Читать книгу Гризли (сборник) - Джеймс Кервуд - Страница 27

Ручей, вдоль которого шел Тир, стекал с Бабины и устремлялся прямо к Скине. По мере того как Тир поднимался по этому потоку, местность все возвышалась и становилась суровей. Он прошел с вершины горы никак не менее семи или восьми миль, когда наткнулся на маленького черного медвежонка Мускву. От этого места горные скаты стали приобретать уже совсем иные формы. Их стали прорезать темные, узкие овраги и загромождать громадные массы камней и отвесные плиты шифера. Ручей становился шумливее, и вдоль него было уже трудно пролагать себе путь.

Тир вступал теперь в одну из своих твердынь – в страну, где для него открывались целые тысячи укромных местечек, в которых он мог бы скрыться, если бы только захотел; это была дикая, развороченная местность, в которой было нетрудно поохотиться на порядочную дичь и в то же время можно было быть уверенным, что не встретишься с противным запахом человека. Целые полчаса Тир брел с того каменистого места, где встретил Мускву, совсем даже позабыв, что за ним по пятам следовал медвежонок. Но все-таки он слышал и обонял его. Для Мусквы же настали тяжкие времена. Его жирное маленькое тело и толстые короткие ноги совершенно не привыкли к подобного рода путешествиям, но зато он был еще молод, и потому только два раза за все эти полчаса заплакал: в первый раз, когда свалился с камня в воду ручья, и во второй – когда слишком неосторожно ступил на ту лапку, в которой находилась заноза, иголка дикобраза. Наконец, Тир оставил ручей и свернул в глубокую расселину, по которой дошел до площадки, своего рода плато, находившегося как раз на середине ската. Здесь он нашел выступ на солнечной стороне заросшего травой утеса и остановился. Возможно, что детская привязанность маленького Мусквы и ласковое прикосновение в самый психологический момент его мягкого, розового язычка и, главным образом, та настойчивость, с которой он следовал за Тиром – все это вместе тронуло соответствующие струны в душе громадного грубого животного, потому что, понюхав с некоторой тревогой воздух, оно завалилось на бок у большого камня и разлеглось. До самой этой минуты, несмотря на тяжкую усталость и изнеможение, маленький медвежонок с рыжей мордочкой не прикорнул ни разу и только теперь наконец, получив возможность лечь, повалился на землю как мертвый и через три минуты уже крепко спал.

Два раза в течение этого утра с Тиром происходил «сапус-увин», и потому он стал чувствовать голод. Это был не такой голод, который можно было удовлетворить муравьями, личинками или даже кротами и куропатками. Возможно, что он догадывался, что и маленький Мусква тоже был очень голоден. А медвежонок за это время ни разу не открыл глаз и спокойно лежал на припеке, когда Тир решил, наконец, встать и идти на промысел. Было уже около трех часов, время наибольшего покоя и сонливости во всей природе в конце июня и в начале июля в северных горных долинах. Сурки уже достаточно насвистались и угомонились и грелись на солнышке на своих скалах; орлы парили настолько высоко над вершинами, что были похожи на маленькие точки; наевшись до отвала мясом, коршуны скрылись в леса; козы и горные бараны отдыхали далеко у себя чуть не под самыми небесами, а если еще и бродили кое-какие животные, то были уже совершенно сыты и неповоротливы. Горные охотники знают, что именно в такие часы им и следует обшаривать зеленые скаты гор и открытые места между группами деревьев, так как в них-то и залегают в это время медведи и, в особенности, медведи-хищники.

Это был главный промысловый час Тира. Инстинкт подсказывал ему, что когда все другие животные сыты и предаются отдыху, то он может двигаться вполне открыто и без опасения, что его смогут обнаружить, может найти свою дичь и выследить ее. Случайно он может загрызть козу или горную овцу или карибу, несмотря на яркий день, потому что на короткие пространства он может бегать гораздо скорее, чем коза и овца, и с такою же быстротой, как и карибу. Но главным временем его охоты были заход солнца и сумерки раннего вечера.

Он поднялся из-за своего камня с ужасным ревом, от которого, как встрепанный, вскочил Мусква. Он огляделся по сторонам, замигал глазами на Тира и на солнце и так встряхнулся, что чуть не упал. Тир искоса посмотрел на рыжеголового малыша. После «сапус-увин» он жаждал красного, кровавого мяса, точь-в-точь как проголодавшийся человек хватается сразу за борщ и за кашу, а не за соуса и майонезы; Тиру нужно было именно мясо, да еще как можно больше, и его так и подмывало отправиться сейчас же на охоту и зарезать карибу, тогда как его озадачивал этот полуголодный, но в высокой степени заинтересовавший его медвежонок, который вертелся у него под ногами. А Мусква, казалось, и сам понял его сомнения и тотчас же ответил на них тем, что отбежал от Тира вперед ярдов на десять и затем вдруг остановился и вызывающе поглядел назад, насторожив ушки вперед и с таким видом, с каким мальчишка старается доказать своему отцу, что он уже достаточно вырос для того, чтобы отправиться вместе с ним на охоту на кроликов. Издав во второй раз свой рев, Тир бросился вперед, тотчас же догнал Мускву и так поддал ему правой лапой сзади, что тот, как мяч, отлетел на двенадцать шагов назад, причем Тир заворчал так, точно хотел этим сказать: «Если уж лезешь со мной на охоту, то знай свое место!»

Затем Тир медленно отправился в путь, насторожив специально для охоты зрение, слух и обоняние. Он спускался до тех пор, пока не очутился не свыше ста ярдов над речкой, и при этом выбирал не самую легкую тропинку, а нарочно места поугрюмее и потяжелее. Он брел не спеша и делал зигзаги, осторожно обходя большие массы камней, обнюхивал каждую рытвину, прежде чем в нее войти, и обследуя каждую группу деревьев и каждую кучу валежника. Одно время он поднимался так высоко, что под ним уже не было никакой растительности и оставались одни только голые скалы, и вдруг спускался настолько вниз, что шествовал по песку и гравию ручья. Он улавливал в воздухе массу разнородных запахов, но ни один из них не заинтересовал его и не захватил его глубоко. Однажды, уже под самыми облаками, он почуял запах козы, но так высоко он никогда не охотился. Два раза он чуял невдалеке от себя овцу, а совсем уже поздно, почти к вечеру, увидел вдруг горного барана, который смотрел на него с неприступной вышины, футах в ста выше его. Внизу он нападал на тропинки дикобразов и часто склонял голову над следами карибу, запах которых ощущал в воздухе и впереди себя. Кроме него в этой долине были и другие медведи. Большинство из них шествовало вдоль ручья; все это были бурые и черные медведи, и только один раз Тир обнаружил запах другого гризли и тотчас же злобно заворчал. В течение двух часов с того времени, как они покинули солнечное местечко, Тир не раз проявлял особое внимание к Мускве, который с течением дня становился все голоднее и слабее. Ни один мальчик не был так забавен, как этот маленький рыжеголовый медвежонок. В каменистых местах он то и дело оступался и падал; на те места, на которые Тир всходил за один шаг, он вскарабкивался с отчаянным видом и выбиваясь из сил; три раза Тир переходил через ручей вброд, и Мусква следовал за ним, едва не утопая; он весь был избит, исцарапан, промок до костей, и все ноги у него были изранены, – но все-таки не отставал. Иногда он шел рядом с Тиром, а в другие разы должен был догонять его. Солнце уже садилось, когда Тир наконец нашел свою дичь, а Мусква еле дышал от усталости.

Он не понял, зачем это Тиру вдруг понадобилось сползать всем своим громадным телом вдоль скалы вниз, где виднелась небольшая котловина. Ему хотелось плакать, но он побоялся. И если когда-нибудь за всю свою короткую жизнь он хотел видеть свою мать, то это было именно теперь. Он никак не мог дать себе отчета, почему именно она бросила его среди камней одного и не вернулась к нему назад, – трагедия, которую позже разгадали одни только Лангдон и Брюс. Никак не мог он понять и того, почему именно она не приходила к нему и теперь. Как раз наступало то самое время, когда перед самым отходом ко сну она обыкновенно кормила его молоком, ибо он был мартовским детенышем, а согласно всем медвежьим правилам и законам, он должен был сосать ее еще целый месяц. Он был медвежонком, и его рождение прошло не так, как это бывает у всех остальных животных. Его мать, как и все медведицы в холодных странах, произвела его на свет еще задолго до того, как пробудилась от своей зимней спячки в берлоге. Он родился, когда она еще спала. Целый месяц или недель шесть после этого, когда он был еще слеп и гол, она кормила его молоком, в то время как сама не пила, не ела и не видела дневного света. К концу этих шести недель она вышла с ним из берлоги, чтобы поискать себе еды и хоть сколько-нибудь поддержать свои силы. С тех пор прошло еще шесть недель, и Мусква стал весить двадцать фунтов. Он весил двадцать фунтов, но в настоящую минуту был пуст так, как еще ни разу в жизни, и, конечно, весил меньше.

В трехстах ярдах ниже Тира находилась группа можжевеловых кустов – небольшая густая заросль, росшая на бережку миниатюрного озерка. В этой заросли скрывался карибу, а может быть, даже два или три. Тир знал это так же уверенно, как если бы видел их воочию. «Наземный» запах копытных животных, или, как его называют индейцы – «уэнипау», был для Тира так же отличен от «мечису» – запаха, разливающегося в воздухе, как день от ночи. Один плавает в воздухе, как легкое дыхание духов от платья и волос женщины, прошедшей мимо, а другой, резкий и приторный, густо стелется по земле, как запах духов из разбитого флакона. Даже Мусква, подползший сзади к громадному медведю и улегшийся на животе, – и тот чувствовал этот запах. Целые десять минут Тир не двигался. Глаза его были устремлены вниз, в котловину, на берег озера и на подход к леску, и нос так отчетливо тянулся к запаху в ветре, как стрелка компаса к северу.