Читать книгу Креативное агентство «Шумер» - Дарья Лебедева - Страница 7

Учет и отчетность, налоги и взносы, счета-фактуры, ведомости, проводки, деньги, выписки, платежки – что ты об этом ведаешь? Ведь язык письменный, числа были изобретены ради записи расходов, счетов, доходов, накладных, а не для высокого художественного слова. О, как они этим гордятся! Смотрят на нас, как на второсортных. Именно они начисляют нам зарплату. А ведь зарплата – единственная причина, почему все мы здесь ежедневно с десяти до семи.

Правило № 2

Если бы не зарплата – кто бы на нее ходил, на эту работу?

Эту истину открыла мне бухгалтер на моей самой первой работе, куда я пришла юной девчонкой, наивно считающей офисное рабство временным неудобством. Я училась на вечернем, потому что знала, что без работы не протяну и дня. Нет-нет, не без работы, а без зарплаты! Прояснилось – и стало тошно и грустно. Ведь правда. Да, я заставляю себя испытывать к работе интерес. Что‐то мне даже нравится – например, когда после долгой дороги в автобусе, метро, потом десять минут пешком, я прихожу в теплый (или, наоборот, прохладный) офис, сажусь в кресло, включаю компьютер и наслаждаюсь временным покоем. Вот, я пришла. Больше не надо никуда бежать. Но зачем я пришла? Зачем прихожу каждый день, кроме субботы и воскресенья? Ради звонкой эсэмэски дважды в месяц, которая приносит весть о начисленном авансе и официальной части зарплаты. Ради маленького конверта, в котором лежат заработанные мной за месяц денежки. И кто же начисляет мне рублики на карточку? Кто выдает вожделенный конверт? Бухгалтерия. Эти небожители, вечно занятые, с тревогой на лице, они помыкают нами, повелевают нами. Безграничная власть дана им генеральным директором, что велик, как Энлиль, суров, как Нинурта, справедлив, как Энки (но это не точно).

Мы, правда, делаем вид, что их вообще не существует, кроме единственного дня, когда необходимо пройти через Унижение Конвертом. И это в эпоху карточек и интернета! От налогов укрывается руководство, но страдают почему‐то сотрудники, которых о том, что большая часть их зарплаты будет выдаваться наличкой, оповещают на последнем этапе собеседований, когда решение принято с обеих сторон.

К каморке, где сидела бухгалтерия, – так именовались Музыкова, огромная дама лет сорока пяти, и молоденькая, исчезающе худая студентка-практикантка при ней, всякий раз разная, – выстраивалась очередь из желающих получить деньги первыми. Остальные ждали, когда их вызовут. Оба способа были еще унизительнее, чем сам факт получения «серой» зарплаты. Я предпочитала ждать в кабинете. Уверяла себя, что лучше доделаю статью или отчет, пока остальные толпятся в коридоре. Вместо этого кусала губы и нервно вздрагивала, когда звонил чужой телефон. Вот еще один коллега ушел за своим конвертиком. Вот он вернулся – счастливый, словно ему сделали подарок, словно он не горбатился за этот конверт целыми днями, выслушивая крики начальства и ехидные комментарии гламурной секретарши по поводу мятых штанов. Словно вечное пребывание в этом чересчур светлом, заставленном столами, шкафами и коробками душном помещении стоило этих нескольких десятков тысяч, большая часть которых тут же спускалась на быт, транспорт, коммуналку и что‐нибудь модное и страшно дорогое, например на новый айфон. Наконец звонит мой телефон.

– Васильева, подойдите. – Голос бухгалтерши, одновременно бодро-командирский и приглушенный, словно она что‐то жует, может быть даже телефонную трубку.

Встаю и стараюсь как можно медленнее шевелить ватными ногами. Волнуюсь почему‐то каждый раз, словно иду сдавать экзамен в институте, который закончила десять лет назад. Но получение зарплаты у огромной, как шар, Музыковой тревожнее экзамена по теоретической стилистике, на котором даже не помню что отвечала, так громко и где‐то у горла билось сердце.

Когда заглядываю в кабинет бухгалтерии, Музыкова разговаривает по мобильному. Бросает на меня взгляд, значение которого не понимаю. Недовольный? Равнодушный?

– Чтобы в восемь был дома, – кричит на кого‐то в трубку бухгалтерша и бросает телефон в груду бумаг на столе. Кивает в сторону стула и погружается в свои записи, пытаясь отыскать мою фамилию и мой конверт. Пока ищет, начинает жаловаться. Я знаю, что с ней это случается: хоть она и считает нас всех ничтожествами, иногда ей надо выговориться.

– Вот оболтус, – говорит, положив тяжелую руку на ведомость, – шляется с какими‐то своими друзьями, пропускает занятия, торчит вечно в этих торговых центрах, тратит деньги непонятно на что, какие‐то нелепые шмотки! – Я терпеливо жду, когда она даст мне расписаться в ведомости, но Музыкова не спешит. Как только я поставлю подпись и получу конверт, сразу исчезну, и она это понимает. – По древнему шумерскому обычаю разве не должен сын следовать по стопам родителей? Мы с мужем жизнь положили на его образование, он учится в престижном вузе на экономиста, чтобы стать как мы, стать лучше нас! А он прогуливает и картиночки свои рисует. На гитаре играет. Друзей заводит среди художников, музыкантов и прочих бездельников, эх, сгубит он свое будущее!

Наконец я расписываюсь и ухожу, зажав в руках конверт. Мне вдогонку несется бормотание Музыковой, продолжающей ругать сына.

До конца рабочего дня еще так далеко! Я понимаю этого пацана, сына Музыковой. Зачем, думаю, я училась много лет? Чтобы сидеть тут, писать идиотские тексты о стиральных машинах, уставать от бессмысленных разговоров? Но тяжесть отпускает меня. Я снова свободна – впереди целый месяц до нового свидания с Мужиковой. Так ее обычно называют новенькие, пока не запомнят правильно. Как она злится! Еще часто ударение ставят неправильно. О Энки, хранитель знаний, владыка искусств и ремесел, в чьем слове правда, хвала тебе за то, что умеешь ты отомстить за великую власть чисел над нами!