Читать книгу Поиску Нет Конца - Динна Анастасиади - Страница 4

Беседа движется бестолково, словно по схематическому кругу. Или, скорее, по спирали, с каждым новым оборотом набирая скорость.

Я в полной растерянности.

– Ты такая эгоистка! – бросает мне Нина в итоге. Её тон резок, он обвиняет, ранит намеренно. – Всегда была. Невозможно! Дурацкая Луиза.

В этой рассерженной фразе чувствуется нацеленность.

Меня впервые укоряют в тщеславии и самодовольстве. Раньше никто не называл меня эгоистичной, и у меня в голове не укладывается.

Раньше и Нина никогда не критиковала мои недостатки столь бурно.

Мы, в принципе, крайне редко ссорились. То есть, Нина в силу непростого характера ссорилась часто, но почти никогда – со мной. Мы уживались идеально, и я искренне недоумеваю, что на неё нашло этим утром.

Моя растерянность возрастает; я говорю только «Ладно», и это, скорее, едва слышное бормотание, нежели настоящая прямая речь. Я надеюсь, что моя сговорчивость погасит конфликт, но мне не удаётся усмирить взбешённую девушку.

– Как ты не понимаешь, – запальчиво продолжает Нина, – что ты не чёртов центр этого мироздания! Помимо тебя в нашем мире полно других людей, вещей, событий и, не знаю, просто… прочих классных штук! Ты должна перестать вечно обращать на себя всеобщее внимание, это реально достало уже!!

Меня слегка подташнивает. Я молчу, просто давая Нине возможность выплеснуть накопившееся.

Возможно, в ней говорит элементарная ревность к неким моим успехам, которые самой Нине не дались пока. Недовольство вниманием, получаемым мной от каких-то людей? Надеюсь, дело только в этом. Иначе у нас проблемы.

– Ты не пуп земли, Луиза, ты всего лишь обычная девчонка из глубинки, такая же выскочка, как тысячи, что приехали в столицу, надеясь на что-то! Почему ты постоянно строишь из себя этакую непревзойдённую диву и считаешь, будто я должна подобострастно упасть тебе в ноги, как все остальные?

Интонации нарастают: Нина не на шутку злится на меня. Меня уже по-настоящему мутит, но я стараюсь сохранять выражение своего лица внешне спокойным; если повезёт, даже немного участливым.

– Чего ты молчишь да молчишь, когда я тут пытаюсь разобраться с тобой? Как, по-твоему, это повлияет на нас?!

Она такая грозная сейчас, что я хочу просто спрятаться от её взгляда. Затем до меня доходят некоторые её слова, и я непроизвольно растягиваю губы в широкой счастливой улыбке: мы знакомы всего восемь месяцев (с тех пор, как меня приняли в труппу), но, оказывается, Нина воспринимала наше общение очень серьёзно. И это так здорово, что просто крышу сносит.

Пусть у неё есть какие-то причины для профессионального недовольства мною и моей якобы заносчивостью, я могу это пережить. В том случае, конечно, если Нина поможет мне найти компромисс и прийти к какому-то мирному соглашению с ней, а не к очередному раунду затянувшейся склоки.

Но улыбка моя окончательно выводит распалённую девушку из себя, и она сердито пихает мои плечи.

– Прекрати истерику, – указываю я, ловя её руки и непроизвольно на полтона повышая голос. Всё-таки, сорвалась: не круто, Луиза, совсем не круто.

Нина, видимо, тоже понимает это, моментально ощетиниваясь:

– А ты прекрати на меня кричать!

– Если ты успокоишься. – Благоразумно предлагаю я. Мы можем всё обсудить.

Нина не согласна, она яростно бросает мне в лицо:

– Какого?.. Я вообще жалею о том, что ты – часть моей жизни!

И это последняя капля сегодня.

– Окей, – говорю я глухо. – Твоя жизнь ужасна, потому что в ней появилась я, так? Хорошо, меня в ней больше нет. Ты довольна?

Во мне сейчас, большей частью, говорит обида. Если бы момент не был настолько нагнетённым, я бы никогда не решилась на крайние меры.

– Ух ты, – говорит Нина потрясённо. Это её первая реакция. Потом в её глазах появляется подозрительность, она ищет подвох, озираясь, будто ожидая, что сейчас обнаружится тайная комната или подпольный люк, где я могла бы спрятаться. Но здесь ничего такого, разумеется, нет; это всё ещё всего-навсего моя комната в общежитии.

– Это какой-то трюк? – спрашивает Нина, озвучивая вслух своё предположение, неподкреплённое действительностью.

– Не-а, – отвечаю я обыденно. – Нравится?

Её взгляд продолжает рассеянно скользить по пустой комнате. Понемногу она понимает, что это произошло на самом деле: я сказала, и я сделала.

– Ха! – улыбается Нина почти восхищённо. – Никогда не подумала бы, что ты… – она мотает головой; её светлые длинные волосы, как всегда, распрямлённые утюжком, немного изменяют манеру своего лежания на её плечах и спине. – Знала бы, что ты действительно сделаешь это, заставила бы тебя исчезнуть ещё после того эпичного раза, когда ты трусливо сбежала после… того случая, даже не соизволив обсудить произошедшее.

– Я просто запаниковала, – оправдываюсь я в тысячный раз. – Действовала на автомате. Не хотела причинить тебе боль – просто испугалась, что запутала всё. И испортила.

– Да, спасшись бегством.

– Я же извинилась!

– И что?

– И ты сказала, что никто ведь не пострадал, и мы об этом забудем.

– Ага, а ты подумала, что отделалась так легко, да?

Как хорошо, что Нина сейчас не способна увидеть моих пунцовых щёк. Стыд мне и позор.

– Как бы там ни было, теперь тебе лучше покинуть это место. – Поморщившись, советую я. – Сюда скоро вернутся теперешние жильцы, кем бы они ни оказались, они вряд ли обрадуются твоему присутствию в своей комнате. Да и внятно объяснить им, кто ты и почему здесь оказалась, ты не сможешь.

– Хочешь сказать, тебя совсем нет больше? – всё ещё не до конца усвоив этот концепт, Нина вздёргивает брови. – Ва-а-ау. Я думала, что это распространяется только на меня, а чтобы так глобально…

– Не умею делать дела наполовину, – признаю я, невесело усмехаясь. Нина отстранённо кивает, словно нехотя подтверждая мою правоту:

– Уж в чём, а в отсутствии должного усердия тебя обвинить нельзя.

Нина всё ещё продолжает стоять на пороге комнаты, так и не открыв дверь. Она оглядывает оставляемое ею помещение странным нечитаемым взглядом.

Когда я пытаюсь выяснить у неё причины задержки, она встряхивает головой, словно изгоняя из неё какую-то мысль, а затем улыбается замершей, показательно насмешливой улыбкой, нисколько не иронизируя на деле:

– Я даже не заметила, в какой момент… но теперь вижу, что здесь даже нет уже ни единой твоей вещи. Вся эта обстановка… – Она кусает губы, а потом отшучивается: – Что я могу сказать? Беспорядка теперь гораздо меньше. Твоё воздействие губительно сказывалось на этом месте – теперь злосчастное влияние ушло, и всё стало словно…

Не договорив, Нина останавливает себя и быстро покидает комнату, громко захлопывая дверь за своей спиной. Улыбка хранится на её прелестно тонких губах, будто на крайний случай. Она напевает себе под нос, игнорируя взгляды горожан, бросаемые на неё. Мотив песенки подчёркнуто радостный.

Мне тоскливо.

Если она не поскупится открыть дорогущее подарочное вино, чтобы отпраздновать моё исчезновение, или начнёт в порыве благодушия раздавать всю свою наличность случайным попрошайкам, ознаменовывая тем самым своё доброе расположение духа, я совсем не удивлюсь.

Сначала мне кажется, Нина просто гуляет, наслаждаясь отличной погодой и своим неожиданным одиночеством, но затем я замечаю, что маршрут её узнаваем, и цель этого неспешного пешего похода по суетливым городским улицам конкретна.

Мне ли не угадать пересечение этого времени и места: уже почти полдень, и Нина направляется в нашу любимую кофейню на традиционный ланч.

Ох, погодите. Я сказала «нашу»? Да уж. Учитывая обстоятельства на данный момент, это определение даже в моей голове звучит до смешного нелепо.

Как бы то ни было, Нина входит в кофейню, точная как часы, ровно в двенадцать утра. Это так привычно.

Даже проводя протяжённость дня порознь, мы всё равно всегда встречались с Ниной здесь в полдень, чтобы разделить кофе, пончики и лёгкий десерт, чтобы поболтать полчасика, чтобы подержаться за руки, делясь новостями.

Мы делали это на протяжении двухсот двадцати девяти дней, ни разу не нарушив заведённого где-то в начале знакомства обычая. Когда я только вошла в новый коллектив, обычай этот ввела Нина, которая без обиняков объявила остальной труппе себя моим «неофициальным ментором», мотивируя своё решение элементарно тем, что мои глаза «чертовски чёрные», и взялась знакомить меня планомерно и с театром, и с городом, и с собой. Нина, как личность ослепительно яркая, была самой интересной достопримечательностью, нельзя не согласиться.

Я не пропустила наш совместный ланч даже в день после «несчастного случая»: трусила появиться в театре и показаться там на глаза разъярённой моим бегством Нине, пережив незабываемый инцидент, но не нашла в себе сил проигнорировать эти наши кофейные встречи, на тот момент имеющие стаж более, чем в четыре месяца.

Скандал тогда Нина устроила, что надо, профессионалка.

Наверное, необходимость являться именно в эту кофейню и занимать невзрачный столик в дальней части помещения въелась в подкорку наших с Ниной мозгов, потому что сейчас – обстоятельства кардинально изменились, а Нина всё равно вполне предсказуемо следует многократно повторённому сценарию.

Она сидит на своём стуле, катая ладонью по столу перевёрнутую на бок миниатюрную солонку. Спустя какое-то время бариста за стойкой называет её имя. Раскрепощённой походкой Нина подходит, чтобы забрать свой заказ, когда вдруг происходит непредвиденное. Ей предлагают порцию на двоих. Всё просто: Нина всегда заказывала на нас обеих, и в этот раз, вероятно, повторилась машинально.

Теперь она смотрит на два картонных стаканчика эспрессо, на четыре аппетитных медовых пончика, на широкую пиалу сливочного мороженого с двумя десертными ложечками, и не верит собственным глазам. Какую-то секунду она выглядит как кошка, которой наступили на хвост.

Но затем берёт себя в руки и говорит холодным тоном:

– Мне не нужно столько. Мой заказ – на одну персону.

– Но… – растерянно возражает бариста, что Нина пресекает хлёстким:

– Уберите лишнее, я сказала.

– Должно быть, на кассе ошиблись, записывая заказ. – Миролюбиво признаёт парень за стойкой, прикусывая губу, и покорно избавляет поднос Нины от дополнительного груза.

Оплатив, Нина забирает свою половину и, гордо задрав нос, возвращается к нашему столику. Бариста досадливо смотрит ей вслед, прежде чем вернуться к работе не без смиренного вздоха.

– Но ведь ошибки не было. – Я сочувствую пареньку.

– Что с того? – отвечает мне Нина неэмоционально. – Я не собираюсь доплачивать за еду для того, кого даже не существует.

– Резонно, – фыркаю я.

Дальше разговор какое-то время не вяжется. К моменту, когда, покончив с остальным, Нина вяло ковыряет ложечкой свой шарик мороженного, пачкая его в вишнёвом сиропе, между нами завязывается, наконец, диалог, но он не радует меня – в нём нет былой непосредственности. Только спустя какое-то время я понимаю возможную причину зажатости Нины: ей трудно разговаривать с собеседником, которого нельзя увидеть.

Для меня очевидно, что её удручает именно это, и я просто милосердно сворачиваю нашу беседу, чтобы дать девушке спокойно доесть.

По крайней мере, я каким-то образом подспудно ощущаю, что Нина если всё ещё дуется на меня в связи с утренней ссорой, то уже и вполовину не так сильно, как прежде.

Вытирая губы после приёма пищи, Нина спрашивает у меня, не выпачкала ли лицо, и я говорю, с какой стороны рот нужно ещё раз промокнуть салфеткой.

Затем Нина кивает пустоте и, покинув кофейню, ловит такси, чтобы успеть в театр.

На заднем сидении чужого авто Нина в обход безразличного водителя вдруг начинает демонстрировать мне довольство своей улыбкой.

– Э-э-эй, ты пропустишь самое интересное сегодня.

Действительно, вспоминаю я, нынче должны объявить результаты отбора актёров в новую постановку.

– Тебя ведь не будет там в действительности, правильно? – я киваю, хотя знаю, что Нина не сможет увидеть этого; да ей и нет нужды. – А то у меня, наконец-то, появился шанс заполучить большую роль, представь себе!

– Поздравляю, – говорю я искренне. Я присутствовала на её пробах два дня назад, и Нина была великолепна. Постановочная группа окажется просто сборищем ослов, если проигнорирует её блестящее выступление.

– Точно. Если мне удалось впечатлить их, то у меня будет столько же слов, сколько обычно бывает у тебя.

– Не волнуйся на этот счёт. У меня больше не может быть никаких слов, Нина, вообще. – Напоминаю я мягко, и девушка мрачнеет; всё довольство жизнью и открытая детская горделивость моментально спадают с неё, как некачественно закреплённая вуаль.

– Ну да, – говорит Нина после продолжительной паузы; её голос отрывистый и почти злой, но в этот раз я не чувствую, что злится она на меня. – Знаешь, не так весело думать о том, что я, наконец, догоню тебя или вовсе обставлю, учитывая, что ты добровольно сошла с дистанции.

– Так будет лучше для тебя, – уверяю я её, но она лишь вяло огрызается, демонстрируя мне средний палец.

Намёк весьма красноречив и предельно ясен. Я замолкаю. Всю оставшуюся часть пути до театра мы проезжаем в тишине.

Потом на целых два часа я отвлекаюсь на наблюдение за стайкой рыжих голубей, живущих в щелях под резным фасадом театра, и о существовании которых я прежде и не подозревала. Когда я спохватываюсь и возвращаюсь к Нине, она уже ругается с помощником режиссёра.

Молодой человек старается оставаться вежливым и даже деликатным, не понимая, в чём оказался не прав. Он пытается донести до рассерженной актрисы мнение своего начальства мирно, но та умеет раздражать своим упрямством и прямолинейностью. Особенно, когда не в духе.

Я вслушиваюсь в их диалог на повышенных тонах, и улавливаю суть.

Нине отвели главную женскую роль. Это её шанс раскрыться, доказать всем, на что способен её талант. Нина против: она считает, что эта партия находится вне рамок её возможного репертуара, персонаж абсолютно не из её амплуа, даже касательно физических характеристик. И ей кажется бессмысленным пытаться втиснуться в роль, которая ей явно «не по размеру».

Дело не в том, что Нина вдруг испугалась свалившегося на её голову шанса или трусит брать на себя большую, чем обычно, ответственность. Она просто рассудительна, и соизмеряет свои силы объективно; она не хочет подвести всех.

Что и пытается втолковать режиссёрскому ассистенту.

В конце концов, тот предсказуемо сдаётся и говорит, что в таком случае господин Ш. передаст роль следующей кандидатке: М.

– М.? – не веря, повторяет Нина.

Она смотрит на парня так, будто он сморозил несусветную глупость, поэтому тот моментально принимается активно вчитываться в какие-то бумаги, которые извлекает из серой папки.

– Какая нелепость! Эта роль будто была написана специально для Луизы, и всем прекрасно известно, что она – лучшая из нас здесь! Хотя если ты скажешь ей об этом, я буду отказываться от своих слов. – Нина взволнованно всплёскивает руками. – Почему вы просто не дадите Луизе играть?

– Кому? – переспрашивает помощник режиссёра, боязливо отрывая взгляд от своих распечаток.

– Луизе. – Помертвевшим голосом повторяет Нина. Кажется, до неё только теперь начинает доходить, и она с трудом сглатывает, будто предчувствуя отклик собеседника ещё до того, как он произносит жутковатую фразу «А кто это?» вслух.

Отрицательно мотая головой, Нина пятится. Я встревожено наблюдаю за ней, но не знаю, какими словами успокоить её в такой момент.

Ассистент бросает девушке, вновь углубляясь в документы:

– Когда выйдешь, пригласи, пожалуйста, М… – Но Нина бесцеремонно прерывает его:

– К чёрту М., – прежде чем под поражённым взглядом молодого человека выбежать вон.

Нина торопливо покидает театр. Оказавшись на улице, где палит яркое солнце и люди прячутся от него за солнцезащитными очками в модных цветных оправах, девушка с усилием глубоко дышит.

– Вот как это есть, да? – обращает она ко мне, но в её интонации нет ожидаемого обвинения. Я нахожу там, скорее, отчаянную мольбу разубедить. – Полностью?

– Полностью, – вынужденно подтверждаю я.

– Дьявол! – Нина закрывает глаза, уточняя: – И значит, когда ты говоришь?..

– Никто, кроме тебя, не слышит.

– Какая честь, – Нина болезненно скалится в безрадостной улыбке, а затем быстрым шагом идёт вдоль улицы. – Чудесно, – говорит она, сообразив, – тогда выходит, что полдня сегодня со стороны я выглядела, как сумасшедшая.

– Мне жаль? – жму я плечами.

– Иди ты, – беззлобно отзывается моя спутница, сворачивая в безлюдный переулок между жилыми домами. Там она прислоняется к холодной стене и без выражения смотрит в противоположную сторону.

– Вот и что мне теперь с тобой делать? – интересуется она негромко.

– Ты просто будешь жить дальше, и…

– Нет. Я спросила не «что мне делать?», а «что делать с тобой?». Чуешь разницу? У меня на хвосте теперь невидимая экс-прима музыкального театра. С этим рано или поздно придётся что-то решать. – Нина ухмыляется с бравадой, и я зеркально копирую её мимику, отзываясь:

– Не драматизируй.

Нина вдруг странно хмурится.

– Что? – спрашиваю я.

– Ты звучишь тише. – Непроизвольно тревожась, замечает та.

– Конечно. Так и должно быть.

– Что именно? – Нина ощутимо напрягается, ожидая моего ответа.

– Ох, ты же не думала, что я и дальше буду таскаться за тобой бесплотным голосом?

– …гм. А разве нет?

– Серьёзно? Ладно тебе. То, что я делаю это сейчас, скорее, остаточный эффект, но он ненадолго. Я ведь исчезла из твоей жизни, Нина, помнишь? Ты сама захотела, чтобы я перестала быть её частью, и я освободила тебя. Скоро я покину тебя полностью, и всё у тебя станет, как надо.

– Луиза… – выдыхает Нина, словно я не говорила с ней, а ударила её в живот. Такая реакция удивляет меня. – Это уже не смешно.

– Это никогда и не было смешным. – Я беспомощно развожу руками, как если бы моя собеседница способна была увидеть этот жест. – Это было воплощением изъявленного тобой желания. Я избавила тебя от неприятностей.

И окей, я признаюсь: вполне возможно (самую ничтожную малость), что моё решение чрезмерной патетикой окрасило именно стремление напрямую доказать Нине, что я вовсе не эгоистична. Нет, я – пойду на всё ради.

– Разве ты не счастлива теперь? – пытливо спрашиваю я.

– Боги, – выдавливает Нина, кое-как переварив мои слова. – И говоря «покину», ты имеешь в виду, что я и слышать тебя перестану в скором времени?

– Более того: к завтрашнему утру, ты полностью меня забудешь.

Вот сейчас, – думаю я, – она рассмеётся с облегчением.

Или скажет что-то вроде: «Сразу бы!».

Или вовсе, легкомысленно напевая снова, пошагает со спокойной душой домой, оставляя меня позади навсегда.

Я думаю, что это будет так. Это то, чего я боюсь, и то, как Нина не поступает.

Против ожидаемого, она лишь хрипло охает, и судорожно выхватывает воздух руками, словно надеясь нашарить возле себя что-то, и выдаёт почти агрессивное «Нет!». Затем «Нет!» повторяется тише, а уже в следующий миг Нина отворачивается к стене, закрывая лицо руками.

– Эй? – робко зову я. – Что такое?

– Ты… ты… – бессвязно бормочет Нина, и вдруг по-детски беспомощно и громко всхлипывает, чем повергает меня в короткий, но глубокий шок.

Нина… плачет?

– Чтоб тебя-я-я!.. – выдавливает девушка, задыхаясь в слезах, и сползает вниз по стене. – Ненавижу тебя, мерзкая Луиза, ты так напугала меня, так напугала!

– Я совсем не… – лепечу я потерянно. Я не понимаю. Чем я могла её настолько испугать?

– Ты всё делаешь не так! Лишь бы довести меня до ручки, словно нарочно издеваешься, зная, что мне не всё равно!.. А сейчас ты исчезла, взяла и исчезла, нечестно, нечестно бросать меня из-за дурацкой ссоры, из-за глупого необдуманного оскорбления, сказанного сгоряча, не-чест-но, понимаешь ты, так нельзя, и теперь у меня из-за тебя и твоих выкрутасов тушь потечёт, и сердце точно остановится-я-я, – Нина снова протяжно рыдает на финальной высокой ноте.

Мне так жаль убитую горем Нину, и её слёзы буквально разъедают всё моё существо. Хотелось бы мне как-то утешить её. Ох.

– Шшш, шшш, – бездумно шепчу я, пока она, обхватив себя руками, плачет. Мне кажется, что это поможет ей, и я пытаюсь: – Уже скоро всё закончи…

– Захлопнись!! – шипит она, прежде чем я успеваю договорить слова поддержки, которые, как оказывается, лишь повергают Нину в ещё большую панику. – Что ты несёшь? Не смей так говорить. Заткнись-заткнись-заткнись!

Я виновато замолкаю, и следующие две трети часа моя душа разрывается от боли, пока я наблюдаю, как Нина пытается справиться с собой.

В конце концов, она утихает.

Потом вдруг перепугано вскидывает голову и спрашивает взволнованно:

– Л-Луиза? Луиза, ты где? Ты ведь ещё здесь, правда? Отзовись, Луиза!

Она продолжает звать и звать меня, не обращая внимания, что я каждый раз старательно откликаюсь.

Беда в том, что мой голос уже едва слышим для неё. Время неумолимо. Я не знаю, как дать ей понять, что я всё ещё рядом, что бояться ей нечего… пока.

Только пока. Скоро я исчезну.

Меня бьёт озноб.

Нина медленно поднимается, и трёт кулаками опухшие от слёз веки, и затравленно озирается.

– Будь там, – говорит она непонятно. – Пожалуйста, просто окажись там.

Затем она спешит, и я спешу за ней; вскоре мы оказываемся в её апартаментах на шестнадцатом этаже высотного здания.

Мне отлично знакомы все три комнаты её просторной квартиры. В посудном ящике на кухне прежде стояла моя любимая белая кружка с разноцветной надписью «Pretty Kitty»; в ванной болтались моя сиреневая зубная щётка и запасная коробка с тампонами на крайний случай; а в спальне для моих рубашек-брюк-чулок был отведён персональный отдел в шифоньере. Хотя мы, как я уже упоминала, технически, знакомы были меньше года, я – особенно в последние месяцы – проводила у Нины больше времени, чем в общаге. Не знаю, почему она позволяла мне это, если я так раздражала её на сцене. Но, по крайней мере, это объясняет, отчего она считала, что мы близки. Если подумать, припомнив не небрежно бросаемые слова, а каждодневные действия и имеющие значения поступки, то меня даже удивляет, как я сама не заметила этого?

Обращала больше внимания на наносную шелуху показательного равнодушия, скрывающего внимание и тихую заботу, и уверовала, что живу в идиотском мире, где мне приходится исчезать, чтобы принести хотя бы какую-то ощутимую пользу.

Стараясь не погружаться в уныние от собственных размышлений, я концентрируюсь на бледной Нине с воспалёнными глазами, которая лихорадочно ищет хоть какие-то следы моего пребывания в её доме и к ужасу своему не находит больше. Ни кружки, ни вещей, ни совместных фотографий…

Остановившись, она замирает посреди гостиной (я обычно ночевала именно в этой комнате, на диване, хотя и Нина часто проводила ночи здесь же, против всякой логики укладываясь не в своей спальне, а как-то умещаясь подле меня на диванных подушках, чтобы можно было переговариваться до рассвета, как на пижамных вечеринках) и, закрыв глаза, шевелит губами. То ли молится кому, то ли просто повторяет моё имя, думая, что так шансы со временем забыть обо мне сократятся до нуля.

Я отчаянно пытаюсь изобрести способ привлечь к себе внимание хозяйки квартиры, дать о себе знать.

Не придумав ничего лучше, я приближаюсь к ней и, практически касаясь невесомо мочки уха, кричу ей как можно громче, чтобы быть услышанной:

– НИНА! НЕ ВОЛНУЙСЯ, НИНА! Я ЗДЕСЬ, ПРЯМО РЯДОМ С ТОБОЙ!

– Луиза, я почти не слышу тебя, – жалобно произносит та, моргая влажными глазами, силясь понять, откуда доносится до неё слабый отзвук моего присутствия. Она теряет меня и чувствует это. – Но если ты меня слышишь, то знай, ты просто знай. Единственное, о чём я действительно сожалею – не о встрече с тобой, но о моём отвратительном характере, который так трудно контролировать. Я взрывная, и эмоциональная, и это я бываю эгоистичной. Становлюсь такой мелочной, злобной, самой от себя противно. И я, понимаешь, я вовсе не завидую твоим успехам, я просто из-за них постоянно боюсь, что хуже всех и совершенно ничего не стою, а это так бесит. Потому что это значит, что ты в любой момент об этом догадаешься и забудешь обо мне, и это будет только справедливо, ведь ты достойна куда большего, Луиза, это очевидно. И знаешь, – она заминается. – Проблема же не в тебе. Не ты должна была исчезнуть. Слышишь? Я ведь рада, просто невообразимо рада тому, что ты есть в моей жизни! И я бы так хотела, чтобы ты оставалась в ней и впредь. Чтобы была со мной, и терпела мои истерики, и позволяла заботиться о тебе, и ставила меня на место, и собирала меня по кусочкам, и пропускала мимо ушей все неправдоподобные обвинения и неосторожные слова, которые зачем-то вылетают временами из этого чёртового рта. Чтобы работала со мной в театре, спала в моём доме, ждала меня в кофейне в полдень за нашим столом каждый день. И чтобы мы больше не разлучались.

Теперь и для меня её голос звучит глухо, ибо мои уши буквально закладывает. Я готова пройтись по комнате колесом от радости, согласиться на все условия, сделать, наконец, что-то правильно.

Но суть бедственного нашего положения в том, что меня уже почти совсем нет, а в скором времени окончательно не останется.

Ещё никогда в жизни я ни в чём так сильно не раскаивалась.

Нина запинается в своей речи, нервно хихикает:

– Ради всего святого, ох. Телячьи нежности – не мой конёк, так неловко.

Я улыбаюсь, хотя мои щёки влажные.

– Так не должно закончиться, – жалуется Нина и просит: – Не уходи.

Смысла кричать даже в самые её уши уже нет: сколько бы я теперь ни надрывалась, меня не слышно. Вечереет.

– Ты можешь отменить это, Луиза? Можешь снова появиться в моей жизни?

Я, честно, не знаю.

Но я так сильно желаю этого, что, кажется, каждый атом из которого я состою, несёт в себе именно эту информацию.

Ровно шестьдесят восемь секунд уходит на то, чтобы мир многозначительно смолк; на шестьдесят девятой секунде между моих лопаток пробегает холодок, одновременно с чем Нина издаёт слабый изумлённый писк; и уже в следующее мгновение потрясающе материальная я оказываюсь в её объятиях.

<16 октября 2012>