Читать книгу Я и моё чудовище - Дарья Доцук - Страница 7

Не знаю, зачем я вернулась на кухню. Наверное, ждала каких-то объяснений от мамы. Или просто задумалась над папиными словами и сама не заметила, как оказалась за столом.

– Ну и где он? – безразлично спросила мама, глядя, как дождь заливает гравийную площадку и клумбы вдоль низкого забора. Один в один «Исабель, которая смотрит на дождь в Макондо». Этот рассказ Маркеса я прочитала недавно, вслед за мамой, потому что Маркес – её любимый писатель.

Сначала Исабель и её родные рады ливню, но он длится несколько дней и постепенно затапливает улицы Макондо. Всё, что остаётся жителям деревни, – смотреть на дождь и надеяться, что он закончится прежде, чем их постигнет страшная участь. На их глазах посреди двора гибнет корова, увязнувшая в грязи. «Надо молиться: вода размыла могилы, и несчастные покойники плавают по кладбищу» – фраза, от которой у меня до сих пор мурашки. Но однажды утром вода уходит, и кажется, что её вовсе не было.

Так и с родителями. Они наверняка уже завтра помирятся. Вот только просохнет земля – и сразу помирятся. Иначе какой смысл в этом рассказе? Маркес ведь знает, о чём пишет. Не зря же ему Нобелевскую премию присудили!

Бабушка приосанилась, будто я вот-вот поделюсь каким-то тайным знанием, и взглядом повторила мамин вопрос: «Так где он?»

– Папа на заправке. Собирается к дяде Лёше, а завтра обратно.

– А что сказал-то? – допытывалась бабушка.

– Что стоит на заправке, а потом к дяде Лёше, – с напором ответила я.

– Ой, секрет, секрет, – улыбнулась мама бабушке. – Поди наболтал там невесть чего, науськал исподтишка дочку против родной матери. Как благородно.

– Ладно! – разозлилась я и хотела выложить всё начистоту, но вовремя проглотила язык. Ну донесу я им про вертихвостку и «этого», и что дальше? Только папу подставлю.

– Лер, ты папу не бойся. Если он тебе велел ничего нам не рассказывать, так это лишь показатель того, что он струсил и ищет в твоём лице поддержки.

– А я и так его всегда поддерживаю, – честно призналась я, но, кажется, зря.

Мама дёрнула бровью, дескать, ах вот как! Вот, значит, какая ты на самом деле! Папу поддерживаешь? Ты должна меня поддерживать, а не какого-то там папу! Бабушка тут же сгребла меня в объятия и стала чуть-чуть раскачивать, как будто мне два года.

– Она просто ещё не разобралась, что к чему, да, Лерочка? Испугалась немножко. Конечно, ничего не понятно, не знаешь, к кому бежать.

Я попыталась высвободиться из бабушкиной хватки, но она только сильнее меня прижала. Мама фыркнула:

– Ой, мам, я тебя умоляю! Всё она понимает. Не маленькая уже. Вот я на днях в журнале читала, что в три и тринадцать лет дети лучше всего переносят развод родителей. А моим как раз три и тринадцать.

Что? Развод? Я вытаращилась на неё и почувствовала, как в висках застучала кровь. Мама сказала это легко. С такой гордостью, будто позаботилась о нас, специально дождалась нужного возраста и мы должны быть ей благодарны. А ещё я уловила, что от меня ничего не зависит. Что бы я ни сказала – мамино решение окончательное.

Не знаю, как принято вести себя, когда впервые звучит это слово – «развод». Никто меня не научил. Никто не предупредил, что к этому вообще нужно быть готовой! Я прекрасно знаю, что делать и кому звонить, если бабушке станет плохо, если Маркуша подавится едой или если я найду на берегу раненого тюленя. Я не растеряюсь ни в одной из этих ситуаций. Да что там, я даже умею делать искусственное дыхание и пользоваться огнетушителем! Но это…

У многих в школе родители не живут вместе, появляются отчимы и мачехи, сводные братья и сёстры. Но никто не говорит об этом. Никто ни разу не поделился со мной, как узнал, что его родители решили разойтись, и что сделал потом. Разгромил комнату? Слушал весь день грустную музыку? Рыдал в туалете? Как следует поступать в таких случаях?

– Женечка! – укорила бабушка маму.

– А что такое? – взмахнула рукой мама. – Ну разводимся, и что? Ты предлагаешь из этого трагедию сделать? Вон у Маринки уже четвёртый муж – и ничего, все дети довольны.

Может быть, в мамином мире или в Маринкином мире все счастливы, если кто-то разводится. Некоторые африканские племена на похоронах танцуют, поют и вообще веселятся, потому что душа покойника переселяется в лучший мир. Но что-то я не уверена, что после развода меня, Маркушу или папу ждёт лучший мир. Маму – скорее всего. Она считает, что трагедии бывают только у слабаков. А у сильных личностей это называется «временные трудности» или ещё лучше – «жизненные перемены». Сильная личность во всём найдёт положительную сторону и повод порадоваться.

Так вот я вовсе не сильная личность. Поэтому я уткнулась в бабушкино мягкое и холодное белое плечо и заплакала. Вернее, заскулила. От жалости к себе, от беспомощности и от неизвестности, которой никогда прежде не ощущала так близко. А бабушка продолжала качать меня и гладить по голове: «Тихо, тихо, золотая ты моя девочка!» И я мысленно умоляла её никогда не останавливаться.

– Господи, как жалко, – проговорила бабушка задумчиво. – И Сашу жалко, и…

– А меня тебе не жалко? – изумилась мама.

Бабушка, заикаясь, как от испуга, пробормотала что-то вроде: «Конечно, очень жалко», и стало ясно – она больше и полслова не произнесёт, чтобы спасти нашу семью. Пусть всё кругом рушится, раз так хочется её драгоценной дочке.

– Ну хватит, не реви, – с раздражением попросила мама и прикоснулась кончиками пальцев к вискам. – И так голова раскалывается от этой погоды.

Раньше меня удивляло, что я совсем ничего не помню из раннего детства. Почему все забывают свой первый год жизни? Но однажды я кое-что увидела. Своими младенческими глазами, хотя мне тогда уже исполнилось девять лет.

В полутьме мама качает меня на руках, а я смотрю на неё сквозь слёзы и кричу. И она спокойно, но требовательно говорит: «Спи, моё чудовище. Разве можно так долго реветь?» Не знаю, выполнила ли я тогда её просьбу и почему именно эта фраза так крепко засела в памяти. Я подросла и узнала каждое из этих слов по отдельности – «спи», «моё», «чудовище», и неожиданно они сложились воедино, ведь я их уже слышала, только не понимала, что они значат. Я спросила маму, взаправду ли всё это или мне просто приснилось. «Приснилось», – сухо ответила мама, и я больше ни минуты не сомневалась, что это не сон, а самое настоящее воспоминание. Иначе она бы стала убеждать меня в том, что никогда не назвала бы ребёнка чудовищем. Хотя её не в чем винить. Маркуша мог орать часами. Я ворочалась в кровати и мечтала только о том, чтобы он поскорее замолчал или чтобы его забрали гоблины.

Мама соврала насчёт чудовища, потому что испугалась: вдруг я посчитаю её жестокой и злой. Но она вовсе не злая и не жестокая. Просто для неё я и впрямь была маленьким орущим чудовищем, с которым неизвестно что делать и как уложить спать.

Вот и сейчас, стоило ей сказать: «Ну, хватит, не реви», как я тут же заставила себя глубоко вдохнуть и унять желание разрыдаться в голос.

А ведь мы с мамой не слишком-то отличаемся от самих себя тринадцатилетней давности. Она снова не знает, как объяснить мне то, в чём я ещё не могу разобраться самостоятельно. А я, как и прежде, только плачу в ответ.

Я сказала Юле, что прыгну ради мамы с воздушного шара. И, кажется, пришло время совершить этот прыжок. Только вот я всё стояла на краю, смотрела вниз и никак не могла решиться.