Читать книгу Империя вампиров - Джей Кристофф - Страница 13

Когда блеклое солнце село, я под пение могучих колоколов вошел в собор.

На призыв стекались служители со всего монастыря, и было их поразительно мало: полдесятка угодников-среброносцев, где-то с десяток учеников, работники и слуги, а также монахини Серебряного сестринства. Но все же, когда мы с Аароном де Косте поднимались по ступеням собора, у меня по коже пробежали мурашки. Пусть храм и был стар, пришел в запустение, в нем ощущалась святость, а стоило войти под его своды, как у меня перехватило дыхание.

Собор вытесали из темного гранита, придав ему округлую форму – точно у печати Святой церкви Господней. По традиции в нем было два прохода с резными дверьми: на востоке, для восхода и живых, и на западе – для заката и мертвых. К куполу поднимались резные колонны выше самых величественных деревьев, а интерьер мягко освещали те же световые шарики, которые висели под потолком оружейной. Многие окна еще только восстанавливали, но от вида уже починенных захватывало дух. Сквозь огромную семиконечную звезду на фасаде с трудом проникал тусклый свет, отбрасывая на пол радужные тени. От каменного алтаря в сердце зала, словно круги на воде, расходились ряды деревянных скамей, а над ним висело огромное мраморное изваяние Спасителя на колесе: руки связаны, кожа со спины содрана, горло вскрыто от уха до уха.

На алтаре горела жаровня, бурлила в стеклянной чаше серебристая жидкость, а перед ним стоял единственный серебряный кубок.

Для чего жаровня, я не понимал, но Грааль признала бы всякая богобоязненная душа. Как и в любой другой церкви Элидэна, в соборе стояла всего лишь имитация, но с ней в зале ощущалось присутствие духа Спасителя. Клянусь, я чувствовал его.

Несмотря на размеры собора, на службу пришло всего четыре десятка человек. Батист Са-Исмаэль сидел рядом со мной, вместе с другими тремя братьями-кузнецами. Мой наставник, брат Серорук, стоял на коленях в переднем ряду, посреди горстки людей в одеяниях угодников-среброносцев: черные пальто, суровые лица. Все они казались мне живыми легендами. Многие были изувечены: у кого-то не хватало кисти руки, у кого-то глаза. В дальнем конце ряда сидел угодник с жидкими седеющими волосами; он еле заметно покачивался взад-вперед. Глаза у него налились кровью, а лицо избороздили морщины боли.

Звучала легчайшая, ангельски прекрасная музыка. Это пели в унисон облаченные в черное сестры на хорах. От звука их голосов я весь покрылся мурашками, а от красоты пения в груди зажегся древний огонь.

По витой лестнице снизу к алтарю поднялся настоятель Халид: черная ряса, на губах – вечная жуткая «улыбка». Он поднял руки, и на темной коже его предплечий я увидел серебристые татуировки: Санаил, ангел крови, скрещенные мечи и переплетенные розы, Дева-Матерь с младенцем-Спасителем на руках.

– «Я есмь слово и путь, говорит Господь», – напевно произнес Халид. – «В крови Моей грешник да обрящет спасение, а терпеливый – ключи к Моему царствию вечному».

Собравшиеся хором отозвались: «Véris». Так всегда отвечали прихожане на мессах. Эта старинная формула в переводе с элидэнского означала «наивысшая истина».

– Мы принимаем нового брата в этом Твоем доме, Господи. – Халид взглянул на меня. – Его рождение – мерзость, жизнь – грех. Его душа обречена на погибель, но мы молим Тебя дать ему сил превзойти порочность своего сотворения и с честью сражаться против бесконечной тьмы.

– Véris, – подтвердили братья.

Зазвенел алтарный колокол, а я буквально затылком ощутил дыхание Господне.

– Габриэль де Леон, – скомандовал Халид. – Подойди.

Мастер Серорук кивнул, и я, осенив себя колесным знамением, сам не заметил, как очутился у жаровни с бурлящей серебристой жидкостью.

По лестнице поднялось еще шесть человек, омытых теплым светом висевших под потолком шариков. Настоятельница Шарлотта вела трех женщин в черных облачениях с серебряной окантовкой. За кружевными вуалями угадывалась напудренная кожа и багряные рисунки в форме семиконечной звезды на глазах. Но еще две девушки, шедшие следом, носили белое облачение новиций; их лица были открыты и не накрашены.

Вот они встали передо мной у алтаря, и я сразу же узнал обеих, потому что видел их этим днем на конюшне. Хлоя, миниатюрная зеленоглазая и конопатая девушка, и та самая красавица с волосами цвета воронова крыла, которую настоятельница высекла за неповиновение. Она снова посмотрела на меня своими темными глазами.

Астрид Реннье.

На моих глазах сестра-новиция Хлоя развернула кожаный футляр с оттиском в виде семиконечной звезды; внутри лежал набор игл – длинные, они поблескивали в медовом свете.

– Мы молим Бога, дабы Он ниспослал тебе сил выдержать грядущие страдания ночи, – сказал Халид, – как ниспослал Он их Спасителю. Ибо сегодня ты отведаешь малую их долю.

Я непонимающе уставился на Халида.

– Левую руку на алтарь, – приказал тот.

Как и было велено, я опустил руку на деревянную поверхность, но лишь когда сестра-новиция Хлоя развернула ее ладонью кверху, понял, что меня ждет. Хлоя протерла кожу прохладной влажной тряпицей, и в ноздри мне ударил резкий запах крепкого спирта. Затем Астрид Реннье окунула иглу в кипевшую на жаровне серебристую жидкость. Заглянув мне в глаза, она стала произносить формулу, а остальные сестры вторили ей эхом:

Астрид вонзила иглу мне в ладонь. Ощущение было острым и ярким, но длилось мгновение, и я лишь слегка вздрогнул, а опустив взгляд на руку, увидел капельку крови и втравленное под кожу серебро. Настоятельница Шарлотта наклонилась, изучая прокол, и сдержанно кивнула. Я тяжело сглотнул со вздохом. Было вроде не так уж и больно.

Астрид снова уколола меня в руку. Потом еще. К двадцатому разу неудобство перешло в боль, а к сотому она сменилась страданием.

Габриэль покачал головой, пристально глядя на звезду у себя на левой ладони.

– Странное это дело, когда тебя так отмечают. Чувствуешь исступленную боль, а краткие промежутки между уколами кажутся одновременно раем и адом. В неудачные дни отчим колотил меня, как собаку, но такой муки, какую причинила мне Астрид, я еще не знал. Она… жгла раскаленным железом. Я словно вышел из тела и в горячечном бреду наблюдал за процессом со стороны.

Я не знал, выдержу ли до конца, но понимал, что это – проверка, одна из многих грядущих. Если я испугаюсь иголок, то как мне сражаться с чудовищами из тьмы? Как мне тогда отомстить за сестру, защитить церковь Господню?

Я пробовал сосредоточиться на хоре, но для меня он звучал, словно погребальная песнь. Потом закрыл глаза, но ожидание следующего укола превратилось в пытку, и я посмотрел на Спасителя.

В Заветах говорится, что его освежевали заживо. Жрецы старых богов отказались принять Единую веру, распяли его на колесе от колесницы, исполосовали шипами, жгли огнем, а затем перерезали горло и бросили в реку. Он мог бы воззвать к Отцу Вседержителю, чтобы Тот спас его, но предпочел принять судьбу, зная: это объединит церковь и распространит Его слово во все уголки империи.

В крови этой да обрящут они жизнь вечную.

И вот империи грозила гибель, а церковь оказалась под натиском нежити. Я посмотрел в глаза его изваянию и взмолился:

– Дай мне сил, брат, и я отдам тебе все.

Я потерял счет времени; к концу моя ладонь превратилась в кровавое месиво, но вот наконец Астрид выпрямилась, а Хлоя плеснула мне на руку обжигающего спирта. Сквозь кипящий туман я разглядел рисунок: метку мучеников, выполненную серебристыми чернилами.

Идеальная семиконечная звезда.

– Брат Серорук, – сказал Халид. – Подойди.

Мастер Серорук осенил себя колесным знамением и приблизился к нам.

– Клянешься ли ты перед Господом Всемогущим, что введешь этого недостойного юношу в догматы Ордо Аржен? Клянешься ли перед святой Мишон, что станешь ему рукой водящей и щитом укрывающим, покуда его окаянная душа не окрепнет, дабы смог он оберегать этот мир самостоятельно?

– Клянусь кровью Спасителя, – ответил Серорук.

Халид перевел взгляд на меня.

– Клянешься ли ты перед Господом Всемогущим посвятить себя догматам нашего Ордена? Подняться над мерзким грехом своей природы и прожить жизнь в служении Святой церкви Гоподней? Клянешься ли перед святой Мишон подчиняться наставнику, внимать его голосу, следовать за его водящей рукой и вести жизнь праведную?

Я вспомнил день, когда вернулась сестра, и понял, что среди этих братьев, в этом святом ордене обрету силы и не дам подобному ужасу повториться.

– Клянусь кровью.

– Габриэль де Леон, нарекаю тебя инициатом Серебряного ордена святой Мишон. Да ниспошлет Всемогущий Отец наш тебе отваги. Да одарит благословенная Дева-Мать тебя мудростью. Да ниспошлет единственный истинный Спаситель тебе силы. Véris.

Я посмотрел в глаза аббату, и когда его хищная «улыбка» сделалась чуточку шире, от гордости весь покрылся мурашками. Серорук коротко кивнул – впервые удостоив знака одобрения с тех пор, как спас меня в Лорсоне. Голова шла кругом, а боль казалась благословением, но, несмотря на туман в голове, я ощущал умиротворение, какого прежде не ведал.

Вместе с Сероруком я вернулся на место. Прозвенел колокол, призывая всех встать. Сестры и новиции вокруг алтаря склонили головы. Халид же устремил свой взор на витраж в виде семиконечной звезды.

– От светлейшей радости к глубочайшей скорби. Мы призываем тебя, святая Мишон, в свидетели. Мы молим тебя, Господь Всемогущий, дабы отворил Ты врата Своего царствия вечного. – Он перевел взгляд на седеющего угодника-среброносца в дальнем конце нашего ряда. – Брат Янник, выйди вперед.

Хор смолк. Брат Янник стиснул зубы и возвел очи горе. У него было худое лицо, а у красных глаз залегли морщины, следы бессонных ночей. Сидевший рядом светловолосый парень – ученик, догадался я, – бледный от горя, крепко сжал его руку. Янник же сделал глубокий вдох и вышел к Халиду.

– Ты готов, брат? – спросил Халид.

– Готов, – надтреснутым, будто стекло от удара голосом ответил он.

– Ты твердо решил, брат?

Угодник-среброносец взглянул на семиконечную звезду у себя на левой ладони.

– Лучше умереть человеком, чем жить чудовищем.

– Тогда на небеса, – тихо произнес Халид.

Янник кивнул:

– На небеса.

Хор запел снова, и я узнал слова гимна, который исполняют на панихидах: печальную и прекрасную «Memoria Di». Халид двинулся к западному выходу, а Янник поплелся за ним, точно сноходящий. Один за другим во внутренний двор за дверями для мертвых вышли и остальные члены конгрегации. Я не смел заговорить, дабы не испортить момент, такой гнетущий и сакральный. Однако мастер Серорук знал, о чем я думаю.

– Это Красный обряд, Львенок, – шепнул он. – Судьба, что ожидает нас всех.

Снаружи мы выстроились в ряд и теперь смотрели, как настоятель Халид и брат Янник выходят на каменный выступ, примеченный мною ранее, и который де Косте назвал Небесным мостом. Я посмотрел на колесо у края платформы над пропастью, на реку далеко внизу, и некая часть меня догадалась, что будет дальше.

– Мы дети ужасного греха, – пробормотал мне Серорук. – И этот грех в итоге развращает всех бледнокровок. В нас живет жажда наших отцов, Львенок. Есть способы унять ее на время, дабы мы могли заслужить место в царствии Вседержителя, но в конце концов Бог карает нас за наше кощунственное сотворение. С возрастом мы, бледнокровки, становимся сильнее, однако крепчает и бессмертный зверь, бушующий в наших смертных оболочках. Ужасная жажда, которая требует крови невинных.

– Янник… кого-то убил? – шепотом спросил я. – Выпил…

– Нет. Просто он больше не в силах выносить жажду. Чувствует, как она распространяется в нем, подобно отраве. Слышит ее, закрывая глаза по ночам. – Наставник покачал головой и чуть слышно объяснил: – Мы называем это sangirè, Львенок. Красная жажда. Поначалу это шепот, нежный и сладкий, но постепенно он переходит в неумолчный крик, и если не унять его, поддашься, превратишься в голодного зверя. Это хуже, чем быть нижайшим из порченых.

Серорук мотнул головой в сторону Янника и голосом, полным скорби и гордости, сказал:

– Уж лучше окончить жизнь вот так, чем утратить бессмертную душу. В конце концов выбор встает перед всяким бледнокровкой: жить чудовищем или умереть человеком.

Даже здесь слышалось пение хора. Брат Янник скинул пальто и снял блузу. Под одеждой его тело украшали татуировки: образы мучеников и Девы-Матери, ангелов смерти и надежды. Они рассказывали историю жизни, прожитой в служении Богу. Снаружи угодник выглядел крепким и здоровым, но одного взгляда ему в глаза хватило, чтобы понять: внутри все обстоит иначе. И тогда мне вспомнилась ночь с Ильзой. Как сок ее вен ручьем потек мне в рот. Как с каждым глотком мое неистовое сердце билось только сильнее, а ее – слабее. Я вспомнил жажду, завлекшую меня столь далеко.

Во что она превратится с годами?

Во что превращусь я?

– Молим и призываем Тебя в свидетели, Отец Вседержитель, – воззвал Халид. – Как Твой рожденный сын пострадал за грехи наши, так наши братья пострадают за него.

– Véris, – отвечали братья.

Янник обернулся к нам и возложил руки на колесо. У меня во рту сделалось кисло, когда настоятельница Шарлотта подошла к нему с кожаной плетью, украшенной серебряными шипами. Но настоятельница лишь прижала плеть к плечам брата Янника, совершив семь ритуальных касаний, знаменующих семь ночей, в которые терпел страсти Спаситель. Затем к коже Янника прижали свечу, символ пламени, опалившего смертного сына Бога. Наконец Халид, опустив голову, достал серебряный нож. Хор тем временем почти допел гимн.

– Блаженная Дева-Матерь…

Я выдохнул.

– Страдания несут спасение, – напевно произнес Халид. – Служа Богу, обретаем мы путь к престолу Его. По крови и серебру прожил этот угодник, и так он умирает.

– В руки Твои, Господи, – прокричал Янник, – вручаю я свою недостойную душу!

Я вздрогнул, когда в руках Халида блеснул клинок и вспорол брату горло от уха до уха. На землю хлынул поток крови, и Янник закрыл уставшие глаза. Отзвучали последние ноты «Memoria Di», мне стало нечем дышать, а Халид осторожно, точно отец, провожающий сына ко сну, столкнул Янника за край платформы – и тот полетел вниз, навстречу водам в пяти сотнях футов под нами.

Собравшиеся осенили себя колесным знамением, а у меня в животе похолодело от страха. Среди новиций я заметил сестру Реннье: она опять смотрела на меня своими темными глазами. Тем временем Халид под звон колоколов огляделся и удовлетворенно кивнул.

– Véris, – сказал он.

– Véris, – эхом отозвались все.

Я опустил взгляд на свежую татуировку у меня на ладони, в которой пульсировала боль.

Метка жгла огнем.

– Véris, – прошептал я.