Читать книгу Радужная Топь - Дарья Зарубина - Страница 25

Да как тут оправдаешься.

Юрек ухнул на пол всей тушей, с грохотом ударил коленями о выскобленные доски.

– Где? – взревел Казимеж. – Почему не ищешь?

И огрел Юрека по широкому затылку.

– Ты хоть знаешь, ветров сын, какие дела вокруг делаются, или дальше бабьего подола твоему разуму дороги нет?! Знаешь ли, что за одного Илария…

Юрек так и торчал, лбом в пол, не шевелясь и не отвечая, кверху выпяченным задом. Казимеж в сердцах плюнул себе под ноги да поддел ногой замершего, как зимний жук, провинившегося палочника:

– Давно?

– Да третьего дня… – едва шепнул Юрек.

– Что ж ты молчал, ветров сын! – прикрикнул князь. – Ищут?

Юрек напрягся, но головы не поднял.

– Почему не ищут? Без рук да после отповеди за Манека ему далеко не уйти. А тут, понимаешь ли, окаянная харя, его жизнь против моей становится… У, бестолковый, оставался бы в лесниках, коли ума не нажил! Князь тебя из грязи поднял, дело дал важности немалой, а ты за больным, безруким, лежачим и то не уследил.

– Так помогли ему, княже… – тихо забормотал Юрек и тотчас испугался. Сказал «аз», говори и «буки». А как скажешь, что сама юная бяломястовна помогла. Ядвига, служанка ее, мужичков сонным зельем опоила. А на сонных заклятье крепкое положили – тут уж не Ядзя, тут книжница работала. Не иначе, нянька. А может, и посильнее кто, потому как заклятье это было недоброе. Не земной силой заклинали – черным облаком. Решился Юрек, вымолвил: – Княжна Эльжбета, лебедушка бела, коня Илажкиного давече себе потребовала. Конюх и отдал. А к вечеру сторожей опоили и околдовали. Как очнулись – ни коня, ни мануса. Да только едва ли он сам ушел…

Казимеж побагровел от ярости, сжал кулаки. Поняв, что сказал лишнего, Юрек снова ткнулся стриженой головой в пол.

– Паскуда! – Казимеж толкнул дурака сапогом, отчего тот нелепо повалился на бок. Старый князь взъерошил седые с прожелтью волосы, потер усталые глаза. – Иди! Разошли своих по дорогам! И чтоб духу твоего не было, пока не отыщешь…

Но не верилось Казимежу, что отыщет Юрек беглого мануса. Хорош был Иларий, умен, силен, красив, как радужный хвост. Легко шел по жизни черноволосый манус. Легко брал, шутя отказывался. А заклинал – загляденье!.. Руки гибкие, белые, как ветка осины, и не заметишь, как шевельнет пальцами, а уж дело сделано. За эту его греховную красоту, за легкий веселый нрав девки и бабы любили парня так, что князя порой одолевала жгучая зависть.

Чай, одна из этих баб и упросила сердобольную Эльку помочь, а дочка и не подумала, какую беду сделала. Любовь у них, девок, голову начисто выстужает. Ветер внутри, коса поверху.

Казимеж неторопливо, сдерживая клокотавшую ярость и подступающий к сердцу страх, двинулся в семейное крыло дома, но остановился в нерешительности, не зная, куда идти. Поначалу хотел переговорить с женой, спросить совета, как делал уже более двадцати лет, только подумалось ему, что Агата не любит будущего зятя, а злость с разумом редко сходятся. Потом хотел отправиться к дурехе Эльке и спросить, о чем думала вздорная девчонка, когда в отцовы планы нос сунула, но одумался. Дело сделано, а коли за семнадцать лет в девку ума не вколотили, так теперь уж пусть муж с ней мается.

Казимеж направился в покои наследника. Не хотелось ему говорить об Иларии с Якубом. Сын подозревал, что не простые разбойники в лесу на мануса напали, не раз уже заводил речь о том, как так получилось, что рассердился князь на Илажку, а на следующий день мануса на двор беспамятного привезли. Казимеж отмахивался, мол, времени нет об Илажке горевать. Свадьбу готовить нужно. Важно ли, что к тому привело, если лежит Иларий в тенетах колдовского морока, вот-вот приберет Безносая синеглазого, а Черный князь просит мага в приданое Эльжбете. Неужели отдадим здорового? Не за стол сажать просит князь мага, а Илажка при смерти, вот и послужит благу. Авось, если Владиславу нужен будет Иларий живой, так вытащит он мануса из когтей Безносой, силища-то вон какая. Все равно никому, кроме высшего мага, Илария не вытянуть. Вот пусть и решит его судьбу Чернский князь. Если спасет жизнь манусу – получит хорошего мага на полный герб, а если умрет Иларий в Черне – ничего не почувствует. Сквозь такой морок к нему никакие муки не пробьются.

Говорил это Казимеж и себе, и сыну не раз, только Якуб все равно последние дни смотрел волком. И к Иларию ходил три раза на дню, сидел с ним, разговаривал. Может, он и надоумил Эльку вывезти раненого, чтобы Чернцу не достался.

Казимеж остановился у двери сына, но отбросил неверную мысль. Не так глуп был Якуб. Не стал бы подводить отца под удар, не стал бы надеяться вытянуть Илария. С нынешней Якубовой силой из горы искры не вытянешь.

Казимеж вышел из задумчивости, рванул на себя створку.

Якуб сидел с книгою, но отцу хватило одного взгляда, чтобы понять, что парень не прочел и строки. Неопрятная, словно впопыхах собранная одежда, яркий румянец, особенно заметный рядом с белой повязкой, скрывающей верхнюю половину лица княжича, блеск глаз: все говорило о том, что Якубек не слишком рад приходу отца – другие, видно, были у него дела.

– Потолковать нужно, – без предисловий начал Казимеж и, повернувшись к приоткрытой двери спальни, крикнул: – Девка! Вон поди.

Якуб хотел было возразить отцу, но не успел: невысокая смазливая служанка, до самых глаз покрытая багровым румянцем стыда, выскользнула из дверей и, не поднимая взора, бросилась прочь, только мелькнула в косе синяя лента.

– Воля ваша, батюшка, да только… – начал было княжич, но Казимеж прервал его:

– Илария нет.

– Как нет… – Уголки губ Якубека опустились, блеск в глазах погас. – Помер?

– Какое там, – отмахнулся Казимеж. Свалился камень с души. Не мог Якуб устроить исчезновения Илария. – Жив, верно. Не Безносая его увела. Дознаюсь кто, головы не снесут… Только Юрек говорит, что Элька своих баб послала. Что думала?

Якуб отложил книгу, подошел к отцу и, надеясь утешить его, положил руки на плечи. В этот момент сын был особенно похож на князя. Вся его крепкая высокая фигура, стать, гордая посадка головы – все было отцово. Блестел на руке такой же перстень с зеленым камнем – знак княжеской власти.

Этот ненужный перстень да белая повязка на лице Якубека – подарок безжалостной насмешницы Судьбы – заставили Казимежа горько свести к переносице светлые брови и крепко обнять сына.

За те годы, что прошли со страшного дня, Якубек изменился, строже стал, разумней, осторожней. Горько поплатился княжич – не за свои грехи, своих едва ли хватило бы – за грехи отца, матери, а может, и всего рода Бяломястовичей. Не изломала парня радужная топь, но переломила что-то важное, словно самую суть. Веселого, открытого, как ярмарочные ворота, бесшабашного княжича уж больше не было – был Якуб Белый Плат. Выпила радужная топь силу, изуродовала лицо так, что взгляду остановиться боязно. Тщетно билась Агата, сама заклинала, собирала словников и манусов, платила щедро. Закрыл Якуб белым платком лицо – и сам от всех этой повязкой отгородился: от сестры, матери, закадычного дружка Тадека. И с каждым днем становился все более далеким, более чужим. Выходил редко, но с отцом разговаривал все больше, и понял Казимеж, что лучшего советчика и помощника не сыскать.

Одна беда – не мог он посадить на престол бессильного. Из золотников бросила радуга княжича в самые низы – сделала обычным ведьмаком, из тех, что по деревням от порчи да зубной боли на жертвенном камне заклинают. Такому земли не доверить, тотчас найдутся охотники испробовать на крепость господина Бялого мяста, а за слабым магом, а тем паче Судьбой наказанным, и дружина не пойдет.

Чужим стал княжич. Только с отцом остался приветлив и, словно исподволь, благоволил молодому манусу, теплел взглядом. Да и трудно было остаться равнодушным, холодным, когда звоном праздничного колокола разносился в покоях голос мануса, когда расцветала на лице Илария широкая приветливая улыбка.

А еще порой казалось Казимежу, что тянулся Якубек к Илажке, потому как один манус не знал другого княжича, молодого, глупого, резвого как щенок, едва не утонувшего в студеных водах Бялы. В тот самый черный день явился Иларий на Казимежев двор с письмом отца, Игнация, старого боевого товарища бяломястовского князя. С этим письмом стоял Казимеж у высокого окна, когда привезли на двор Якубека.

Наотмашь ударила Судьба князя по лицу, по отцовскому сердцу – покачнулся князь. Илажка под руку подхватил, не дал повалиться, лицо потерять. Но никак не мог забыть Казимеж, что видел молодой манус его слабость. Хорош был Иларий, силен, весел. Был бы у Казимежа такой сын… Только не был Иларий княжичем, а потому был опасен, а при бессильном, изуродованном, упавшем духом Якубе – вдвое опаснее. Когда заметил Казимеж, что только при синеглазом вертопрахе оживляется обыкновенная задумчивость наследника, подумал: вдруг вернет Иларий ему сына, заставит мальчика воспрянуть духом, вспомнить о том, что он будущий князь. Надеялся Казимеж.

А потом явился Черный князь Влад Элькину руку просить. И смалодушничал Казимеж, послал Юрека на ловлю.

Сердцем страдал Якуб за Илария. Просил, чтоб разбойников тех сыскали, что мануса искалечили. Казимеж обещал, увещевал. Сам не ведал, как уговорил сына.

Смирился Якубек. Только все же вздрогнул, как сказал князь, что нет Илария.

– Элька, говоришь, Илария отдала? – проворил Якубек. – Хочешь, я выспрошу?

– Не надо, – отмахнулся Казимеж, отпуская плечи сына. – Посоветуй, как быть. Илажки след простыл. А я обещал Владиславу мануса полного герба. Видел он Илария, согласился. Да где нам теперь мага такого полета, да еще с полным гербом взять?

– Купить, – отозвался Якубек. – Казны хватит.

– С полным гербом за день купить можно не старше палочника, – горько покачал головой Казимеж. – Кто захочет неизвестно к какому хозяину под полновластную руку идти. Может, кто и согласится на серебряный герб – в охрану или дружину, а на полный, в смертники – едва ли найдем… Ведь верное дело, смертники князю понадобились. Поговаривают, радужную топь у себя Владислав пригрел, колдовской силой кормит… Потому, знать, и годился ему Иларий. Ох, Якубек, с огнем играем… Сейчас Влад Эльку берет, на нашей стороне со всей своей силой. А как против встанет…

Казимеж сел на лавку, уронил голову на грудь. Но княжич оставался серьезен и спокоен.

– Не встанет, батюшка, – холодно ответил он, неторопливо приводя в порядок одежду. – Дадим вместо мануса трех, четырех палочников. Юрека, дурака твоего, отдадим. Пусть его князь радужной топи скормит… Не откажется Владислав от Эльки. У нее и род, и сила, и красавица любо-дорого. А если Владиславу не нужен здоровый, раз берет тех, кого другие не возьмут – калек, стариков, юродивых, – так и наловим мы ему юродивых. И среди них золотники и манусы встречаются. На свадьбу, за княжьей милостью да даровым угощением сброду в Бялое набежит – вот и пошли своих парней, нахватают тебе увечных вроде меня.

Якуб горько усмехнулся, видя, как вскинулся на его слова отец.

– Да что там, сам бы пошел. Недобрала меня топь, авось вторым свиданием насытится. Но Владиславу, верно, сила нужна, и я ему негоден…

Казимеж хотел было снова обнять сына, но княжич отстранился, отвел отцовские руки, потуже затянул белый плат на лице – только сверкали в прорезях холодным огнем глаза.

– Не жалей, лучше посылай дружинников да готовь кошелек. А на меня не смотри. Сам бы на себя не смотрел. Но это пройдет, батюшка. Как пойдешь, девку кликни, в спальне прибрать надо…

Якуб широко улыбнулся отцу, и на сердце Казимежа потеплело. Подумал, что надо бы девке, той, что с красными щеками выбежала, денег дать да велеть ситцу на сарафан отрезать, чтоб чаще у княжича в спальне прибирала.

Верно подсказал сын. Авось сгодится Владиславу вместо мануса, полумертвого после отповеди, скажем, старый пройдоха-словник… Славно врал, что все ладно будет, а глаза-то лживые, песьи – так и бегали… Вот и пригодишься, плешивый проныра…

Казимеж потрепал сына по плечу и вышел. Девка жалась за углом, думала, проскочит старый хозяин мимо, не заметит. Заметил князь, подошел, поднял резво рухнувшую на пол девку за мягкие плечи, взял пальцами за подбородок, заглянул в лицо. Хорошая была девчонка, молоденькая, простенькая. С темно-серыми, покорными, как у коровы, глазами. Вроде из Элькиных девок.

– Так-то ты от госпожи бегаешь? – с напускной строгостью спросил он. Девчонка потупилась, и румянец на свежих, пушистых, как бархат, щеках из алого сделался едва ли не свекольным.

– Иди в покоях у княжича прибери, – усмехнулся Казимеж. – А потом к хозяйке воротишься, скажешь, князь с порученьем на рынок посылал…

– Не гневайтесь, господин, – прошептала, не поднимая глаз, девка…