Читать книгу Москва слезам не верит - Даниил Мордовцев, Даниил Лукич Мордовцев - Страница 13

В стане осаждающих тревога. В темноте слышны крики: «Держите вора! Зарезал, проклятый!.. В шатер пробрался, до становой жилы перерезал!»

Заскрипели на ржавых петлях городские ворота. В них прошмыгнула гигантская тень.

– Ты, Микита?

– Я… До черенка всадил…

– Ково, свет Микитушка?

– Самово идола, Щеню… Не никнул, аспид… кровью захлебнулся.

Вдруг зарево осветило стан осаждающих.

– Батюшки! Горим!.. Бересту, что наготовили для городских стен, подожгли…

– Лови налителя, лови!. Вон он, в кусты бежит!

– А, дьявол! Не уйдешь, черт!

– Пымали, пымали палителя!

Весь стан осаждающих на ногах. Все мечется, кричит.

– Бог спас князя Данилу… не ево зарезали.

– А ково? Полуголову стрелецково?

– Не! Стремянново Князева, в ево шатре спал. Ошибся в темноте Микитушка. Не князя Щенятева зарезал, а его стремянного.

Светало. Береста удачно потушена. Поджигатель пойман. Со стен города видно, как московские ратники врывают в землю два столба с перекладиной…

– Ково вешать собираются? – спрашивают на городской стене.

– Должно, из наших ково… Поджигал кто…

– Ведут! Ведут!.. Седенький старичок.

– Ай, ай! Да это дедушка Елизарушка!

Действительно, это был он. Узнав от Софьи Фоминишны, что рати двинулись на вятскую землю, он на ямских помчался прямо к Хлынову, платя на ямах ямским старостам и ямщикам бешеные деньги, чтоб только поспеть вовремя, пока его родной город еще не обложен. Но он опоздал. Хлынов был уже обложен. Тогда он ночью и поджег приготовленную для осады Хлынова бересту…

Пойманного вели к виселице. Старик не сопротивлялся, шел бодро. Увидав на стене городских вождей, он закричал Оникиеву:

– Иванушка и вы, детушки! Добейте челом! Не губите града, не проливайте кровь хрестьянскую неповинную!

Когда шею его вдели в петлю и потянули вверх веревку, он продолжал кричать:

– Добейте челом, детушки! Добейте!

Так кончил жизнь хлыновский Лаокоон. Стоявшая с прочими на стене Оня судорожно рыдала.

К стене подошел бирюч от московских вождей и затрубил в рожок.

Все стихло на стенах города.

– Повелением государя и великаго князя Ивана Васильевича всеа Руси вещаю граду Хлынову: добейте челом великому государю за свою грубость и целуйте на том крест святый!

– Сей же час вышлем челобитника добить челом государю и крест святый целовать за весь град Хлынов, – отвечал со стены Оникиев.

Скоро городские ворота растворились, и из них вышли поп Ермил с Распятием и Исуп Глазатый с тяжелым мехом золотых поминок.

– Как же я крестное-то целование сломаю, батька? – шептал Глазатый.

– Не сломаешь, Исупушко, – успокоительно отвечал отец Ермил, – коли бы ты целовал ихний крест у ихниго попа, тебе бы грех было поломать крестное целование, а ты поцелуешь наш крест, и я с тебя потом сниму то целование, и твое целование будет не в целование.

Это казуистическое толкование отца Ермила успокоило Глазатаго, не очень-то сильного в догматике.

Навстречу им вышли князь Щенятев и боярин Морозов со своим стремянным.

– Целуй крест от града Хлынова и от всей вятской земли и добей челом великому государю, – сказал князь Щенятев.

– Бью челом и целую крест на всей воле государевой, – проговорил Глазатый, целуя Распятие, – а тут наши «поминки»…

И он раскрыл мех, чтобы показать, что там золото.

– Примай «поминки», – сказал Морозов своему стремянному.

Тот, с трудом, кряхтя, поднял тяжелый мех, набитый золотом.

– Теперь осаду сымете с города? – спросил Глазатый.

– Не сымем для того, что вы воровством своим, яко тать в нощи, зарезали мово стремянново, – отвечал Щенятев. – Даем Хлынову «опас» токмо до завтрева. – И, подозвав бирюча, приказал: – Гласи волю великаго государя: дается «опас» Хлынову до завтрева.

Бирюч протрубил и возгласил то, что ему было приказано.

В тот же вечер состоялось новое совещание в доме Оникиева. И на этот раз опоздал Лазорев.

– Дозором, должно, ходит по часовым Пахомий, – заметил Оникиев.

Должно быть так, заботлив он у нас, – сказал и Богодайщиков.

С городских стен снова доносилось:

– Славен и преславен Хлынов-град!

– Славен Котельнич-град!

– Славен Орлов-град!

Тихо. Словно вымер город. Слышен даже тихий полет нетопырей.

Снова под окном дома Оникиева встречаются и сливаются в одну две тени.

– Не выходи завтра из города к супостатам, милый! – шепчет женский голос. – А вышлите к супостатам «больших людей».

– Не выду из ворот, солнышко мое, – слышится мужской шепот. – И батюшка твой, и Палка не выйдут.

– Умоли, дорогой, батюшку и Палку, чтоб «большие люди» сказали супостатам, что покоряемся-де на всей воле того московского идола и дань-де даем и службу.

– Буди по-твоему, радость моя.

Слышны в темноте поцелуи и глубокий женский вздох.

– Если мы выйдем из города добивать челом, – говорил на совещании Лазорев, – то в нас признают калик перехожих.

– И точно, узнают, – соглашался Оникиев, – ведь мы пели и у Щенятева, и у Морозова.

– Спознают, – согласился и Богодайщиков, – вон и Шестак-Кутузов издали, на стене когда в прошлый вороп[32] стояли, спознал нас.

– Ладно. Вышлем «больших людей».

На том и порешили.