Читать книгу Что знает ночь? - Дин Кунц - Страница 12

Зах сидел за столом, положив перед собой альбом, просматривая последние рисунки и гадая, а не превращается ли он в девушку. Не так, как это обычно происходило в кино, когда кто-то в одиночку и ночью идет по богом забытому лесу, куда отправиться на прогулку мог только больной на всю голову, где его кусает какая-то тварь, и в следующее полнолунье он превращается в волка, более нисколько не интересуясь ни овощами, ни сухими завтраками. Если бы Зах стал девушкой, трансформация была бы менее драматичной, медленной и спокойной, без рычания или воя на луну.

Его комната никоим образом не напоминала девичью. Он превратил ее в храм корпуса морской пехоты. По стенам висели постеры с изображениями морпехов в синей форме и белых перчатках, истребителя-бомбардировщика «Ф/А-18 Хорнет», суперского самолета вертикального взлета «В-22» и фотография знаменитого водружения знамени на Иводзиме[11]… Но ему больше всего нравилась репродукция ужасной и вызывающей восторг картины Тома Лоувелла: морские пехотинцы сошлись в рукопашной с немецкими солдатами в лесу Белло: ядовитый туман, противогазы, окровавленные штыки, раны на лицах…

Если бы его приняли в морскую пехоту, он собирался стать одним из них. Даже если бы он к этому моменту превратился в девушку: теперь в морпехи брали и девушек.

Родители его отца преподавали живопись, и его мать многого добилась в этом блинском мире искусств. Талант Заха передался ему с обеих сторон, и он знал, что должен его использовать, но вопрос заключался в другом: как именно его использовать? Он не хотел преподавать живопись, как не хотел отрезать себе уши и сделать из них сэндвич. Учить живописи – удовольствие небольшое. К сожалению, не всегда удавалось делать только то, что хочется. И его не волновало, что говорили о нем эти снобы мира искусств. Его мать была единственной неидиоткой среди ее друзей-идиотов из мира искусств. Ему, в отличие от матери, не хватало доброжелательности, он терпеть не мог снобов и, в отличие от нее, далеко не всегда мог найти в каждом из них светлую сторону. Если бы у него в конце концов появились свои друзья из блинского мира искусств, дело закончилось бы тем, что он выбросил бы их с десятого этажа, да еще выглянул бы в окно, чтобы посмотреть, как их плющит об асфальт.

А вот стать настоящим морским пехотинцем, который в период затишья находит мгновения, чтобы запечатлеть бой, из которого они только что вышли… это представлялось ему важной работой.

Другие подростки его возраста интересовались спортивными звездами и поп-исполнителями. Но в эти дни спортивные звезды и поп-исполнители стали ходячей рекламой стероидов и раздутых силиконом губ. Фальшь. Подделка. Что-то случилось с миром. Все стало пластиковым. Так было не всегда.

Зах знал имена и фамилии морпехов-баталистов, точно так же как другие подростки знали имена поп-исполнителей. Майор Алекс Раймонд, ставший знаменитым после комикса про Флэша Гордона. Рядовой Гарри Джексон, запечатлевший битву за Тараву[12]. Том Лоувелл, Джон Томасон, Майк Лихи во Вьетнаме…

Решение связать жизнь с морской пехотой пришло к Заху двумя годами раньше. Долгое время он не задумывался, чем оно вызвано, но в последнее время начал понимать.

Став взрослым, он не хотел заниматься чем-то скучным только для того, чтобы зарабатывать баксы. Он хотел стать частью какого-то общего дела, и чтобы люди, которые его делали, заботились друг о друге, могли умереть друг за друга, следовали высоким стандартам, уважали традиции, честь, правду. Все это он видел в своей семье, и образ ее жизни – особый ритм, когда каждый мог заниматься чем-то своим, с уважением относясь к тому, чем занимаются другие, и при этом все они оставались единым целым, одной семьей, умели радоваться вместе – ему хотелось бы сохранить на всю жизнь, потому что он к этому привык. Семья приучила его идти к поставленной цели и при этом наслаждаться жизнью. Поэтому ему хотелось, чтобы, став взрослым, он мог жить и работать, следуя принципам семьи Кальвино.

И еще он хотел стать морпехом из-за сестер.

Наоми была не только красоткой, но и умницей, легкомысленной, но такой талантливой, раздражающей, но и забавной, и иногда она говорила с тобой, пока не возникало ощущение, что ты попал в стаю взбудораженных птиц, синешеек и канареек, их было бесконечное множество, и все они щебетали. Жизнь рядом с ней часто напоминала вращение в аттракционе-бочке в парке развлечений, но, когда тебя выносило с другого конца и ты вставал на ноги, приходило осознание, что в бочке даже интереснее, чем вечно крутиться на скучной, тупой карусели, движущейся со скоростью десятой доли мили в час под выводящую из себя органную музыку.

Что же касалось Минни… Минни – это Минни. Двумя годами раньше, когда она слегла с какой-то загадочной болезнью и ей целую вечность (вероятно, неделю или чуть больше) не удавалось поставить диагноз, Зах не мог спать, рисовать и думать. Хотя сам он не болел, его вырвало дважды, только потому, что болела Минни. Об этой рвоте сочувствия он, само собой, никому не сказал.

Что-то плохое могло случиться с Наоми и Минни, потому что плохое случалось со всеми. Зах не мог уберечь их от вирусов и потерявших управление грузовиков. Но в большом мире хватало злых людей и безумных диктаторов, и, став морпехом, он, конечно же, помогал бы в защите родины, дома, сестер и их образа жизни.

Semper fi[13].

Он надеялся, что не превратится в девушку, потому что хотел быть им братом, а не сестрой. Просматривая недавние рисунки Лауры Леи Хайсмит, он задавался вопросом насчет половой принадлежности, потому что не испытывал к ней никакого влечения, хотя ее красота не вызывала сомнений, и он, глядя на девушку или чаще по памяти, нарисовал больше ее портретов, чем Микеланджело – изображений Бога, Иисуса, святых и ангелов вместе взятых.

Хотя влечение имело место быть и пару раз становилось таким сильным, что ему, чтобы отвлечься, пришлось жевать кубики льда, пока не заныли зубы.

Но, возможно, девяносто пять процентов его влечения к Лауре Лее не имело отношения к сексу. Он испытывал к ней те же чувства, что и к сестрам, только более сильные. Она казалась такой хрупкой, утонченной, изящной, такой маленькой и уязвимой, что Зах тревожился о ней, и это казалось странным, поскольку, пусть и миниатюрная, она не была карлицей с хрупкими костями и ростом не уступала многим тринадцатилетним девочкам. Ему хотелось защищать ее, хотелось, чтобы она всегда была счастлива, хотелось, чтобы все видели в ней то, что видел он, – не просто красоту, но и добродетель, достоинство, доброту и что-то очень дорогое, для чего он даже не мог подобрать названия. К Лауре Лее он питал такие нежные чувства, что они, казалось, не имели ничего общего с мужскими желаниями, которые должен ощущать юноша. Иногда при виде нее у Заха перехватывало дыхание, случалось, когда он рисовал ее по памяти, горло так сжимало, что он не мог сглотнуть, а когда наконец сглатывал, возникало ощущение, что горло узкое-узкое и даже капельке слюны приходится через него продавливаться. Конечно же, только девочки – и мальчики, превращающиеся в девочек, – могли испытывать такие эмоции.

Он раскрыл блокнот на чистой странице, положил его на наклонную чертежную доску, которая лежала у него на столе, достал из ящика карандаши. Он собирался нарисовать нос Лауры Леи Хайсмит. Ее нос служил для Заха постоянным вызовом в силу его совершенства.

После того как Зах заточил карандаши и разложил, приготовив к работе, прежде чем грифель коснулся бумаги, краем глаза он уловил какое-то движение. Развернулся на стуле и наблюдал, как дверь стенного шкафа медленно открывается.

Хотя ничего такого раньше дверь не проделывала, Зах не почувствовал, что ему грозит опасность. Он обладал богатым воображением, но оно не привело его к мыслям о монстре, затаившемся к шкафу, скажем, к зомби-вампирам-оборотням или даже хотя бы к какому-то парню-в-маске-на-лице-и-бензопилой-в-руке.

В реальной жизни люди, которые хотели тебя убить, делились на две категории. К первой относились безумные фанатики, которые намеревались влететь на самолете в твое окно или заполучить атомную бомбу, чтобы ее взрыв превратил тебя в пыль. С ними ты ничего поделать не мог. Для обычного человека они ничем не отличались от землетрясения или торнадо, поэтому не оставалось ничего другого, как оставить их морпехам и не тревожиться из-за них.

Ко второй – преступники, встречающиеся в повседневной жизни, мотивированные завистью, или жадностью, или похотью, или отчаянной необходимостью уколоться или закинуться. Они выглядели как законопослушные граждане, и очень часто ты понимал, что они не из тех, кому следует говорить: «Доброго вам дня», уже после того, как эти уроды всовывали дуло пистолета тебе в ноздрю и требовали бумажник или просто деньги.

Ни агент Аль-Каиды, ни торчок, грабящий маленькие магазинчики, не могли проникнуть в стенной шкаф спальни Заха.

Когда дверь замерла, полностью открывшись, он поднялся и направился к шкафу, чтобы понять, что послужило причиной ее движения.

Глубина стенного шкафа превышала ширину, и одежда подростка висела и лежала вдоль двух длинных стен. Ближе к дальней стене кольцо на веревке свешивалось с крышки потолочного люка, открывавшего доступ в узкое пространство между вторым и третьим этажом. Если дернуть за кольцо, крышка опускалась, и с нее сползала вниз складная деревянная лестница.

При опущенной крышке иногда возникал сквозняк, достаточно сильный, чтобы открыть дверь стенного шкафа, не запертую на защелку. Но теперь крышка занимала горизонтальное положение, не допуская никакого сквозняка.

В регионе, в котором они жили, землетрясений не случалось, но этот большой город стоял как минимум на одном неактивном разломе. И хотя слабые толчки казались невероятными, исключать их не следовало. Однако Зах никакой земной дрожи не почувствовал.

Может, дом садился. С домами такое бывало. Может, усадка дома привела к тому, что у двери стенного шкафа чуть сместился центр тяжести, и она, не запертая на защелку, открылась под собственным весом.

Другого объяснения не нашлось. Зах расследование прекратил.

Выключил свет и вышел из стенного шкафа.

К задней стороне двери крепилось зеркало в рост человека. Зах отдал себе честь, думая о том дне, когда по очень торжественному поводу наденет парадную форму с офицерским мамлюкским мечом в ножнах на боку.

Закрывая дверь, оставляя зеркало отражать только темноту стенного шкафа, он убедился, что защелка вошла в паз. И тут подумал, что в его отражении, когда он отдавал честь, что-то было не так.

Может, отдавая честь, он не встал на вытяжку, как положено. В одиннадцать лет Зах очень часто отрабатывал отдание чести, в двенадцать – реже, в последнее время совсем не отрабатывал, понимая, что должны пройти годы и годы, прежде чем он сможет стать настоящим морпехом, а потому эта отработка очень уж смахивала на детскую игру.

Зах вернулся к столу, сел перед чистой страницей альбома, взял карандаш. Вызвал из памяти образ неповторимого и изысканного носа Лауры Леи Хайсмит, задумался в надежде, что его осенит, почему этот нос такой неповторимый и изысканный.

Насколько он знал, в ее достойном богини носу не было волос. Во всяком случае, они из него не торчали, и он не видел, чтобы свет, вдруг падающий на ноздрю, выхватывал их из темноты. Разумеется, он не подходил к Лауре Лее Хайсмит вплотную и не заглядывал ей в ноздри, поэтому не мог гарантировать, что волосы в них отсутствовали.

– Идиот, – обругал он себя.

Она была человеческим существом, так что, конечно, волосы у нее в носу росли. Внутри ее нос мог быть таким же волосатым, как подмышка блинской гориллы. Волосы или их отсутствие никак не объясняли, почему он не мог запечатлеть на бумаге совершенство ее носа.

Надеясь на вдохновение, он принялся за работу, касаясь карандашом бумаги. Работал медленно, думал, разумеется, о Лауре Лее Хайсмит, но также время от времени думал о странностях своего отражения и, хотя сам закрыл дверь за защелку, несильно бы удивился, если бы она распахнулась вновь.