Читать книгу Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х – 2010-х годов - Д. М. Фельдман - Страница 5

Сюжетов подобного рода немало в мемуарах Липкина. Но существенно, что он пытался акцентировать значимость литературного события – повести Солженицына – в биографии Гроссмана. Настаивал: тот одним из первых оценил талант будущего нобелевского лауреата.

Берзер в мемуарах тоже сочла нужным подчеркнуть, что Гроссман не раз о Солженицыне расспрашивал. Возможно, так и было. А бесспорно, что для мемуаристки опубликованная «Новым миром» повесть – значимое событие в биографии Гроссмана.

Подчеркнем: не только в ней. Событие, можно сказать, мирового значения. В ноябре 1962 года Солженицын проснулся знаменитым.

Разумеется, это был триумф журнала. Тематику и проблематику новомирской публикации сочли тогда сенсационными как на родине автора, так и за границей. В центре повествования – крестьянин, бывший колхозник, солдат-окруженец, вышедший к своим, но безвинно осужденный. А главное, взгляд не со стороны. Лагерь – глазами узника: обыденность ужаса лагерной жизни, способность героя в нечеловеческих условиях оставаться человечным.

Об авторе тогда мало что было известно даже сотрудникам «Нового мира». Знали, только что перед войной Солженицын закончил физико-математический факультет университета в Ростове-на-Дону, фронтовик, офицер, беспартийный, арестован и осужден за «антисоветскую пропаганду», официально признан невиновным восемь лет спустя, ныне – школьный учитель.

Солженицын оказался весьма удачливым дебютантом. И это отнюдь не случайная удача. Все совпало – талант писателя и точный расчет математика: запросам новомирского редактора идеально соответствовали и тематика повести, и ее проблематика, и, разумеется, биография автора.

Крестьянский сын Твардовский, в юности отрекшийся от «раскулаченной» семьи, вину свою помнил, даже когда был прощен родственниками. Стремился искупить малодушие, печатал очерки и беллетристику, связанные с жизнью крестьянства. Магистральная новомирская тематика. А тут – повесть именно о русском крестьянине, его трудолюбии, доброте и честности. Подчеркнем еще раз: человечности в бесчеловечных условиях. И автор – вовсе не литератор-профессионал, даже не столичный житель, а учитель в провинциальной школе. Ко всему прочему, фронтовик, безвинно осужденный и годы спустя оправданный.

Все это учла и Берзер. Отнюдь не случайно обратился к ней старый лагерный друг Солженицына, выполняя его поручение: рукопись должна была сразу «в первые руки угодить».

Репутация Берзер уже давно сложилась в литературных кругах. Отменный литературный вкус, честность, доброжелательность, бескорыстие, а главное – упорство, с которым редактор отдела прозы добивалась, чтобы рукописи, ею сочтенные достойными, были опубликованы, вопреки ожидаемым препятствиям.

Вот и рукопись «Щ-854» пришлось готовить к сложным маневрам. Сначала Берзер обеспечила перепечатку. На что, по Солженицыну, понадобилось не так уж мало времени. А еще пришлось редактору ждать, «пока Твардовский вернется из очередного приступа своего запоя (несчастных запоев, а может быть, и спасительных, как я понял постепенно). Но главная трудность была – как заманеврировать членов редакции и прорваться к Твардовскому, который редко ее принимал и несправедливо не любил (то ли не оценивал ее художественного вкуса, трудолюбия и отдачи всей себя интересам журнала, то ли ревновал к авторам, которые все с ней дружили и постоянно толклись в отделе прозы)».

В общем, интрига долгая, сложная. Можно сказать, многоэтапная. Требующая осторожности, терпения, настойчивости.

Интрига удалась. По очереди Берзер опросила всех заместителей главреда, и они не заинтересовались рукописью: «лагерная тема». Вот тогда уместно было и к Твардовскому обратиться.

Как Солженицын подчеркнул, аргумент Берзер нашла лучший. Утверждала, что описывается «“лагерь глазами мужика, очень народная вещь”. Опять-таки, в шести словах нельзя было попасть точнее в сердце Твардовского!».

Заместители Твардовского, как предвидел Солженицын, воспротивились публикации. Но главред не согласился с ними. В январе 1961 года настаивал, что печатать можно и нужно.

Солженицынская повесть, как известно, опубликована после личного обращения Твардовского к Хрущеву. Имел право: с 1961 года у новомирского главреда статус был не только литературный – «кандидат в члены ЦК КПСС».

Неважно, Берзер ли сама придумала решающий аргумент, подсказал ли кто. Важно, что и Солженицын на такой подход надеялся. По его словам, «верная догадка-предчувствие у меня в том и была: к этому мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны верхний мужик Александр Твардовский и верховой мужик Никита Хрущев».

В общем, «мужики» решения принимали. И Солженицын подчеркнул, что «не поэзия и даже не политика решили судьбу моего рассказа, а вот эта его доконная мужицкая суть, столько у нас осмеянная, потоптанная и охаянная с Великого Перелома, да и поранее».

Солженицын удачно выбрал и время для обращения к Твардовскому. На XXII съезде КПСС Хрущев объявил, что продолжится «разоблачение культа личности Сталина», и вот, несколько месяцев спустя, в редакцию самого популярного журнала страны поступила рукопись, публикация которой подтвердила бы, что обещанное реализуется.

Триумф повести закономерен. Позже Солженицын характеризовал советскую лагерную систему куда более резко, но для начала 1960-х годов и дозировка идеальна. Сказано все, что можно было тогда сказать в печати, а запретное – четко обозначено.

В 1956 году такую повесть вряд ли пропустила бы цензура. Маловероятно, чтоб даже у Симонова получилось. Шесть лет спустя – в связи с XXII съездом КПСС – Твардовскому удалось. И статус у него был партийный, и Хрущев тогда добивал сталинский авторитет.

30 декабря 1962 года – двух месяцев не минуло после издания повести – Солженицын принят в ССП. А это давало триумфатору право жить исключительно литературными доходами, не работая постоянно на каком-нибудь предприятии либо в учреждении.

Однако триумф Солженицына и Твардовского не повлиял на судьбу гроссмановского романа. По-прежнему тот был под запретом.

Ямпольский в статье о Гроссмане осмыслил это как нелепость. Трагическую парадоксальную ситуацию, возможную только в «путаном обществе».

Берзер осмыслила это аналогично. Рассуждая о судьбе Гроссмана, акцентировала парадоксальность ситуации: «Ведь шли 60-е годы нашего века, счастливые для многих 60-е годы. Для него же они полны бед».

Суждениям Ямпольского и Берзер свойственна откровенная публицистичность, отсюда и акцентирование парадоксальности ситуации. Однако не исключено, что оба мемуариста осознавали: парадокса не было.

В обоих случаях – Гроссмана и Солженицына – налицо проявление закономерности. И проявлялась она, когда представители власти определяли пределы допустимого в литературе, исходя из соображений целесообразности.

Солженицынская повесть не отрицала советский режим в целом. Как таковой. Подразумевалась ее интерпретация в качестве осмысления «культа личности Сталина». Именно это и нужно было Хрущеву – в связи с XXII съездом КПСС.

Подчеркнем еще раз: общепринятым представлениям о предписанном и разрешенном в советской литературе солженицынская повесть не соответствовала. Но оставалась в пределах допустимого, пусть и на грани. А потому была востребована как эффективный пропагандистский инструмент.

Роман Гроссмана показывал вопиющее несоответствие советского режима – идеологическим установкам, обеспечившим победоносное завершение гражданской войны. И Великой Отечественной тоже.

Гроссмановский роман оказался не только вне пределов разрешенного в литературе, но и за гранью допустимого. Тогда еще не было пропагандистской установки, обусловившей бы возможность его публикации.

Солженицын, как некогда Гроссман, в дебюте выиграл. И даже намного большего добился – мировой известности. А затем развивал успех. Слава росла.

Мировая слава и защитила писателя, когда через несколько лет он – уже посредством «самиздата» – распространял свои рукописи, отвергнутые редакциями. Запрещенное цензурой охотно печатали за границей, а ЦК партии все медлил с арестом Солженицына. Тот умело использовал пастернаковский опыт. Уголовное преследование в данном случае дискредитировало бы советский режим, ведь формально преступления не было.

Да, Солженицын, начав борьбу против советского режима, отчаянно рисковал. Но – лишь собою. Распалась семья, детей не было, родственников тоже.

Ничего с ним поделать не мог ЦК партии. Солженицын демонстративно пренебрегал всеми благами, что предоставлялись советским писателям. Оставалось только – официально и неофициально – грозить ему лишением свободы или жизни.

Именно жизни. Мало ли что могло бы произойти. Например, так называемое дорожно-транспортное происшествие: улицу переходил и случайно автомобилем сбит. Городская повседневность. Или стал бы жертвой нападения грабителей. Опять же статистически нередкий инцидент – «хулиганство»[6].

Слухи о расправах подобного рода ходили по стране. А вполне достоверной считалась история гибели С. М. Михоэлса, убитого в 1948 году сотрудниками Министерства государственной безопасности – по личному приказу генсека. Она была подтверждена официально в разгар кампании по «разоблачению культа личности».

Да, сталинская эпоха завершилась. Но отсюда еще не следовало, что повторение инцидента невозможно. Солженицын об этом не раз говорил.

Можно сказать, что ему везло. Как известно, на исходе 1960-х годов советское руководство и его главный оппонент – правительство США – инициировали политику так называемой разрядки международной напряженности.

Попытки договориться предпринимали обе стороны. Ну а предметом торга, как водится, были действия в области «защиты прав человека».

С учетом такого фактора откладывалось решение задачи расправы с писателем. Но от нее вовсе не отказались в ЦК партии. Сотрудники КГБ следили за Солженицыным постоянно, чуть ли не напоказ, словно бы готовя арест или якобы случайное нападение «хулиганов».

Угрозы – лишить свободы или жизни – Солженицына не остановили: ставка оказалась приемлемой. Арест же или убийство, подчеркнем вновь, еще больше компрометировали бы советское правительство и способствовали бы росту популярности строптивого писателя. Он рисковал и выигрывал.

Гроссман тоже рискнул. Был готов лишиться свободы и жизни. Но до поры выигрывал Суслов. Потому что использовал технику заложничества.