Читать книгу Лишний князь. нет ни друзей, ни врагов – только цель! - Денис Владимирович Морозов - Страница 5

В Великом Миргороде просыпались рано, и Буривой старался следовать заведенному порядку. Солнце едва взошло, а он был уже на ногах. На его дворе кипела обычная будничная работа. Скотник Хотовит выгонял коров на пастбище. Скотина мычала и поднимала копытами тучу пыли, взамен сдабривая утоптанную землю своими лепешками. Буривой уступил стаду дорогу и прошелся следом, стараясь не угодить ногой в пахучую свежую кучу. Но долго осторожничать ему не пришлось – селянин Тихомир, которого он взял на двор из пригородной деревни, тут же бросился подбирать коровьи лепешки, чтобы удобрить ими огород, на котором росли лук и репа. Двор быстро очистился, и лишь пес Репей не давал пыли улечься, плюхаясь своей нечищеной шкурой в самые неподходящие места. Увидев хозяина, он завилял хвостом и подбежал, чтобы лизнуть ему руку. Буривой милостиво, царским жестом протянул ему тыльную сторону ладони, которую пес и обработал своим невероятно длинным и ловким языком.

В свинарнике деловито хрюкали кабанчики и поросята, занятые самым важным делом на свете – кормежкой. В конюшне сонно топтались заспанные лошади со спутанными гривами. Буривой заглянул туда, чтобы проведать своего любимца – гнедого коня Разгуляя, стройного, сильного, с белым пятном в виде осинового листа на лбу и с легкой проседью в гриве. Конюх Мирогост, разумеется, дрых в свободном стойле, куда он набросал кучу сена, вообще-то предназначенного на корм его подопечным. Но Буривой находился в таком благостном настроении, что не стал ни ругать, ни даже будить его – он просто потрепал своего коня по холке и сам, своими руками подсыпал ему овса. Выйдя из конюшни, он угодил в рыбацкие сети, развешанные для просушки еще одним его холопчиком, Добровитом, и ему стоило труда из них выпутаться. В углу двора уже деловито постукивал топором колесник Лудислав, принявшийся чинить телегу, а в кузнице загрохотал молот кузнеца Остронега, работавшего там со своим юным помощником, совсем еще мальчишкой.

Буривою на волосы опустилось мягкое голубиное перышко с тонким пухом по бокам. Он смахнул его рукой. Перышко не упало, а принялось кружить в воздухе, подхваченное потоком поднимающегося от земли тепла. Лицо Буривоя тотчас же приняло радостное выражение – это была примета, что погода благоприятствует голубиным полетам. К тому же, на небе с самого рассвета не было видно ни облачка, а это делало время еще более удачным.

На крыльцо вышла горничная баба Русана, сладко зевнула во всю ширь своей необъятной пасти, и спросила:

– Боярыня спрашивает, когда осподин завтракать соизволит…

– Погоди-ка с завтраком, – остановил ее Буривой. – Лучше скажи, поднялись ли дети.

– Да уж почти час, как на ногах, – обиженно ответила Русана (будить детей и следить за тем, чтобы они оделись как следует, было ее обязанностью).

– Тогда зови их сюда! Голубей погоняем! – велел ей Буривой.

Не дожидаясь, пока она неторопливо, вразвалочку, всем своим видом показывая, что господа тут, может, и главные, да без нее ни одно важное дело не сделается, отправится исполнять его поручение, он приставил лестницу к чердаку своего высокого дома и полез на крышу. Тут, у самого края, к деревянной клети была пристроена такая же высокая, вровень с самим домом, башенка. Внизу у нее находился склад для кормов и разной полезной рухляди, а наверху, возвышаясь над крышей хором и даже над полукруглыми бочками теремков, располагалась голубятня, в которой ворковали почтовые голуби.

Буривой осторожно подобрался к ней по довольно крутому склону, стараясь, чтобы его сапоги не скользили по деревянной черепице, и распахнул дверки. Голуби засуетились и принялись беспокойно хлопать крыльями. Он залез в крытый сеткой загон, по которому они гуляли, и заглянул в домовину, где были обустроены отдельные горенки для самцов, самок и молодняка. Внутри, на насестах, сидели сами птицы, каждая в своем отдельном коробе. В кормушках уже кончился корм, а в поилках – вода, и Буривой решил отругать слуг, но над крышей уже показалась голова его старшего сына Миляты, забирающегося по лестнице, и он только крикнул ему:

– Скажи брату, пусть корма внизу захватит! А сам подними полведра воды.

– Воды пусть Томила возьмет, – недовольно ответил Святополк, которому очень не хотелось карабкаться по лестнице обратно вниз.

– Она что, тоже здесь?

– А как же? Не отвяжешься от нее.

– Лады. Только пусть не вздумает лезть сюда на высоких каблуках. Крыша такой щапливой обуви не выносит.

Его дочери Томиславе было еще лет двенадцать, и она была самой младшей из его детей, но уже щеголяла по городским улицам в дорогих барских платьях, стараясь вызвать ревность и зависть простых горожанок.

Буривой очень любил забираться сюда, на крышу, и подолгу сидеть здесь, слушая воркованье голубей. Весь мир виделся отсюда совсем по-другому. Где-то там, далеко внизу, оставалась будничная суета с ее мелкими заботами и неприятностями. Там, на земле, копошились люди, там кипели их страсти и ссоры, но тут, на высоте, до них не было никакого дела. Все шумы казались далекими и ненужными. Пыль и грязь, взбитые копытами и ногами, не поднимались сюда. Тут были лишь бескрайнее небо и ощущение полета над всей этой смешной суетой.

Старший сын, Святополк, уселся на деревянную черепицу, стараясь не повредить черепки, и охватил колени руками. Средний Ярогнев и младшая Томислава расположились рядом. Вместе они смотрели, как голуби выбираются из загона на плоскую площадку, нарочно устроенную для них на голубиной башенке. Дождавшись, пока вся стая окажется на воле, Буривой осторожно подобрался к ним, взял в ладони своего любимца – крепкого и мускулистого четырехлетнего голубка, и подкинул его в небо. Тот взмыл высоко вверх и сделал круг над их головами, широко расставляя крылья.

– Святоша, подай-ка мне гонялку! – с азартом бросил Буривой старшему сыну.

Тот подал ему шест с обрывком цветной наволочки. Бережно, стараясь никого не ударить, Буривой принялся сгонять птиц с крыши, а когда они поднялись в воздух, то начал размахивать им вслед, заставляя лететь выше и дальше.

– Батя, смотри, в загоне еще птенчики! – увлекаясь, закричал ему средний сын, Ярогнев.

– Их трогать сегодня не будем, – улыбаясь, ответил ему Буривой. – Это молодняк, он еще не окреп.

Опытные летуны увлекали стаю все дальше и дальше. Шумная туча сизых птиц пролетела над деревянным тыном, отделявшим двор Буривоя от хором великого князя, и принялась кружить над княжеским дворцом.

– Боржек! Ты чего творишь? Они мне всю крышу загадят! – закричала, высунувшись из узенького окошка, Верхуслава.

– Ничего-ничего, – смеясь, прокричал Буривой ей в ответ. – Птицы не станут различать, где великий князь, а где холоп – всем на голову напакостят. А и пусть Владек не зазнается – пусть помнит, что не он выше всех на земле!

Княгиня захохотала, погрозила ему пальцем и скрылась в темном оконном проеме. Святополк воспользовался отсутствием стаи, чтобы почистить клети и насыпать корма. Томислава, осторожно балансируя босыми ногами по наклонной крыше, поднесла ведерко воды и принялась наливать в поилки. Ярогнев с Буривоем забрались в загон и принялись разглядывать недавно оперившийся молодняк, беря птенцов в руки и задирая им крылья.

– Смотри, какие крепыши, – радовался Буривой, показывая птенцов сыну. – Вот этот родился от вожака стаи. Чувствуешь, как крылом бьет? Это в нем норов играет. Он и к кормушке успеет первым, всех по пути растолкает. Вырастет – и сам станет вожем, как и его отец с матерью.

– Ну прямо как у людей, – рассмеялся, услышав их разговор, старший сын. – Кто родился от князя – тот и сам князем будет.

– Верно, – с неожиданной серьезностью отозвался на его замечание Буривой. – У кого есть порода, в том она непременно взыграет. Ваш дед, а мой отец был хозяином целого княжества, богатого и просторного. И вы тоже когда-нибудь станете, если не будете клювом щелкать.

– Да когда ж это случится? – выглядывая из клети, с недоверием спросил старший.

– Случится-случится, уж ты мне поверь, – заверил его Буривой. – Нужно только дождаться удачи. Не стоит перечить судьбе раньше, чем она даст о себе знать. Но когда удача сама идет в руки – тут не зевай! Хватай ее за хвост и не отпускай. Иначе наши деды – там, за облаками, в небесном краю – отвернутся от нас и проклянут недостойных потомков.

Голубиная стая носилась по округе не меньше часа. Дети давно уже спустились с крыши и ушли завтракать, а Буривой все сидел на чешуйчатой черепице и смотрел, как птицы носятся над высокими стенами Кремника, садятся на острые шатры башен, вспархивают с заборол. Он знал каждую из них, и продолжал к ним приглядываться, пытаясь разгадать их повадки и летные качества. Наблюдая за ними, он ясно видел, какую можно увезти за тридевять земель, а затем выпустить с привязанным к лапке письмом, а какую лучше оставить дома и погонять еще, пока она не привыкнет безошибочно находить родную голубятню из поднебесья. Наконец, вожаки привели стаю обратно. Он загнал всех обратно в клеть, проверил, хорошо ли дети насыпали корма, и со спокойной душой захлопнул за ними деревянные дверки.

Ему осталось только подняться в свой небольшой теремок, который возвышался над покатыми крышами деревянных хором. В распахнутое окно дул утренний ветер, к которому примешивался запах навоза и свежего сена. Доносилось мычание коров. Порыв ветра хлопнул деревянной дверкой поставца. Она скрипнула и открылась. На темной полочке, в самом дальнем уголке показался бархатный мешочек с каким-то тяжелым предметом внутри. Буривой приподнялся и бережно достал этот мешочек, погладил кончиками пальцев ветхий, потершийся бархат, и осторожно вытряхнул на ладонь круглую золотую печать, на которой была изображена змейка, обвившаяся вокруг раскидистого дерева.

Он присел у окна и принялся разглядывать эту печать, каждую черточку на которой он помнил с детства. Ему припомнилось, как его, ничего не понимающего восьмилетнего мальчишку, подняли среди ночи верные слуги, как мать суматошно принялась его одевать, как металась по светлице, освещенной лишь тусклой свечкой, и как ее страшная темная тень плясала на покатых бревенчатых стенах. Как она нашла наконец то, что искала – эту тяжелую золотую печать, которая в его глазах была тогда всего лишь игрушкой. Мать спрятала ее в мешочек из темно-синего бархата, привязала его на шнурок и повесила ему на шею, сдавленным шепотом проговорив: «Береги эту вещь! Это печать твоего отца! На ней – знак его власти. Отец твой был королем, и, если владыка Род будет милостив, то ты тоже когда-нибудь им станешь! Тогда ты покажешь всем этот знак, и никто не посмеет усомниться, что ты – прирожденный правитель!»

Потом они долго бежали в темноте по гулким деревянным мостовым Старого города, а их слуги жестоко дрались с какими-то людьми, не хотевшими их выпускать из ворот. В память впечаталось, как его посадили в повозку и повезли по ухабам неведомо куда, а мать прижимала к груди его голову и потерянно твердила: «Мы вернемся! Вот увидишь – вернемся, и все будет по-старому! А этих изменников, которые удумали на нас злое, мы накажем. Придет время – и боги снова повернутся к нам лицом!»

Он подышал на золотую печать, отогревая ее холодную поверхность. Золото давно потускнело и потемнело. Она казалась невзрачной, и даже опытный вор не сразу понял бы, на какую ценность наткнулся. Но для него, Буривоя, это была самая дорогая вещь, которую он не променял бы ни на стада самых тучных коров, ни на роскошные дворцы, ни на богатые вотчины. Эта вещь была воспоминанием из его детства. Она давала надежду на то, что когда-нибудь он вернется в город, в котором родился. И отомстит тем, кто отнял у него родину, детство и престол, принадлежавший его отцу.

Месяц травень наполнил славянский мир благоуханием деревьев и трав. После весенней распутицы, когда по дороге можно было пройти, только увязнув в грязи по колено, цветущая зелень на полях вызывала в людях прилив радости. Повсюду виднелись яблони, покрытые белыми лепестками, пахло сиренью, наливались соками рябины и сливы.

Солнечный царь Дажьбог уже вывел свою полыхающую колесницу на самую верхушку Горнего мира, когда к главному въезду в Кремник начали подтягиваться богато отделанные повозки самых знатных бояр. Некоторые ехали верхом в сопровождении слуг, которые дули в трубы и размахивали знаменами. Народ выходил на улицу, чтобы посмотреть на это зрелище – не такое уж и частое, поскольку служилые люди чаще всего обходились без лишней торжественности. Однако теперь близилось заседание боярской думы, и ее участники не упускали случая покрасоваться, чтобы все почувствовали их значение и славу.

Вереницы всадников и повозок втягивались в ворота под Перуновой башней и подъезжали к Золотой палате – единственному каменному строению в Кремнике. Здесь, у высокого крыльца под тяжелой крышей, они спешивались и неторопливо брели наверх. Их знаменосцы поднимались на гульбище и разворачивали знамена своих хозяев. При этом каждый стремился произвести как можно больше шума: в ход шли трубы, дудки, сопелки, гудки и бубны. Иногда они начинали громыхать одновременно, и тогда боярские слуги ссорились и даже дрались, так что княжеским сторожам приходилось их унимать – когда напоминанием о торжественности события, а когда и простым кулаком.

Первым подъехал Видослав Рославич в окружении пяти человек. Он не числился думным боярином, поэтому скромно остался стоять в прихожей, встречая более знатных господ. За ним прибыл хранитель княжеской печати Переслав Воротиславич, слуги которого лихо взбежали на гульбище и первыми развернули огромное бархатное полотнище своего господина в две полосы, одна из которых была белой, а другая – зеленой. Поверх полос было нашито изображение хлебного снопа. Следом подъехал один из самых молодых бояр – Негослав Остромирович, знамя которого было ярко-красным, с золотым теремом посреди. Городской тысяцкий Твердислав Милонежич, которого можно было издали узнать по золотой гривне на шее, лично проследил, чтобы его знамя было в порядке – у него оно тоже было из двух полос, нижняя из которых была красной, а верхняя – желтой. На желтой полосе виднелось красное солнечное колесо о шести лучах, а на нижней – золотистые стрелы крест-накрест. Прибыли со своими знаменами воеводы Боронислав Стоимирович, Жирослав Негорадович, Ислав Моиславич и Судимир Хотовитович. Особенно многочисленный выезд, как всегда, оказался у престарелого Родолюба Дорогомиловича, который прибыл в окружении своей родни, державшей вотчины от Шерны до Оки. Одним из последних подъехал казначей Сдеслав Издеславич, в походах назначавшийся обычно на должность обозного воеводы. Он предпочитал не слишком хвастаться своим богатством, которое у него, судя по слухам, было несметным. И в довершение всего этого торжества показался думный голова – главный боярин княжества Держимир Верховодович со своим сыном Мечиславом. У них было одно общее, родовое знамя – сверху темно-синее, снизу красное. Поверх темно-синей полосы виднелась серебряная звезда о двенадцати лучах. Слуги думного головы выглядели такими важными и нарядными, что их самих, пожалуй, можно было принять за бояр. Они ни с кем не дрались и не пререкались, а лишь поглядывали свысока на своих менее знатных соседей, убежденные в своем полном и безусловном превосходстве над ними.

Один за другим бояре входили в палату, низкий потолок которой тяжело нависал над полукруглыми колоннами, и рассаживались вдоль стен, обитых дорогими фряжскими тканями. Одна из стен была белой, другая – красной, и в зависимости от того, какую сторону выбирал боярин, судили о его принадлежности к той или иной группировке, издавна сложившейся в думе.

Широкие «красные» окна были отделаны разноцветными стеклами, отчего в палате царил радужный полумрак. Перед самым широким из окон, во главе двух рядов лавок, стоял дубовый престол с подлокотниками, отделанными серебром. Бояре занимали свои места в соответствие с чином: по правую руку от дубового кресла уселись Держимир Верховодович и Мечислав, которые приходились великому князю тестем и шурином, по левую руку, прямо напротив них, сел Твердислав Милонежич. Остальные начали рассаживаться вслед за ними – и тут уже не было никаких ссор, ибо каждый знал свою очередь и свое место.

В палату, прихрамывая, вошел Всеволод в сопровождении своих слуг – охранника Гостибора и книжника Любомысла. Гостибор остановился у дверей, с важным видом вынул из ножен меч и приподнял его острием вверх, перегородив вход. Князь меж тем прошел к престолу, болезненно морщась, поднялся по двенадцати пологим ступенькам и устроился на сидении, вольно откинувшись на спинку, над которой возвышалось позолоченное изваяние сокола с распростертыми крыльями, держащего в когтях дубовую ветвь с желудями.

Бояре по обе стороны от престола дружно встали и поклонились ему в пол, придерживая полы нарядных плащей. Всеволод небрежно махнул им рукой, призывая садиться. Они с шумом опустили свои пышные телеса на лавки, отчего по палате пробежал грохот дерева, ударившего о каменный пол.

Любомысл вышел на середину палаты, сжал в руках старинную книгу в замшелом кожаном переплете, и скороговоркой забормотал: «Как за морем далеким, на Руяне на острове, стоит бел-горюч камень Алатырь. А под камнем тем силы великие, силы добрые. Поднимаю я этот камень, выпускаю я эти силы – пусть они придут к нам на помощь, пусть уберегут от злодейства и бед великого князя Всеволода Ростиславича, и всех честных бояр, и всех думных людей, пусть дадут мудрость нашим решениям и помогут избегнуть ошибок. Честь и слава богам!»

«Честь и слава богам!» – лениво отозвался нестройный хор голосов на лавках.

– Ну что ж, господа Великого Мира-города, – заговорил Всеволод, как только Любомысл убрался в дальний конец палаты и затих в темном углу, – поздравляю всех со славной победой, которую мы одержали над этими лиходеями Немировичами, и приглашаю к себе на пир всей семьей, с детьми и супругами. А теперь за дела!

Все посмотрели на думного голову Держимира, который сидел к княжескому престолу ближе всех, по правую руку. Держимир Верховодович, сын и внук крупнейших бояр Города, владетель огромнейших вотчин и отец великой княгини, был полным, тяжелым, неповоротливым человеком лет шестидесяти. Одет он был подчеркнуто богато: все было сшито из дорогих заморских тканей. Накинутый на его плечи мятль темно-синего цвета был расшит жемчужными нитями и украшен серебряными звездами, а пальцы были унизаны тяжелыми перстнями с драгоценными каменьями самых причудливых оттенков. Он неспешно прокашлялся в кулачок, поднялся с лавки и заговорил:

– Мы еще раз сочли все потери и прибыли. Убитых у нас восемь сот человек, из них два-девяноста – горожан, все больше плотников, гончаров и купцов. Раненых и того больше, их уже развезли по домам. Лиходеев мы убили три тысячи, и пять тысяч взяли в полон. Их на Торгу продавали по пуле за голову. Мужики холопов себе столько набрали, что самим теперь работать не надобно – знай, лежи на печи, да приглядывай за рабами, пока они пашут.

Бояре на лавках негромко засмеялись. Тысяцкий Твердислав, сидевший прямо напротив Держимира, вскочил с места и, едва сдерживая гнев, начал отповедь:

– Да что ты говоришь, Держимир Верховодович? Где это видано, чтобы мужики на печи лежали, а холопы работали? Ведь все знают: на холопа работу оставить нельзя – голодным останешься! Лишние рабы – только лишние рты!

– А ты к словам не придирайся! – резко прикрикнул на него Держимир. – И вообще, дождись своей очереди, тогда и говори! А думного голову тебе перебивать не по чину!

– Господа, мы тут не для свар собрались! – строго заметил им Всеволод со своего возвышения.

– Да, вот еще кстати, – тут же откликнулся Держимир. – Немир Милорадович, лиходей окаянный, просит выдать ему тело сына его, Изяслава, что остался на поле боя. И еще требует голову Буривоя Прибыславича, сразившего Изяслава в честном бою. Прислал с письмом своего боярина, а в письме – много гневных слов и всякого непотребства, такого, что даже читать не стану.

По рядам пробежался раздраженный ропот.

– Как он еще что-то может писать, этот Немир? – со смехом спросил Негослав Остромирович, сидевший дальше всех от престола. – Ему сколько лет? Я уж думал, что он давно дух испустил.

– Верно, лет ему два-сорока или около того, – отозвался Держимир. – Однако дух его еще крепок. Ты думаешь, Негослав Остромирович, что его сыновья сами, по собственному почину на нас пошли? Как бы не так! Это он их послал! Это его, лиходея, крамола!

– Все же нехорошо получилось, – не поднимаясь с места, заметил казначей Сдеслав Издеславич. – Князей в поле не убивают. Мужиков за наши господские дела может полечь сколько угодно, но чтобы руку на князя поднять? Нет такого обычая.

– И что же теперь? Выдать ему головой Буривоя? Да он всех нас спас! Без него мы все бы сейчас в поле лежали! – закричал ему в ответ Негослав, вскакивая с лавки.

Слова его были крайне несдержанны – хотя бы потому, что он забыл назвать Буривоя по отчеству, как того требовал обычай. Однако все знали, что он приходится близким приятелем Всеволоду, а через него – и самому Буривою, и никто не стал его поправлять. Но этот выкрик вызвал всеобщий шум – все разом загомонили и закричали.

– В самом деле, мы все должны сказать Буривою Прибыславичу спасибо, – возвысил свой голос князь.

Сам он не забыл прибавить к имени своего друга отчество, хотя знаком с ним был с детства и называл его просто «Боржеком».

– Убить в честном бою Изяслава Могутного – это не шутка! – продолжил князь. – Вспомните, сколько богатырей пытались это сделать! И где они сейчас?

– Полегли все! – послышался возглас.

– Вот именно. А Буривой Прибыславич не только Изяслава одолел, но еще и спас наш большой полк от погибели. Негослав Остромирович верно сказал – многие из нас теперь в поле лежали бы, если бы не он со своим конным полком. Так что на это наглое вранье выжившего из ума старика предлагаю ответить, что мы своих не выдаем, и что самому Немиру, мятежнику и крамольнику, нужно явиться к нам на суд, чтобы ответить за свои преступленья!

Все одобрительно загомонили – тут разногласий ни у кого не случилось.

– Кстати, а где сам победитель? Где наш князь Буривой Прибыславич? Надо бы ему честь отдать, – сказал Негослав.

И хотя был Негослав одним из самых молодых и незначительных членов думы, все с легкостью с ним согласились.

– Давайте пошлем за ним! – раздались голоса.

– Не нужно! Я здесь! – послышалось из дальнего, темного конца палаты.

От одной из колонн, поддерживавших тяжелый каменный потолок, отделилась фигура человека в черно-красном корзне, подбитом мехом бурой лисицы. Буривой вышел на середину палаты, на свет, тускло льющийся из широких окон. Синие, зеленые, рдяные блики от цветных стекол упали на его лицо и открытые руки, отчего сам он начал казаться сотканным из разноцветных лоскутов.

Бояре поднялись и чинно, по обычаю, поклонились ему в ноги – остался сидеть лишь князь Всеволод, возвышающийся над всеми на своем престоле.

– Чем мы можем тебя отблагодарить, княже? – спросил Буривоя тысяцкий Твердислав. – Сегодня твой праздник, проси, чего хочешь!

– Что ж, господа, ловлю вас на слове, – заговорил Буривой, стараясь обращаться одновременно и к тем, кто сидел справа и слева от него, и к Всеволоду, который возвышался прямо напротив. – В моем родном Старом Городе случилась смута. Бывший князь Челодраг, правивший в нем незаконно, отправился на санях за богами. Наследников его горожане не признают. Много есть желающих занять теплое место, да только ростом они не вышли. Мне прислали сказать, что думные люди ждут меня и хотят, чтобы я сел на княжеский стол. Однако мне нужна подмога – двадцать полков, чтобы одолеть коромольников и воров. Прошу вас, господа, снарядить эти полки и отправить их вместе со мной.

В палате повисло молчание. Никто не ожидал такого поворота дел.

– А почему, Буривой Прибыславич, люди хотят именно тебя? – нарушил молчание Родолюб Дорогомилович, старейших из членов думы.

– Мой батюшка, князь Прибыслав, правил в городе три-девять лет назад, – волнуясь, сказал Буривой. – Я – его законный наследник и господин Старого Города. Я – наследник короны, которую он получил из рук кесаря. Если поможете мне, то у вас будет верный друг в Старом Городе, и само княжество старгородское будет с вами в близком союзе.

– Но у нас нет никаких дел в Старом Городе, – поморщившись, возразил Сдеслав Издеславич. – Да и где он вообще? Кто его знает? Кто там бывал?

Все молчали. В самом деле, старгородское княжество было так далеко, что даже купцы туда не добирались.

Тысяцкий Твердислав, статный сорокалетний муж в золотистой накидке, с внимательными глазами янтарного цвета, потер ладонью короткую рыжую бороду и проговорил:

– Видишь ли, Буривой Прибыславич, Старый Город от нас – за тридевять земель. Туда даже наши купцы не ездят.

– И что ж им мешает? – насмешливо спросил Буривой.

– Нетрудно ответить, – терпеливо вымолвил Твердислав. – Между нашей землей и землей бодричей, которые там живут, пролегли земли ляхов, чехов, моравов. За ними – лютичи и поморы, которые грабят всех, кто пытается через них пробраться, морем ли, или по суше. Ближе к нам – дикая чудь, от темного колдовства которой не защитит ни один оберег. Дальше – дреговичи, полочане, древляне, которые любого чужака привязывают к пригнутым верхушкам сосен, а затем отпускают, чтобы его разорвало на части. Наконец, наши соседи – радимичи и кривичи. Вот ты скажи – ты как со своими полками пойдешь через кривичей? Они тебя пустят?

– Большие полки всюду пройдут, – нехотя ответил Буривой.

– Да твои полки сгинут в их дебрях, как только зайдут к ним! – горячо сказал Твердислав. – Кривичи – дикие люди, их еще никому покорить не удавалось. А ведь это будет только начало твоего пути! Только один первый шаг! Подумай, что будет дальше!

– Ну, а радимичи? Ведь они наши братья. С ними можно договориться, и они нас пропустят, – возразил Буривой.

– А за радимичами тебя будут поджидать уличи, тиверцы и поляне. С ними ты тоже договоришься? – язвительно спросил Твердислав.

– Ну, а морем? – не унимался Буривой. – Ведь мы можем построить ладьи и поплыть.

– Как ты к ним поплывешь? По Оке? – со смехом воскликнул Твердислав.

Присутствующие рассмеялись.

– Зачем по Оке? По морю, – скрипя зубами от гнева, заговорил Буривой. – По рекам дойдем до Янтарного берега, там переменим оснастку и поплывем.

– Да тебя съедят заживо, пока ты идешь к Янтарному берегу! – закричал Твердислав.

– И потом, зачем нам вообще Старый Город? – вставил слово Сдеслав Издеславич. – У нас с ним никаких дел нет и не было. Люди от них к нам не ездят. Торга нет. Выгоды никакой. Даже вести – и те не доходят.

– Да причем тут выгода? – с досадой воскликнул Буривой. – А как же слава? Как же княжеская честь?

– Угробив наши полки в чужих дебрях, никакой чести ты не добудешь, – возразил ему Родолюб Дорогомилович.

Буривой тяжело дышал, на лбу его выступил пот, кулаки были сжаты. Русые кудри на лбу стали влажными и сбились в длинные космы, падающие на глаза. Он тяжело оглядел бояр, сидящих от него по обе стороны, и ни в одном ответном взгляде не нашел сочувствия и поддержки. Тогда он обратился к князю, который возвышался прямо перед ним, на расстоянии десяти шагов, лицом к лицу:

– Всеволод Ростиславич, ты всегда был разумным и мудрым правителем. Вспомни, как мы жили с тобой на Руяне в изгнании. Кем мы тогда с тобой были? Изгоями! И вот ты нашел свое княжество, а я – нет. А теперь удача пришла и ко мне. Помоги мне добыть мое княжество, как я в свое время помог тебе!

Но Всеволод был холоден и неприветлив. Он отводил взгляд, стараясь не смотреть на своего старого друга.

– Ответь мне! – требовательно выкрикнул Буривой.

– А о чем ты шептался с моей Верхуславой, когда заходил к ней, пока меня не было? – вдруг спросил Всеволод.

Все затихли. Взоры устремились на Буривоя. Особенно внимательно его в этот миг разглядывали Держимир и сидевший с ним рядом Мечислав – отец и брат Верхуславы.

– Да ты что, Владек? – опешил Буривой, позабыв о приличиях и надлежащих обращениях в думных речах. – О чем ты только думаешь? Вспомни, как я помогал тебе ее сватать. Сколько лет назад это было?

– Два-девять. Я все помню, – холодно откликнулся Всеволод.

– Ведь я шел к тебе, чтобы поговорить о наших делах. Тебя не было дома. Она вышла меня встречать.

– Ты всегда к ней неровно дышал, – зло сказал Всеволод. – Тебе бабы сами на шею бросаются. Ходишь в золоте, как щап иноземный, кудрями сверкаешь. Посмотреть на тебя – прямо прынц. Как раз такой, о каком глупые девки мечтают.

– Так я и в самом деле принц, – возразил ему Буривой. – И девки тут не при чем. За Верхуславу не беспокойся – она свою честь не теряла. А я, если б что-то узнал, то костьми лег бы, чтобы тебя защитить. Тебя и ее.

– Знаю я, на кого ты своими костьми ложишься, – холодно произнес Всеволод. – Сколько по городу бегает детишек с такими же кудрями, как у тебя. Ты и вправду мой старый приятель, и я мог бы поручить тебе свое войско, свою казну, а может, даже и жизнь. Но вот жены своей я бы тебе не поручил!

Бояре вокруг рассмеялись, за исключением Держимира и сына его, Мечислава – они смотрели на Буривоя волками.

– Да как вы могли подумать? О чем вы вообще толкуете? – сумбурно заорал на них всех Буривой. – Я тут с вами о настоящих делах, а вы?

– В общем, полков мы тебе дать не можем, – подвел итог Всеволод. – И не потому, что я в чем-то тебя заподозрил. Просто мы сами сейчас под ударом. Немир-лиходей быстро оправится от поражения, и соберет новое войско. И снова пошлет на нас своего сына. Если мы отправим всех наших воев с тобой – то защищать город будет некому. Лихославцы смогут взять его голыми руками. И какой тогда прок от твоего Старого Города? Кому он тогда будет нужен, если нас самих всех отсюда повыметут?

Буривой еще раз оглядел всех присутствующих, скрипнул зубами, резко развернулся на каблуках и пустился из палаты прочь. У выхода он задержался, обернулся и выкрикнул:

– Я ради вас двадцать лет расшибался в лепешку! Чего только не делал – и судил, и рядил, и полки водил! А теперь, когда мне нужна ваша помощь, вы пальцем о палец не хотите ударить! Не зря боги прокляли этот мир: вижу я, что вы все это заслужили!

Гостибор, сторожем стоявший у входа, посторонился, чтобы его пропустить. Буривой быстро сбежал вниз по ступеням крыльца, вырвал поводья коня из рук Избыгнева, взлетел в седло и поднял коня на дыбы. Его черно-красное корзно с золотым змеем поднялось не ветру и раздулось, как знамя.

– Вы меня еще вспомните! – заорал он, обращаясь к цветным окнам палаты. – Я вас всех с потрохами возьму! Все будете у меня в холопах – помяните мое слово!

Он примчался домой возбужденный, вихрем ворвался в горницу, долго бегал из угла в угол, не в силах остановиться и сесть. Горничная баба Русана, увидев хозяина в таком состоянии, всплеснула руками и побежала за хозяйкой. Когда его жена вошла в горницу, он стоял, высунувшись в распахнутое окно, и грозил кулаком куда-то в сторону великокняжеского дворца, бормоча: «Вы все у меня будете под сапогом»!

– Что с тобой, Боржек? На тебе лица нет! – испуганно спросила Снежана.

Он наконец опустился на лавку, пригнул голову и сжал лоб руками.

– Они там все с ума посходили! – невнятно забормотал он. – Сначала собрались меня чествовать, а потом плюнули мне в лицо. А Севка знаешь, что мне сказал? Будто я его Верхушку обольстить пытался! Да как он только подумал! Это ж я! А это ж она!

Снежана опустилась с ним рядом на лавку и обняла его за плечи.

– Успокойся, – томным голосом проговорила она. – В боярских палатах мало ли что наболтают… Языки у них длинные, как жало змеиное. Не бери в голову, это пустое.

– Да как же пустое? Как же пустое? – бушевал он. – Это ж на друга своего, старинного друга, такое подумать! Вот ты бы поверила, что я мог приставать к Верхушке?

Снежана отстранилась от него, заглянула ему в глаза и сказала:

– Верхуслава – известная ворожея, она кого хочешь приворожит. Сила ее такова, что от нее не отвертишься.

– Как, и ты тоже? – разгоряченно закричал на нее Буривой. – Да вы что, сговорились все, что ли?

– Если бы это было полной неправдой, то тебя это бы так не задело, – сказала Снежана.

– Меня это как раз и задело, потому что это неправда, – возразил ей Буривой.

– Но у тебя ведь есть сударушки в городе? – спросила она. – О них даже дворовые люди болтают.

Буривой на миг замер, посмотрел на нее, потом резко махнул рукой и сказал:

– Да разве можно их сравнивать? Там же простые мещанки. А это княгиня!

– Ну а я? – спросила Снежана. – Выходит, я для тебя совсем ничего не значу?

– Да ты что? – снова опешил он. – Ты же моя жена. Ты мать моих наследников. Ты моя большая любовь. Правда-правда!

Он заглянул ей в глаза и лукаво улыбнулся. Он знал, что неотразим, и пользовался этим. Жена засмеялась, взяла его за шею и поцеловала.

– Мы, бабы, глупые, верим всяким небылицам. Говори, что хочешь, – сказала она.

Он обнимал ее, целовал, прямо у распахнутого окна, не заботясь о том, что их увидит дворовая челядь.

– Мне нет до них никакого дела, – шептал он ей. – Ни до сударушек, ни до Верхушки. У меня есть только ты. Ты – моя жизнь и мой свет!

Она тихо смеялась и отводила взгляд, подставляя под его поцелуи белоснежную шею.