Читать книгу Что знает ночь? - Дин Кунц - Страница 7

Миновать дверной проем, если за ним кто-то затаился, всегда самое трудное. Джон проскочил в комнату, нашел выключатель, держа пистолет одной рукой, но перехватил двумя, едва вспыхнули обе прикроватные лампы. Влево-вправо, голова и пистолет двигались как единое целое, практически не регистрируя детали обстановки, стремясь прежде всего найти цель и места, где кто-то мог спрятаться.

Единственную возможность предлагал стенной шкаф. С двумя сдвижными зеркальными дверьми. Подходя к нему, Джон вновь держал пистолет одной рукой, вторая тянулась к двери, к своему отражению. Одну дверь он сдвинул на вторую, открыв одежду, обувь и коробки на верхней полке.

Но он по-прежнему верил в реальность серебряного колокольного звона.

Закрыл дверь, перевел взгляд со своего отражения на комнату за его спиной, которую, казалось, заполняли кровать смерти и зло совершенного убийства. Матрац выглядел алтарем некой религии, допускающей кровавые жертвоприношения.

Селина сидела тогда на краю кровати, согнув ногу и поставив ее на матрац – красила ногти. Слушала музыку через наушники своего айпода, так что до нее не мог донестись шум борьбы в комнате бабушки.

Прежде чем распахнуть дверь и наброситься на сестру, в коридоре Билли разделся догола и швырнул одежду на пол. Обнаженный, с ножом в руке, возбужденный тем, что только что задушил бабушку скрученным красным шелковым шарфом, он ворвался в комнату и завалил сестру на кровать. Боль, шок и ужас не позволили ей оказать активного сопротивления.

Отражение в зеркале вызвало у Джона Кальвино отвращение, и он услышал, как воздух выходит из открытого рта. Он не дышал через нос, чтобы не ощущать медный запах пропитанного кровью матраца, который еще полностью не высох. Но во влажном воздухе чувствовался еще и медный привкус – или ему это только чудилось, – который вызывал большее отвращение, чем запах, и он сжал зубы, все-таки задышал носом.

Убрав пистолет в кобуру, он повернулся к кровати, которая нагнала на него куда больший ужас, чем отражение. Отвращение смешалось со злостью и жалостью, и эти три нити на иголке вшили этот момент в его память, не только сам момент, но и место, где все это произошло, и эмоции, которые при этом выплеснулись.

Теперь он мог слышать Селину, ту Селину, какой ее представляло его воображение: крики боли и ужаса, плач стыда и унижения, мольбы о пощаде, обращения к Богу с просьбой заступиться и спасти, но чудовище, которое было ей братом, не знало жалости, и мучения девушки продолжались, пока девятый и последний удар ножа не избавил ее от них.

Дрожа всем телом, закрывая уши руками, что, конечно же, не давало никакого результата, Джон отвернулся от ненавистной кровати. Вернулся в коридор, привалился спиной к стене, соскользнул на пол. Он находился в трех местах одновременно: в коридоре здесь и сейчас, в коридоре в вечер убийства и в другом доме в далеком городе двадцатью годами раньше.

Его отец и мать были художниками и преподавали живопись, поэтому он имел постоянный доступ к коллекции знаменитых картин. И теперь перед его мысленным взором возникло бессмертное произведение Гойи, вызывающее ужас и наполненное отчаянием полотно «Сатурн, пожирающий своих детей».

Джону какое-то время пришлось посидеть в молчании, позволив прошлому вытеснить настоящее. С совершенными ужасами прошлого и настоящего он поделать ничего не мог, но лелеял надежду – наверное, необъяснимую с позиции здравого смысла, но такую страстную, – что будущее можно изменить и таким образом избежать повторения ужасов прошлого.

Хотя Джон предпочел бы выключить в комнате Селины свет и покинуть дом, он заставил себя подняться и вновь переступить порог комнаты. Только на этот раз он даже не взглянул на кровать убитой девушки.

На столе лежали глянцевые журналы для девочек-подростков и, что показалось ему удивительным, книга Г. К. Честертона «Вечный человек»[3].

На полках хранилась эклектическая коллекция вещей, которые нравились Селине. Двадцать керамических мышек, высота самой большой не превышала двух дюймов, морские раковины, стеклянные пресс-папье, снежный шарик с домиком внутри.

Колокольчики. За мышками, между двумя плюшевыми кроликами в белых шляпках и платьях из полосатой материи, на зеленой коробке, в которой они, вероятно, сюда и прибыли. Три миниатюрных каллы на одном серебряном стебле. Изящные листочки, но вместо желтой тычинки – крошечный серебряный язычок.

Стебель – звонить в колокольчики можно было лишь держась за него – потемнел от засохшей крови, которая окислила его поверхность. Если бы криминалисты заметили колокольчики, то упаковали бы в отдельный прозрачный пластиковый мешочек и увезли с собой.

Джон достал бумажную салфетку из стоящей на столе коробки сложил несколько раз, взялся ею за серебряный стебель. Не для того, чтобы сохранить улику, – поезд уже ушел, – но чтобы не прикасаться к крови.

На крышке зеленой коробочки, подняв каллы, увидел надпись серебряными буквами: «ГАЛЕРЕЯ ПАЙПЕРА».

При потряхивании колокольчики издавали резкий, неприветливый звон, который он, войдя в этот дом, слышал трижды.

Не в силах подавить дрожь в руках, Джон положил колокольчики и бумажную салфетку в коробочку, закрыл крышку, сунул коробочку в карман пиджака.

В прошлом Олтон Тернер Блэквуд носил с собой три серебряных колокольчика, каждый размером с наперсток, закрепленные на одной рукоятке. Не такие изящные, как на безделушке, что стояла на полке, где Селина хранила свои сокровища.

Блэквуд после каждого убийства совершал сложный ритуал, указывавший на странную веру и невроз навязчивых состояний. Убив последнего члена семьи, он возвращался к жертвам, начиная с той, что погибла первой, и укладывал всех на спину. Капелькой эпоксидной смолы приклеивал монеты к глазам трупов: четвертаки, закрашенные черной краской. Всегда орлом вверх. В рот, на язык он помещал коричневый диск. Криминалисты установили, что это засохшие экскременты.

Потом убийца перемещал руки жертвы на пах и вкладывал в них куриное яйцо. Для того чтобы яйцо не вывалилось, связывал шпагатом большие пальцы и мизинцы.

В предшествующие убийству дни он специально готовил эти яйца, высверливал в каждом два крошечных отверстия и высасывал содержимое. Потом вставлял в пустую, тщательно высушенную скорлупу туго свернутую полоску бумаги. С написанным на ней одним словом. «Servus» – если яйцо вкладывалось в руки мужчины, «serva» – если женщины. Слова это на латыни означали «раб» и «рабыня».

После того как Блэквуд проделывал с телом все, что хотел, ритуал заканчивался тем, что он звонил в тройной колокольчик.

Билли Лукас не проводил каких-то манипуляций с трупами. В каком положении они умерли, в таком и остались. Он обошелся без ритуала, включающего черные монеты, высушенное дерьмо или пустые яйца. Тем не менее он, судя по всему, звонил в колокольчики.

На изящных серебряных каллах никакой гравировки Джон не заметил.

На каждом из колокольчиков Блэквуда было выгравировано одно слово: «ПОГИБЕЛЬ».

Джон отчетливо помнил чуть ли не мечтательную улыбку Билли, стоящего по другую сторону стеклянной перегородки.

«Каким был мой мотив?»

«Ты не говорил, почему это сделал».

«Почему – это просто».

«Тогда почему?»

«Погибель».

Джон выключил свет в комнате Селины и оставил дверь приоткрытой, какой ее и нашел.

В коридоре постоял, прислушиваясь к дому. Нигде не скрипели ни половицы, ни петли. Не двигалась ни одна тень. Он направился в комнату Билли.