отозвался сегодня сам Наследник), Феликс Янович распорядился подать к столу шампанское. Присутствующие члены семьи Мали словно были скованны некоей тайной, что состояла в природе отношений, которые – это было уже видно слепому – связывали младшую дочь Феликса и Юлии и Наследника. Вопросы читались в глазах каждого, но никто не решался озвучить ни одного. А влюбленным было все равно – для них не существовало ничего и никого, кроме друг друга. Они наслаждались обществом, пустыми разговорами, что вели в присутствии посторонних людей, и не думали, как казалось, о завтрашнем дне. Но это только казалось…

После, когда все ушли спать, а Ники и Маля остались в ее будуаре, чтобы попить кофе – кофе, к которому она так пристрастилась еще со времен балетного училища, – а после снова поддались охватившей их страсти, об этом решил заговорить сам Ники. Они лежали в постели, горячо обнимая друг друга, как вдруг он начал.

– Ты когда-нибудь думала о будущем? – пристально, глядя ей в глаза спросил Наследник.

– Сейчас – чаще, чем когда бы то ни было.

– Но почему?

– Потому что сейчас я счастлива настолько, насколько не была никогда, а счастье – это вечная мука… Мука думать о том, что все может вдруг, в одночасье закончиться, оставив только теплый след воспоминаний…

– И что же? – вопросы свои он задавал осторожно, словно боясь повредить тонкий хрусталь, из которого, как он считал, были сотканы их отношения. – Как ты видишь завтрашний день?

Она рассмеялась:

– Конечно же, никак.

– Как прикажешь это понимать?

– Ты царствующая особа, и в брак потому можешь вступить только с себе подобной. Это понятно. Весь Питер только и говорит, что о твоем будущем браке с Гессенской принцессой Алисой…

– И ты так спокойно говоришь об этом?

– А как мне об этом следует говорить, ты полагаешь? Что толку гневаться на обстоятельства, когда я прекрасно была осведомлена о них, начиная наши с тобой отношения? Как говорят на родине моего отца, «бачили очи, що куповали». Я живу мгновениями наших встреч, которые тем прекраснее, чем короче, а также мыслями о том, что не будет силы, способной разлучить нас с тобою, коль скоро будем мы с тобой в одной стране или даже в одном городе…

– Ты говоришь об адюльтере?

– Не будь ребенком, прошу тебя. Истинно говорят, что девочки взрослеют раньше мальчиков. Твой родной дядя, великий князь Николай Николаевич состоял в подобных отношениях со знаменитой танцовщицей Числовой и даже имел от нее двух сыновей, получивших фамилию Николаевых (они служили, помнится, в Лейб-Гвардии конно-гренадерском полку), а также двух дочерей, одна из которых, настоящая красавица, вышла потом замуж за князя Кантакузена. Верно, тебе ничего не известно об этом?..

– Клянусь, – глаза Ники блеснули недоумением и детским удивлением.

– Так вот довожу до Вашего сведения, Ваше Высочество, что знаменитый театр в Красном Селе был сооружен великим князем именно в ее честь, и чтобы дать ей возможность там танцевать для него.

– Откуда тебе это известно?

– Когда театр стали ремонтировать и перестраивать, в том числе, под зимние выступления, мне и девушкам из труппы довелось рассмотреть профили в медальонах под самыми сводами потолков, где они смыкаются с колоннами – несколько профилей принадлежали Числовой. Под одним из них красовалась надпись: «Единственно любимой от страстного поклонника. Этот театр будет вечно напоминать мне о днях нашей любви. Н.Н.»

– Быть того не может! – хохоча, Ники вскочил с постели и заходил по комнате. – Я всегда считал дядю примерным семьянином.

– Так оно и есть. Именно его патриархальные чувства не позволили ему оставить ни ее, ни ее детей от него, в то же время сохранив отношения втайне от законной супруги. Честь ему и хвала, и никто не сможет его в чем-либо упрекнуть.

– И тебя устроит такое положение?

– Считаешь, что меня больше должно устроить положение одинокой, брошенной и потому – самой несчастной на свете, но назло всему свету живущей в плену выдуманных моральных ценностей? Или ты будешь чувствовать себя хорошо, зная, что мы никогда не увидим друг друга, даже живя в столице, практически бок о бок друг с другом? Будь твоей супругою Алиса Гессенская, Мария Румынская или кто еще из привлекательных европейских принцесс, чувства ни одной из них не должны быть ранены ни малейшим воспоминанием или напоминанием о наших отношениях. Но такое возможно только, если отношения эти будут продолжены – если они умрут, боль, оставленная ими в наследство, будет проявляться некстати и не вовремя, и ранить всех, кто попадется под руку. К чему это? Захочешь ли ты любить Алису, будешь ли любить ее – люби, я не буду против того. Но меня ты любишь и всегда будешь любить иной, отличной любовью. Мы не пересекаемся с нею в плоскостях этой жизни, и оттого жертвовать собою или своими чувствами я совершенно не считаю нужным!..

Он смотрел на нее в совершенном восхищении.

– Нет, этого просто не может быть!

– Чего именно?

– Маменька говорила мне, что женщины бывают либо умные, либо красивые. А ты… ты являешь собой какое-то удивительное сочетание и того, и другого…

Маля рассмеялась.

– Что смешного я сказал? Ты считаешь иначе?

– Нет, просто мне интересно, Ее Величество причисляет себя к какой категории?

– Ах, ты еще и бунтовать вздумала! Не зря про поляков говорят, что они вечно всем недовольны и вечно бунтуют!..

Ники, смеясь, бросился к ней и сжал в крепких объятиях. Растворяясь в поцелуе, Маля подумала, что счастье совсем близко, что она, своим проявлением ума и такта, которых, если честно, не ожидала сама от себя, только что схватила его за хвост. Здесь правильнее будет оставить ее с ее мыслями, ведь дурной тон – нарушать такую идиллию!