Читать книгу Крошка Доррит - Чарльз Диккенс, Geoffrey Palmer, Miriam Margolyes - Страница 16

Ветхий старый дом в Сити, одетый, точно мантией, слоем копоти, грузно опиравшийся на костыли, которые ветшали и разрушались вместе с ним, никогда, ни при каких обстоятельствах не знал ни одной веселой и светлой минуты. Солнечный луч, случайно падавший на него, исчезал очень быстро; если луна освещала его, то его траурная одежда казалась еще печальнее. Конечно, звезды озаряли его своим холодным блеском в ясные ночи, когда туман и дым расходились, а непогода с редким постоянством держалась за него. Вы бы нашли здесь лужи, иней, изморозь и росу, когда их не было нигде по соседству, а снег лежал здесь целые недели, грязный, почерневший, медленно расставаясь со своей угрюмой жизнью. Кругом не было построек, не слышно было уличного шума, звук колес проникал в этот мрачный дом только тогда, когда экипаж проезжал мимо самых ворот, и тотчас замирал, так что миссис Эффри казалось, будто она оглохла и лишь по временам к ней на мгновение возвращается слух. То же было с человеческими голосами, говором, смехом, свистом, пением. Эти звуки залетали на мгновение в мрачную ограду дома и тотчас исчезали.

Мертвенное однообразие этого дома больше всего нарушалось сменой огней камина и свечи в комнате миссис Кленнэм. И днем и ночью в узеньких окнах уныло мерцал огонь. Редко-редко он вспыхивал ярким светом, как и она сама; большей частью горел тускло и ровно, медленно пожирая самого себя, так же как она. В короткие зимние дни, когда рано темнело, уродливые тени ее самой в катающемся кресле, мистера Флинтуинча с его кривой шеей, миссис Эффри, скользившей по дому, мелькали по стене, окружавшей дом, как тени от огромного волшебного фонаря. Когда больная ложилась в постель, они мало-помалу исчезали. Огромная тень миссис Эффри дольше всех мелькала на стене, но, наконец, и она испарялась в воздухе. Тогда лишь один-единственный огонек мерцал неизменно, пока не начинал бледнеть в полусвете наступающего утра и, наконец, угасал.

Уж не служил ли этот огонь в комнате больной сигнальным огнем для какого-нибудь путника, которому суждено было явиться в этот дом? Уж не был ли этот свет в комнате больной маяком, зажигавшимся каждую ночь в ожидании события, которое рано или поздно должно было произойти? Кому из бесчисленных путешественников, странствующих при солнце и при звездах, переплывая моря и переезжая материки, взбираясь на холмы и плетясь по равнине, встречаясь, сталкиваясь и разлучаясь так неожиданно и странно, – кому из них суждено было явиться в этот дом, не подозревая, что здесь окончится его странствие?

Время покажет нам это. Почетное место и позорный столб, звание генерала и звание барабанщика, статуя пэра в Вестминстерском аббатстве и зашитая койка матроса на дне морском, митра и работный дом, шерстяная подушка лорд-канцлера и виселица, трон и эшафот, – ко всем этим целям стремятся путники, но дорога извивается, путается, и только время покажет, куда придет каждый из них.

Однажды зимой, в сумерки, миссис Флинтуинч, весь день чувствовавшая какую-то сонливость, увидела следующий сон.

Ей казалось, что она находилась в кухне, кипятила воду для чая и грелась у слабого огонька, подобрав подол платья и поставив ноги на решетку. Ей казалось, что, когда она сидела таким образом, раздумывая над жизнью человеческой и находя, что для некоторой части людей это довольно печальное изобретение, ее испугал какой-то шум. Ей казалось, что точно такой же шум испугал ее на прошлой неделе, загадочный шум: шорох платья и быстрые, торопливые шаги, затем толчок, от которого у нее замерло сердце, точно пол затрясся от этих шагов или даже чья-то холодная рука дотронулась до нее. Ей казалось, что этот шум оживил ее давнишние страхи насчет привидений, посещающих дом, и она, сама не зная как, выбежала из кухни, чтобы быть поближе к людям. Миссис Эффри казалось, что, добравшись до зала, она нашла комнату своего господина и повелителя пустой; что она подошла к окошку маленькой комнатки, примыкавшей к наружной двери, в надежде увидеть живых людей на улице и тем облегчить свое сердце; что она увидела на стене, окружавшей дом, тени двух умников, очевидно, занятых разговором; что она поднялась наверх, с башмаками в руках отчасти для того, чтобы быть поближе к умникам, которые не боялись духов, отчасти для того, чтобы подслушать их разговор.

– Слышать не хочу вашего вздора, – говорил мистер Флинтуинч. – Не желаю!

Миссис Флинтуинч снилось, что она стоит за полуотворенной дверью и совершенно явственно слышит эти смелые слова своего супруга.

– Флинтуинч, – возразила миссис Кленнэм своим обычным тихим строгим голосом, – в вас сидит демон гнева. Берегитесь его!

– Хоть бы дюжина, мне решительно все равно, – сказал мистер Флинтуинч, по тону которого можно было заключить, что их, пожалуй, и больше, – хоть бы пятьдесят; все они скажут: «Слышать не хочу этот вздор, не желаю». Я заставлю их сказать это, хоть бы они не хотели.

– Что же я вам сделала, злобный человек? – спросила строго миссис Флинтуинч.

– Что сделали? – ответил Флинтуинч. – Накинулись на меня.

– Вы хотите сказать: упрекнула вас…

– Не навязывайте мне слов, которых я вовсе не хотел сказать, – возразил Иеремия, цепляясь за своеобразное выражение с непонятным упорством. – Я сказал: накинулись на меня.

– Я упрекнула вас, – начала она снова, – в том…

– Слышать не хочу! – крикнул Иеремия. – Накинулись на меня.

– Ну хорошо, я накинулась на вас, нелепый человек, – Иеремия хихикнул от удовольствия, заставив ее повторить это выражение, – за то, что вы без нужды были откровенны с Артуром сегодня утром. Я вправе считать это почти обманом доверия. Вы не хотели этого…

– Не принимаю! – перебил несговорчивый Иеремия. – Я хотел этого.

– Кажется, мне придется предоставить вам одному говорить, – возразила она после непродолжительного молчания, в котором чувствовалась гроза. – Бесполезно обращаться к грубому упрямому старику, который задался мыслью не слушать меня.

– И этого не принимаю, – сказал Иеремия. – Я не задавался такой мыслью. Я сказал, что хотел этого. Желаете вы знать, почему я хотел этого, вы, грубая и упрямая старуха?

– В конце концов, вы только повторяете мои слова, – сказала она, подавляя негодование. – Да!

– Вот почему. Потому что вы не оправдали отца в глазах сына, а вы должны были сделать это; потому что, прежде чем рассердиться за себя, за себя, которая…

– Остановитесь, Флинтуинч, – воскликнула она изменившимся голосом, – или можете зайти слишком далеко!

Старик, по-видимому, и сам сообразил это. Снова наступило молчание; наконец он заговорил уже гораздо мягче:

– Я начал объяснять вам почему. Прежде чем вступиться за себя, вы должны были вступиться за отца Артура. За отца Артура! Я служил дяде отца Артура в этом доме, когда отец Артура значил не многим больше меня, когда его карман был беднее моего, а дядино наследство было так же далеко от него, как от меня. Он голодал в гостиной, я голодал на кухне – вот главная разница в нашем тогдашнем положении; несколько крутых ступенек, и только. Я никогда не был привязан к нему – ни в те времена, ни позднее. Это была овца, нерешительная, бесхарактерная овца, запуганная с детства своей сиротской жизнью. И когда он ввел в этот дом вас, свою жену, выбранную для него дядей, я с первого взгляда увидел (вы тогда были очень красивой женщиной), кто из вас будет господином. С тех пор вы стояли на своих ногах. Стойте и теперь на своих ногах. Не опирайтесь на покойника!

– Я не опираюсь, как вы выражаетесь, на покойника.

– Но вы хотите сделать это, если я покорюсь, – проворчал Иеремия, – и вот почему вы накинулись на меня. Вы не можете забыть того, что я не покорился. Вы, должно быть, удивляетесь, с чего я вздумал вступаться за отца Артура, да? Все равно, ответите вы или нет, я знаю, что это так, и вы знаете, что это так. Ладно, я вам скажу, с чего мне вздумалось. Быть может, это недостаток характера, но таков уж мой характер: я не могу предоставить всякому идти только его собственным путем. Вы решительная женщина и умная женщина, и когда вы видите перед собой цель, ничто не отклонит вас от нее. Вы знаете это не хуже, чем я.

– Ничто не отклонит меня от нее, Флинтуинч, если эта цель оправдана в моих глазах. Прибавьте это.

– Оправдана в ваших глазах? Я сказал, что вы самая решительная женщина, какая есть на свете (или хотел сказать это), и если вы решились оправдать что-нибудь, что вас интересует, то, разумеется, оправдаете.

– Человек! Я оправдываю себя авторитетом этой книги! – воскликнула она с суровым пафосом и, судя по раздавшемуся звуку, ударила рукой по столу.

– Не сомневаюсь в том, – спокойно возразил Иеремия, – но мы не будем теперь обсуждать этот вопрос. Так или иначе вы составляете свои планы и заставляете все склониться перед ними. Ну а я не согнусь перед ними. Я был верен вам, я был полезен вам, и я привязан к вам. Но я не могу согласиться, никогда не соглашался и никогда не соглашусь быть уничтоженным вами. Глотайте кого угодно, на здоровье! Особенность моего характера в том, сударыня, что я не соглашусь быть проглоченным заживо!

Может, это и было основой их взаимопонимания.

Быть может, миссис Кленнэм, заметив большую силу характера в мистере Флинтуинче, сочла возможным заключить с ним союз.

– Довольно и более чем довольно об этом предмете, – сказала она угрюмо.

– Пока вы не накинетесь на меня вторично, – ответил упрямый Флинтуинч. – Тогда снова услышите.

Миссис Флинтуинч снилось, что ее супруг, как бы желая успокоить свою желчь, стал расхаживать взад и вперед по комнате, а сама она убежала. Но так как он не выходил на лестницу, то она остановилась в зале, прислушалась, дрожа всем телом, а затем взобралась обратно по лестнице, побуждаемая отчасти привидениями, отчасти любопытством, и снова спряталась за дверью. – Пожалуйста, зажгите свечу, Флинтуинч, – сказала миссис Кленнэм, очевидно желая вернуться к их обычному тону. – Пора пить чай. Крошка Доррит сейчас придет и застанет меня в темноте.

Мистер Флинтуинч быстро зажег свечу и, поставив ее на стол, сказал:

– Что вы намерены делать с Крошкой Доррит? Неужели она вечно будет ходить сюда работать, вечно будет приходить сюда пить чай, вечно будет торчать здесь?

– Как можете вы говорить «вечно» такому полуживому существу, как я? Разве мы не будем все скошены, как трава в поле, и разве я не была подрезана косой много лет назад и не лежу с тех пор в ожидании той минуты, когда меня уберут в житницу?

– Так, так! Но с тех пор, как вы лежите – не мертвая, о, вовсе нет, – много детей, и юношей, и цветущих женщин, и крепких мужчин были срезаны косой и унесены, а вы вот лежите себе да полеживаете и даже ничуть не изменились. Наше с вами время, может быть, настанет еще не скоро. Говоря «вечно» (хотя я вовсе не поэтичен), я подразумевал: пока мы живы. – Мистер Флинтуинч, высказав все это самым спокойным тоном, спокойно ждал ответа.

– Пока Крошка Доррит тиха и прилежна и нуждается в той маленькой помощи, которую я могу оказать ей, и заслуживает ее, до тех пор, если сама не откажется, она будет приходить сюда.

– И это все? – спросил Иеремия, поглаживая свой рот и подбородок.

– Что же еще? Что же может быть еще? – проговорила она суровым тоном.

Миссис Флинтуинч снилось, что в течение минуты или двух они смотрели друг на друга через свечу, и, как показалось ей, смотрели пристально.

– Знаете ли вы, миссис Кленнэм, где она живет? – спросил супруг и повелитель Эффри, понизив голос и с выражением, вовсе не соответствовавшим содержанию его слов.

– Нет.

– Желаете ли вы, да, желаете ли вы знать? – спросил Иеремия с таким хищным выражением, словно собирался броситься на нее.

– Если бы я желала знать, то давно бы уже знала. Не могла я разве спросить у нее?

– Так вы не желаете знать?

– Не желаю.

Мистер Флинтуинч, испустив долгий значительный вздох, сказал с прежним пафосом:

– Дело в том, что я – случайно, заметьте, – узнал об этом.

– Где бы ни жила, – ответила миссис Кленнэм холодным мерным тоном, разделяя слова, точно читала их одно за другим на металлических пластинках, – она желает сохранить это в тайне, и ее тайна всегда останется при ней.

– В конце концов, может быть, вам просто не хочется признавать этот факт? – сказал Иеремия, и сказал скороговоркой, как будто слова сами собой вырвались из его рта.

– Флинтуинч, – сказала миссис Кленнэм с такой вспышкой энергии, что Эффри вздрогнула, – зачем вы терзаете меня? Взгляните на эту комнату. Если за мое долгое заключение в этих стенах, на которое я не жалуюсь – вы сами знаете, что я не жалуюсь, – или в награду за мое долгое заключение в этой комнате, я, которой недоступны никакие развлечения, утешаюсь тем, что мне недоступно и знание о некоторых вещах, то почему вы, именно вы, хотите отнять у меня это утешение?

– Я не хочу отнимать, – возразил Иеремия.

– Так ни слова более. Ни слова более. Пусть Крошка Доррит скрывает от меня свою тайну, скрывайте и вы. Пусть она приходит и уходит, не подвергаясь выслеживанию и допросам. Предоставьте мне страдать и находить облегчение, возможное при моих обстоятельствах. Неужели оно так велико, что вы мучите меня, как дьявол?

– Я предложил вам вопрос, вот и все.

– Я ответила на него. Итак, ни слова более, ни слова более. Тут послышался звук катящегося кресла, и зазвенел колокольчик, вызывавший Эффри.

Эффри, боявшаяся в эту минуту мужа гораздо более, чем загадочных звуков в кухне, как можно скорее и неслышнее спустилась с лестницы, сбежала по ступенькам в кухню, уселась на прежнее место перед огнем, подобрала подол платья и в заключение накрыла лицо и голову передником. Колокольчик прозвенел еще раз, и еще, наконец стал звонить без перерыва, но Эффри все сидела, накрывшись передником и собираясь с силами.

Наконец, мистер Флинтуинч, шаркая, спустился с лестницы в зал, бормоча и выкрикивая:

– Эффри, женщина!

Эффри по-прежнему сидела, закрывшись передником. Он, спотыкаясь, вбежал в кухню со свечкой в руке, подбежал к ней, сдернул передник и разбудил ее.

– О Иеремия, – воскликнула Эффри, просыпаясь, – как ты испугал меня!

– Что с тобой, женщина? – спросил Иеремия. – Тебе звонили раз пятьдесят.

– О Иеремия, – сказала миссис Эффри, – я видела сон.

Вспомнив о недавнем приключении в том же роде, мистер Флинтуинч поднес свечку к ее голове, как будто собирался поджечь ее для освещения кухни.

– Разве ты не знаешь, что пора пить чай? – спросил он со злобной улыбкой, толкнув ножку стула миссис Эффри.

– Иеремия, пить чай? Я не знаю, что такое случилось со мной. Но, должно быть, это то самое, что было перед тем, как я… как я проснулась.

– У, соня, – сказал Флинтуинч, – что ты такое мелешь?

– Такой странный шум, Иеремия, и такое странное движение. Здесь, здесь в кухне!

Иеремия поднял свечку и осмотрел закоптелый потолок, потом опустил свечку и осветил сырой каменный пол, потом грязные облупленные стены.

– Крысы, кошки, вода, трубы? – спросил Иеремия.

Миссис Эффри только качала головой в ответ на эти вопросы.

– Нет, Иеремия, я слышала это раньше. Я слышала это наверху и потом на лестнице, когда шла однажды ночью из ее комнаты в нашу, – какой-то шорох и точно кто-то дотрагивается до тебя.

– Эффри, жена моя, – сказал мистер Флинтуинч свирепо, приблизив свой нос к ее губам, чтобы выяснить, не пахнет ли от нее спиртными напитками, – если ты не скоро подашь чай, старуха, то услышишь шорох и почувствуешь, что до тебя дотронулись, когда отлетишь на другой конец комнаты!

Это предсказание заставило миссис Эффри засуетиться и поспешить наверх, в комнату миссис Кленнэм. Тем не менее у нее осталось твердое убеждение, что в этом угрюмом доме творится что-то неладное. С тех пор она никогда не чувствовала себя спокойной с наступлением ночи, и если ей случалось идти по лестнице в темноте, накрывалась передником, чтобы не увидеть кого-нибудь.

По милости этих зловещих страхов и этих необычайных снов миссис Эффри впала с этого вечера в решительно ненормальное душевное состояние, от которого вряд ли ей суждено оправиться в течение нашего рассказа. В хаосе и тумане своих новых впечатлений и ощущений, когда все казалось ей загадочным, она сама сделалась загадкой для других, настолько же необъяснимой, насколько дом и все, что в нем находилось, казались ей самой необъяснимыми.

Она еще готовила чай для миссис Кленнэм, когда легкий стук в дверь возвестил о появлении Крошки Доррит. Миссис Эффри смотрела на Крошку Доррит, пока та снимала в передней свою скромную шляпку, и на мистера Флинтуинча, который скреб свои челюсти и молча рассматривал девушку, точно ожидал какого-то необыкновенного происшествия, которое напугает ее до полусмерти или разнесет всех троих вдребезги.

После чая послышался новый стук в дверь, возвещавший о появлении Артура. Миссис Эффри пошла отворить ему.

– Эффри, я рад вас видеть, – сказал он, – мне нужно спросить вас кое о чем.

Эффри тотчас ответила:

– Ради бога, не спрашивайте меня ни о чем, Артур! У меня вышибло половину ума от страха, а другую – от снов. Не спрашивайте меня ни о чем! Я теперь не знаю, что к чему! – И она тотчас убежала от него и больше уже не подходила к нему.

Не будучи охотницей до чтения и не занимаясь шитьем, так как ее комната была слишком темна для этого – предполагая даже, что у нее имелась такая наклонность, – миссис Эффри проводила вечера в том смутном полузабытьи, от которого очнулась на мгновение в день возвращения Артура Кленнэма, осаждаемая роем диких размышлений и подозрений относительно своей госпожи, своего супруга и странных звуков, раздававшихся в доме. Когда обитатели дома были заняты исполнением религиозных обязанностей, эти подозрения заставляли миссис Эффри поглядывать на дверь, как будто она ожидала, что вот-вот явится какая-нибудь черная фигура и, воспользовавшись благоприятной минутой, присоединится к их обществу.

Вообще же Эффри не делала и не говорила ничего, что могло бы привлечь внимание двух хитрецов; лишь изредка, обыкновенно в спокойные часы вечера, она вздрагивала в своем углу и шептала мистеру Флинтуинчу, читавшему газету около маленького столика миссис Кленнэм:

– Опять, Иеремия! Слушай, что за шум?

Затем шум, если только был какой-нибудь шум, прекращался, а Иеремия, повернувшись к ней, хрипел:

– Эффри, старуха, смотри, ты получишь такую порцию, старуха, такую порцию!.. Ты опять видела сон!