Читать книгу Крошка Доррит - Чарльз Диккенс, Geoffrey Palmer, Miriam Margolyes - Страница 13

Подворье «Разбитые сердца» находилось в Лондоне, в черте города, правда – на очень глухой улице, поблизости от одного знаменитого предместья, где во времена Уильяма Шекспира, драматурга и актера, была королевская охотничья стоянка. С тех пор местность сильно изменилась, сохранив, впрочем, кое-какие следы былого величия. Две или три громадных трубы и несколько огромных темных зданий, случайно оставшихся неперестроенными и неперегороженными, придавали подворью своеобразный вид. Тут жили бедняки, ютившиеся среди остатков древнего великолепия, как арабы пустыни раскидывают свои шатры среди разрушающихся пирамид, но, по общему мнению обитателей подворья, оно имело своеобразный вид.

Казалось, что этот честолюбивый город топорщился и раздувался, – по крайней мере, землю вокруг него выперло так высоко, что попасть в подворье можно было, только спустившись по лестнице куда-то вниз и затем уже пройдя через настоящий вход в лабиринт грязных кривых улиц, мало-помалу поднимавшихся на поверхность земли. В конце подворья, под воротами, помещалась мастерская Даниэля Дойса. Она стучала, как железное сердце, исходящее кровью, звоном и скрежетом металла о металл.

Даниэль Дойс, мистер Мигльс и Кленнэм спустились по лестнице в подворье. Минуя множество открытых дверей, перед которыми возились ребятишки постарше, нянчившие ребятишек помладше, они пробрались к противоположному концу двора. Тут Артур Кленнэм остановился, желая отыскать квартиру Плорниша, штукатура, имя которого, по обыкновению всех лондонцев, Дойс ни разу в жизни не слышал и не видел до сих пор. Однако оно было написано четкими буквами над запачканной известью дверью, за которой ютился Плорниш в крайнем доме подворья, как и сказала Крошка Доррит. Дом был большой, переполненный жильцами, но Плорниш весьма остроумно указывал посетителям, что он живет в гостиной: с помощью руки, намалеванной под его именем, указательный палец которой (художник украсил его кольцом и весьма тщательно выписанным ногтем изящнейшей формы) был вытянут по направлению к этому помещению.

Простившись со своими спутниками и условившись встретиться еще раз у мистера Мигльса, Кленнэм вошел в дом и постучал в дверь гостиной. Ему тотчас отворила женщина с ребенком на руках, торопливо застегивавшая свободной рукой верхнюю часть платья. Это была миссис Плорниш, только что исполнявшая свои материнские обязанности, которые занимали большую часть ее существования.

– Дома мистер Плорниш?

– Нет, сэр, – сказала миссис Плорниш, женщина очень учтивая, – чтоб не солгать вам, он ушел по делу.

Чтоб не солгать вам – было главной заботой миссис Плорниш. Она ни под каким видом не желала солгать вам даже в пустяках и всегда предупреждала об этом.

– Вы не знаете, скоро ли он вернется? Я бы подождал.

– Я жду его с минуты на минуту, – сказала миссис Плорниш. – Войдите, сэр!

Артур вошел в довольно темную и тесную (хотя высокую) гостиную и сел на стул, который миссис Плорниш ему предложила.

– Чтоб не солгать вам, сэр, – сказала миссис Плорниш, – я очень благодарна вам за любезность.

Он решительно не мог понять, за что она его благодарит. Заметив его удивленный взгляд, она пояснила свои слова:

– Придя в такую лачугу, мало кто даже шляпу снимает, но некоторые ценят это больше, чем думают люди.

Кленнэм, несколько смущенный тем, что такая элементарная вежливость считается необычайной, пробормотал:

– И это все? – Нагнувшись, чтобы потрепать по щеке другого ребенка, который сидел на полу, уставившись на гостя, спросил: – Сколько лет этому хорошенькому мальчику?

– Только что исполнилось четыре, сэр, – сказала миссис Плорниш. – Да, он хорошенький мальчик, правда, сэр? А вот этот слабоват здоровьем. – Говоря это, она нежно прижала к груди младенца, которого держала на руках. – Может быть, сэр, у вас есть работа для мужа? Я бы могла ему передать, – прибавила миссис Плорниш.

Она спрашивала с таким беспокойством, что, будь у него какая-нибудь постройка, он скорее согласился бы покрыть ее слоем извести в фут толщиной, чем ответить «нет», но пришлось ответить «нет». Тень разочарования пробежала по ее лицу; она вздохнула и взглянула на потухшую печь. Тут он заметил, что миссис Плорниш еще молодая, но бедность приучила ее к некоторой неряшливости, а нужда и дети покрыли лицо сетью морщин.

– Работа точно провалилась сквозь землю, право, – заметила миссис Плорниш (это замечание относилось собственно к штукатурной работе и не имело никакого отношения к министерству околичностей и фамилии Полип).

– Неужели так трудно достать работу? – спросил Артур Кленнэм.

– Плорнишу трудно, – ответила она. – Не везет ему, да и только. Совсем не везет!

Действительно, ему не везло. Он был одним из тех многочисленных странников на жизненном пути, которых судьба точно наделила какими-то сверхъестественными мозолями, не позволявшими им угнаться даже за хромыми соперниками. Усердный, работящий, добродушный и неглупый малый, он благодушно относился к судьбе, но судьба относилась к нему совсем не благодушно. Он решительно не мог понять, почему его услуги так редко требуются. Как бы то ни было, он покорялся судьбе, боролся, как умел, с жизнью, и в конце концов жизнь здорово его потрепала.

– Не то чтобы он плохо искал работы, – продолжила миссис Плорниш, поднимая глаза и отыскивая решение загадки между прутьями решетки, – или ленился работать. Нет, никогда еще мой муж не отлынивал от работы.

Так или иначе, та же судьба тяготела над всеми обитателями подворья «Разбитые сердца». Время от времени раздавались публичные жалобы на недостаток работы – жалобы, патетически изложенные, – но подворье «Разбитые сердца», работавшее не менее всякого другого подворья в Британии, ничего не выигрывало от этого. Знаменитая древняя фамилия Полип была слишком занята осуществлением своего великого принципа, чтобы обратить внимание на это обстоятельство, да и обстоятельство это не имело никакого отношения к ее вечному стремлению превзойти все другие знаменитые древние фамилии, кроме Пузырь.

Пока миссис Плорниш рассказывала о своем отсутствующем повелителе, он вернулся. Это был краснощекий малый лет тридцати, с волосами песочного цвета, долговязый, с подогнутыми коленями, простодушным лицом, во фланелевой фуфайке, перепачканной известью.

– Вот Плорниш, сэр.

– Я желал бы, – сказал Кленнэм, вставая, – поговорить с вами насчет семейства Доррит.

Плорниш взглянул на него подозрительно, по-видимому, почуял кредитора и сказал:

– А, да. Так. Но что же я могу сообщить джентльмену об этом семействе? В чем дело?

– Я знаю вас лучше, – сказал Кленнэм улыбаясь, – чем вы думаете.

Плорниш оставался серьезным. Он заметил, что не имел раньше удовольствия встречаться с джентльменом.

– Нет, – сказал Артур, – я знаю о ваших дружеских услугах из вторых рук, но из самого надежного источника – от Крошки Доррит… я хочу сказать – от мисс Доррит.

– Мистер Кленнэм, да? О, я слышал о вас, сэр.

– И я о вас, – сказал Артур.

– Садитесь, пожалуйста, сэр, милости просим. Ну да, – продолжил Плорниш, усевшись и взяв на колени старшего ребенка, чтобы иметь моральную поддержку в разговоре с незнакомцем, – я сам попал однажды под замок и там познакомился с мисс Доррит. Я и жена, мы оба хорошо знаем мисс Доррит.

– Мы друзья! – воскликнула миссис Плорниш, которая так гордилась этим знакомством, что возбудила завистливое чувство среди обитателей подворья, преувеличив до чудовищных размеров сумму, за которую мистер Доррит-отец попал в долговую тюрьму. «Разбитые сердца» завидовали ее знакомству с такими знаменитыми особами.

– Сначала я познакомился с ее отцом, а познакомившись, понимаете, познакомился и с ней, – сказал Плорниш, повторяя одно и то же слово.

– Понимаю.

– Ах, какие манеры! Какая учтивость! И такой джентльмен угодил в тюрьму Маршалси! Да вы, может, не знаете, – продолжил Плорниш, понизив голос, с почтительным удивлением к тому, что должно было бы возбуждать негодование или сожаление, – вы, может, не знаете, что мисс Доррит и ее сестра не решаются говорить ему, что им приходится самим зарабатывать свой хлеб. Да, – прибавил он, бросая комически-торжествующий взгляд на жену, потом на окружающую обстановку, – не решаются говорить ему об этом, не решаются!

– Не могу сказать, чтоб это усиливало мое уважение к нему, – спокойно ответил Кленнэм, – но во всяком случае мне очень жаль его.

Это замечание, по-видимому, в первый раз навело Плорниша на мысль, что тут открывается черта характера, в конце концов, довольно некрасивая. Он подумал об этом с минуту, но, очевидно, ни до чего не додумался.

– Что касается меня, – заключил он, – то мистер Доррит всегда любезен со мной, больше, чем я мог бы ожидать, особенно если принять в расчет разницу лет и положений между нами. Но мы говорили о мисс Доррит.

– Именно. Скажите, каким образом вы познакомили ее с моей матерью?

Мистер Плорниш вытащил из собственной бороды кусочек извести, положил в рот, пожевал, словно засахаренную сливу, подумал и, убедившись в своем бессилии рассказать толково, обратился к жене:

– Салли, ты можешь рассказать, как это было, старушка?

– Мисс Доррит, – сказала Салли, перекидывая младенца с одной руки на другую и отстраняя подбородком его ручонку, старавшуюся расстегнуть ей платье, – пришла к нам однажды с листочком бумаги и сказала, что желала бы найти работу по части шитья, и спросила, не будет ли неудобно, если она оставит свой адрес здесь. (Плорниш повторил вполголоса, как в церкви: «свой адрес здесь») Я и Плорниш говорим: «Нет, мисс Доррит, тут нет ничего неудобного» (Плорниш повторил: «ничего неудобного»), и она написала адрес. Тогда я и Плорниш говорим: «Послушайте, мисс Доррит (Плорниш повторил: «послушайте, мисс Доррит»), почему вы не написали три или четыре таких листочка, чтобы распространить их в разных местах?» – «Нет, – говорит мисс Доррит, – не написала, но напишу». Она написала их на этом самом столе очень быстро, а Плорниш отнес их туда, где работал, так как у него в то время случилась работа (Плорниш повторил: «в то время случилась работа»), а также хозяину подворья; через него миссис Кленнэм и узнала о мисс Доррит и дала ей работу (Плорниш повторил: «дала ей работу»).

Миссис Плорниш, окончив свой рассказ, поцеловала младенцу ручку, делая вид, что хочет укусить ее.

– Хозяин подворья… – сказал Артур Кленнэм.

– Мистер Кесби, его зовут мистер Кесби, – ответил Плорниш, – а Панкс – тот собирает квартирную плату… То есть, – прибавил мистер Плорниш с глубокомысленным видом, – это я вам говорю, верьте или нет, как вам угодно.

– А, – отозвался Кленнэм, который тоже задумался. – Так это мистер Кесби? Тоже мой старый, давнишний знакомый.

Мистер Плорниш, по-видимому, не знал, что сказать по поводу этого обстоятельства, и не сказал ничего. Так как ему и в действительности не было никакой причины интересоваться этим обстоятельством, то Артур Кленнэм перешел к непосредственной цели своего посещения: сделать Плорниша орудием освобождения Типа, пощадив, насколько возможно, самолюбие и достоинство молодого человека, предполагая, что у него сохранились хоть остатки этих качеств, что, впрочем, было весьма сомнительно. Плорниш, знавший об этом деле от самого ответчика, сообщил Кленнэму, что истец – барышник, и что десяти шиллингов за фунт будет за глаза довольно, а платить больше – значит бросать деньги попусту. Итак, мистер Кленнэм со своим помощником отправились на конный двор в верхнем Холборне, где в то время происходил оживленный торг: продавался великолепнейший серый мерин, стоивший самое меньшее семьдесят пять гиней (не принимая в расчет стоимость овса, которым его подкармливали, чтобы придать ему красивый вид), – а уступали его за двадцать пять фунтов, потому что капитан Бербери из Челтнема, ездивший на нем в последний раз, не умел справиться с такой лошадью и только с досады настаивал на продаже за эту ничтожную сумму, то есть, в сущности, отдавал коня даром. Оставив своего спутника на улице, Плорниш отправился на конный двор один и нашел здесь господина в узких драповых брюках, довольно поношенной шляпе, с крючковатой палкой и синим носовым платком (капитан Мерун из Глостершира, приятель капитана Бербери). Господин любезно сообщил ему все вышеизложенные подробности насчет великолепнейшего серого мерина. Он же оказался кредитором Типа, но заявил, что мистер Плорниш может обратиться к его поверенному, и наотрез отказался говорить с мистером Плорнишем об этом деле или даже выносить его присутствие на конном дворе, пока мистер Плорниш не принесет билет в двадцать фунтов: тогда видно будет, что у него серьезные намерения, стало быть, и разговор другой пойдет.

После этого мистер Плорниш отправился к своему спутнику и тотчас вернулся с требуемыми верительными грамотами.

Тогда капитан Мерун сказал:

– Ладно, когда же вы намерены внести остальные двадцать фунтов? Ладно, я дам вам месяц сроку. – Когда же это предложение не было принято, капитан Мерун сказал: – Ладно, я вам скажу, как мы сделаем. Вы дадите мне вексель на четыре месяца на какой-нибудь банк. – Когда и это предложение было отклонено, капитан Мерун сказал: – Ладно, коли так! Вот мое последнее слово: давайте еще десять фунтов – и будем в расчете. – Когда же и это предложение было отклонено, капитан Мерун сказал: – Ладно, я вам скажу решительно и окончательно: он меня надул, но я, так и быть, выпущу его, если вы прибавите пять фунтов и бутылку вина. Согласны – так кончайте дело, нет – так убирайтесь! – И наконец, когда и это предложение было отклонено, капитан Мерун сказал: – Ну, коли так, по рукам! – Затем выдал расписку в получении долга полностью и освободил узника.

– Мистер Плорниш, – сказал Кленнэм, – я надеюсь, что вы сохраните мою тайну. Если вы возьметесь сообщить этому молодому человеку, что он освобожден, но что вы не имеете права назвать имя его освободителя, то окажете этим большую услугу не только мне, но и ему самому и его сестре.

– Последнего совершенно достаточно, сэр, – сказал Плорниш. – Ваше желание будет исполнено.

– Вы можете, если угодно, сказать, что за него заплатил друг – друг, который надеется, что он хорошо использует свою свободу, если не ради себя самого, то хоть ради сестры.

– Ваше желание, сэр, будет исполнено.

– И если вы, будучи хорошо знакомы с положением семьи, станете откровенно указывать мне, когда, по вашему мнению, я могу оказать услугу Крошке Доррит, то я буду вам очень обязан.

– Не говорите этого, сэр, – возразил Плорниш, – это будет для меня истинное удовольствие и… – Не зная, чем заключить свою фразу, мистер Плорниш после двукратных усилий благоразумно оборвал ее, затем получил от Кленнэма карточку и соответственное денежное вознаграждение.

Он желал немедленно окончить свое поручение, и Кленнэм желал того же. Ввиду этого Кленнэм решил подвезти его к Маршалси, и они поехали через Блэкфрайерский мост. По пути новый приятель Артура познакомил последнего в довольно бестолковом рассказе с домашней жизнью подворья «Разбитые сердца». По словам мистера Плорниша, его обитателям приходилось туго, очень туго. Он не мог объяснить, почему это так выходило, и полагал, что никто не объяснит, почему так выходило, но знал одно: что выходило именно так. Когда человек чувствует на своей спине и на своем хребте, что он беден, тогда этот человек (мистер Плорниш был глубоко убежден в этом) очень хорошо знает, что он беден по той или другой причине, и уж этого убеждения вы из него не выбьете. Видите ли, люди, которым живется лучше, часто говорят, что обитатели подворья непредусмотрительны (самое любимое у них словечко). Если, например, они видят, что человек отправляется с семьей в Хэмптон-корт – быть может, один-единственный раз в году, – то говорят ему: «Эге, а ведь я думал, что вы бедняк, мой непредусмотрительный друг». Господи боже мой, да чего же вы хотите от человека? Что же, по-вашему, делать человеку? Взбеситься с тоски? Да если же он взбесится, вы не похвалите его за это. По мнению мистера Плорниша, вы скорей разнесете его за это. А между тем вы точно хотите, чтобы человек взбесился с тоски. Вы всегда добиваетесь этого не тем, так другим путем. Что они делали в подворье? Да вот загляните сами, увидите. Тут были девушки и их матери, которые занимались шитьем, или починкой башмаков, или вязанием, или починкой платья, днем и ночью, ночью и днем, и все-таки не могли свести концы с концами. Были туг всевозможные ремесленники, все нуждавшиеся в работе, но работы не находилось. Были тут старики и старухи, которые, проработав всю жизнь, попадали в работные дома, где их кормили, содержали и помещали хуже, чем промышленников (мистер Плорниш хотел сказать: злоумышленников). Что же поделаешь, когда человеку негде достать корку хлеба. А кто в этом виноват?.. Мистер Плорниш не знал, кто в этом виноват. Он мог только указать людей, которым приходилось страдать, но не мог объяснить, по чьей вине им приходилось страдать. Да если б и мог объяснить, так никто бы его не стал слушать. Он только знал, что это объясняется неправильно теми, кто берется объяснять. В конце концов он приходил к совершенно нелогичному выводу, что если вы не можете ничего сделать для него, то нечего и соваться к нему. Так рассуждал он: многоречиво, туманно, бестолково, стараясь распутать клубок своего существования, как слепой, который не может найти ни конца ни начала, – пока они не подъехали к воротам тюрьмы. Тут он простился со своим спутником, предоставляя ему соображать на досуге, сколько тысяч Плорнишей в двух шагах от министерства околичностей распевают в бесконечных вариациях ту же арию, никогда не достигающую слуха этого достославного учреждения.