Читать книгу «Морская волшебница», или Бороздящий Океаны - Джеймс Купер - Страница 9

Чудесное сочетание моря и суши, освещенных яркой луной на 40° северной широты, ласкает взор. Такую картину должен создать в своем воображении читатель.

Широкая бухта Раритона защищается от морских ветров и волн длинной, узкой, и низменным мысом или косой, которая на смеси голландского и английского языков, обычной для названий мест, лежащих в пределах бывших Объединенных провинций Голландии, называется Санди-Хук. Этот отросток суши намыт никогда не прекращающимся прибоем с одной стороны и встречными течениями многих рек, впадающих в бухту, – с другой. На юге коса обычно соединена с низкими берегами Нью-Джерси, но временами – и так бывает несколько лет кряду – море промывает между основанием косы и материком узкий пролив, и тогда Санди-Хук становится островом. Именно так и было во время описываемых нами событий.

Со стороны океана коса представляет собой гладкое песчаное побережье, обычное для всего джерсийского берега, в то время как ее внутренняя сторона изрезана заливчиками и бухтами, удобными для стоянки судов, ищущих укрытия от непогоды.

Одна из этих стоянок представляет собой живописный круглый залив, где в полной безопасности от любых ветров могут отстаиваться корабли неглубокой осадки. Гавань эта, или, как ее попросту называют, бухта, находится у основания косы и непосредственно сообщается с проливом, о котором уже говорилось выше. Шрусбери, маленькая речка в несколько сот футов шириной, течет параллельно берегу с юга и впадает в залив неподалеку от бухты. Местность между рекой и морем почти такая же, как на косе, низменная и песчаная, хотя не вовсе бесплодная. Там, где земля не распахана, можно видеть естественные луга и небольшие сосновые и дубовые рощи. Западный берег реки круто поднимается вверх и переходит в гору, у подножия которой олдермен ван Беверут по причинам, которые станут ясны читателю по мере развития нашего повествования, счел удобным построить свой загородный дом, названный им, в соответствии с голландским обычаем, «Сладкая прохлада».

Манхэттенский бюргер, любящий уединение и чистый воздух, вряд ли мог бы найти лучшее место для виллы. Примыкающие к его поместью земли уже в начале того века принадлежали семейству Хартсхорн, которое владеет ими и поныне. Их владения были обширны, и поблизости не было других поселенцев. Если добавить, что тамошняя земля в то время не представляла почти никакого интереса для сельского хозяйства, станет ясно, что у колонистов не было ни причин, ни возможностей вторгаться сюда. Дующие с океана ветры приносили с собой прохладу, освежая и без того живительный и благотворный для здоровья воздух. Ограничившись этим кратким рассказом о месте, где произошли многие излагаемые нами события, мы перейдем к более детальному описанию обиталища олдермена.

Самая вилла представляла собою кирпичное низкое здание в голландском стиле, окрашенное в ослепительно белый цвет. Множество флюгеров с коньками наверху, целая дюжина дымовых труб оригинальной формы увенчивали крышу здания. Однако, к огорчению добропорядочного архитектора, который, подобно многим другим, не расставался здесь с привычками и вкусами, более подходящими для Старого Света, вышки эти оставались незаселенными; и, хотя все негры в округе хором утверждали, что аисты в Америке не водятся, архитектор не перестал выражать свое удивление по этому поводу. Перед домом был разбит небольшой, обсаженный кустарником чистенький газон. Два старых вяза казались сверстниками горы, у подножия которой они росли. Естественная терраса, на которой стояло здание, постоянно находилась в тени. Здесь было высажено много фруктовых деревьев, среди которых росли дубы и сосны. Спереди терраса круто обрывалась к устью реки. Короче говоря, это было обширное, но скромное загородное поместье, в котором не были забыты никакие удобства, хотя в отношении архитектуры хвастаться было нечем, если не считать ржавых флюгеров да замысловатых дымоходов. Чуть поодаль от главного здания, ближе к реке, располагалось несколько домиков для негров; тут же находились вместительные амбары и конюшни, значительно превышающие надобности поместья. Периагва, на которой владелец «Сладкой прохлады» пересек залив, стояла у небольшого деревянного причала под самым домом.

Мелькание огней, снующие по территории негры, шум и суматоха свидетельствовали о прибытии хозяина. Но постепенно суета улеглась, и, прежде чем часы пробили девять, освещение дома и наступившая тишина возвестили о том, что утомленные дорогой господа разошлись отдыхать в отведенные для них покои. Угомонились и негры: глубокий сон воцарился в их скромных жилищах.

Не спала лишь Алида.

Северный флигель виллы, обращенный, как помнит читатель, фасадом на восток, то есть к реке и океану, был особенно густо окружен кустарником и невысокими деревьями и отличался по стилю от остальных частей здания. Он был воздвигнут специально для красавицы Барбери и на ее средства. Здесь наследница двух состояний вела свое собственное маленькое хозяйство, когда находилась вне города, развлекая себя теми милыми женскими занятиями, которые соответствовали ее годам и наклонностям. Воздавая должное красоте и происхождению Алиды, галантный Франсуа назвал ее покои «La cour des Fees»[35]. Название прижилось, хотя и в несколько искаженном звучании.

Алида сидела у открытого окна и наслаждалась картиною, расстилавшеюся перед ее глазами. Это было вскоре после новолуния. Молодой месяц блистал на небосводе, окруженный мириадами звезд. Их свет нежно переливался на глади океана, то тут, то там вспыхивавшей под их лучами. Почти неощутимая вечерняя прохлада шла со стороны океана, необъятная ширь которого, разделенная песчаной косой, была совершенно спокойной; но его грудь тяжело вздымалась и опадала, словно кто-то огромный спал там, внизу, мирным сном. Лишь тяжелый, непрерывный рокот прибоя, набегавшего длинными белыми барашками на песчаный берег, нарушал тишину, то глухо, угрожающе нарастая, то невнятным шепотом замирая вдали.

Очарованная этим разнообразием звуков и торжественным покоем ночи, Алида вышла на маленький балкон. Опершись о перила, она наклонилась вперед, пытаясь разглядеть сквозь кусты роз часть залива, которая не была видна из окон ее комнаты.

Увидев неясные очертания мачт и темный силуэт корабля, стоявшего на якоре под защитой мыса, красавица Барбери улыбнулась. Ее темные глаза горделиво сверкнули; в изгибе пухлых губ можно было прочесть торжество; тонкий пальчик машинально постукивал по перилам.

– Однако же как быстро капитан Ладлоу покончил со своим плаванием! – громко произнесла она, позабыв в порыве радости всякую осторожность. – Мой дядя прав: у королевы плохие слуги.

– Когда служишь двум повелительницам, то всегда рискуешь навлечь неудовольствие и той, и другой! – ответил чей-то мужской голос из кустов, росших под самыми окнами флигеля.

Алида отпрянула в комнату, и в то же время перед ней появился капитан «Кокетки». Прежде чем перепрыгнуть через разделявшие их низенькие перила, молодой офицер попытался прочесть в глазах девушки ее мысли; затем, то ли неправильно истолковав ее взгляд, то ли будучи слишком уверен в себе и в своих надеждах, он перескочил через перила в гостиную.

Хотя прекрасная дочь гугенота не привыкла к тому, чтобы в ее жилище входили столь бесцеремонно, на ее лице не выразилось ни удивления, ни испуга. Только кровь прилила к ее щекам да глаза, блеск которых никогда не затухал, засверкали еще ярче. Ее стан выпрямился, и она приняла решительный и надменный вид.

– Я слышала, что капитан Ладлоу завоевал славу храбреца в абордажных схватках, – холодно произнесла она, – и надеялась, что его честолюбие вполне удовлетворено лаврами, завоеванными в сражениях с врагами отечества!..

– Тысячу извинений, прелестная Алида, – перебил молодой человек. – Вы знаете, какие старания прилагает ваш ревнивый дядюшка, чтобы воспрепятствовать моему желанию побеседовать с вами.

– Однако все усердие олдермена ван Беверута оказывается тщетным, ибо он ошибочно считал, что положение и пол его опекаемой защитят ее от подобных сюрпризов!

– О Алида, вы капризнее ветра! Вам отлично известно, как претит вашему опекуну мое ухаживание за вами. А вы еще обижаетесь на меня за то, что я вынужден нарушить этикет. Я надеялся, вернее даже сказать – уверовал, полагаясь на содержание вашего письма, за которое тысячу раз благодарен вам, что… Не разбивайте так жестоко моих надежд!.. Возможно, они безрассудны, но…

Румянец, схлынувший было с лица девушки, вновь стал гуще, и на мгновение могло показаться, что ее решительность поколеблена.

Но после мгновенного раздумья она твердо, хотя и не без чувства, промолвила:

– Капитан Ладлоу, рассудок подсказывает женщинам необходимость соблюдать строгие приличия. Отвечая на ваше письмо, я руководствовалась скорее добрыми чувствами, чем благоразумием, и вижу, что вы заставляете меня раскаиваться в моем поступке.

– Пусть позор падет на мою голову, пусть наказанием мне будет презрение всего прекрасного пола, если я заставлю вас раскаяться в том, что вы доверились мне! Но разве у меня нет оснований жаловаться на ваше непостоянство? Разве мог я ожидать столь сурового выговора за вполне простительное желание выразить вам свою глубокую благодарность!

– Благодарность? – произнесла Алида, и на этот раз ее удивление было непритворным.

– Вижу, что здесь произошло недоразумение, – с плохо скрытым неудовольствием заметил Ладлоу. – Но разве не вы написали письмо, которое я нашел в книге?

Алида подумала, что молодой человек или пьян, или помешался; но, посмотрев на его лицо, она не прочла в его чертах ничего, что подтверждало бы ее опасения. Тогда, сделав собеседнику знак сесть, она дернула за сонетку.

– Франсуа, – обратилась она к заспанному слуге, когда тот, щурясь от света, вошел в комнату, – принеси, пожалуйста, воды, – капитан желает освежиться, – а также вина. Но старайся не разбудить дядю: он так устал с дороги.

Получив распоряжение, Франсуа удалился. Довольная тем, что визит Ладлоу перестал быть тайной, и в то же время отослав слугу по делу, которое займет достаточно времени для того, чтобы она успела выяснить непонятный ей смысл слов гостя, Алида села.

– Ваш поздний визит, капитан Ладлоу, весьма нескромен, если не сказать невежлив, – произнесла Алида, когда они снова остались одни. – Вы считаете вашу дерзость оправданной, но я не могу поверить этому, пока не получу доказательства.

– Я рассчитывал иначе распорядиться вашим письмом, – ответил Ладлоу, с большой неохотой доставая из кармана известную читателю записку, – и я стыжусь своего поступка, хотя и совершаю его по вашему приказанию.

– Должно быть, произошло какое-то чудо, иначе моя записка не могла бы показаться вам столь важной, – заметила Алида, беря в руки письмо и начиная сожалеть о том, что написала его. – Должно быть, с языком вежливости и женской осторожности произошли какие-то непонятные превращения либо тот, кто прочел мое письмо, неверно его истолковал.

Но как только взгляд девушки упал на листок бумаги, который она держала в руках, ее негодование уступило место глубокому изумлению, и она вдруг замолчала. Приведем дословно содержание письма, вызвавшего такое удивление, а может быть, и некоторое чувство неловкости у его читательницы.

«Жизнь моряка, – красивым женским почерком было написано на листке, – полна опасностей и риска. Она вызывает в женщине чувство уважения. Пишущая эти строки не остается безучастной к достоинствам этих отважных людей. Преклонение перед морем и перед теми, кто связал с ним свою жизнь, – ее слабость. Ее виды на будущее, так же как и воспоминания о прошлом, всегда посвящены радостям, которые несет с собой море. Обычаи различных народов, военная слава, перемена мест, постоянство привязанностей – все это слишком волнует женское воображение и не может не оказать влияние на суждение женщины о мужчине. Прощайте».

Письмо было прочитано и перечитано снова и снова. Лишь после этого Алида осмелилась поднять голову и взглянуть в глаза взволнованно ожидавшего молодого человека.

– И это письмо, не достойное уважающей себя женщины, капитан Ладлоу приписывает мне? – сказала она дрожащим голосом, в котором слышалась оскорбленная гордость.

– Но кому же другому, кроме вас, мог я приписать это письмо?

Брови молодой девушки сдвинулись как бы под влиянием внутренней боли. Затем она вынула из бювара небольшой листок почтовой бумаги и, обратившись к Ладлоу, громко сказала:

– Письма мои, увы не столь интересны, и к тому же я пишу их весьма редко. Но, каковы бы они ни были, для доказательства вкуса их сочинительницы или ее здравомыслия у меня, к счастью, есть возможность показать вам записку, которую я сочла приличным написать в ответ на ваше письмо. Вот черновик, – добавила она, разворачивая лист бумаги и принимаясь читать вслух: – «Благодарю капитана Ладлоу за заботу и предоставленное удовольствие прочесть рассказ о жестокостях пиратов. Не говоря уж о простом чувстве гуманности, нельзя не пожалеть о том, что столь бессердечные люди принадлежат к той же профессии, представители которой известны своим благородством по отношению к слабым. Мы надеемся, однако, что самые дурные и трусливые среди моряков существуют лишь затем, чтобы еще больше оттенить высокие достоинства отважных и мужественных. Кто может быть убежден в этом больше, чем друзья капитана Ладлоу, заслужившего репутацию милосердного человека! – Голос Алиды, когда она прочитала эту фразу, перешел в шепот. – В знак благодарности посылаю ему «Сида», которого любезный Франсуа ставит превыше всех других поэм, не исключая даже Гомера, творения которого он не признает лишь по незнанию. Еще раз выражаю свою благодарность капитану Ладлоу за его любезное внимание и прошу сберечь этот томик до той поры, когда капитан вернется из своего предполагаемого плавания». Это точная копия того письма, которое вы получили или должны были получить, – произнесла племянница олдермена, поднимая пылающее лицо от бумаги, – хотя оно и не подписано, как то, другое, именем Алиды де Барбери.

Несколько минут молодые люди смотрели один на другого в немом изумлении. Все же Алида заметила, или ей так показалось, что, несмотря на недавнее изъявление своих чувств, молодой человек обрадован тем, что был введен в заблуждение. Уважение к женской деликатности и скромности столь естественно и сильно в представителях противоположного пола, что та, которая преступает общепринятые границы, редко радуется своему успеху; искренне любящий человек никогда не будет ликовать, если предмет его поклонения нарушит правила приличия, хотя бы и в его пользу. Под влиянием этого похвального и естественного чувства Ладлоу, хотя он и был заметно подавлен оборотом, который приняло дело, почувствовал облегчение от груза сомнений, вызванных необычным стилем письма, которое, как он верил, было написано госпожой его сердца. Собеседница поняла состояние молодого человека по выражению его лица и, хотя втайне радовалась тому, что вновь вернула его уважение, была одновременно раздосадована и задета тем, что он мог усомниться в ее скромности. Все еще держа в руках странное послание, она не отрывала от него глаз. Внезапная мысль пришла ей в голову, и, возвращая гостю бумагу, она холодно произнесла:

– Капитану Ладлоу следовало бы лучше знать ту, с которой он переписывается. Не ошибусь, если выскажу предположение, что это не первое письмо, полученное им.

Молодой человек покраснел до кончиков ушей и на мгновение прикрыл лицо рукой.

– Вы признаете справедливость моих подозрений, – продолжала красавица Барбери, – и не можете не признать моей правоты, если я добавлю, что с этого дня…

– Выслушайте меня, Алида! – поспешно воскликнул юноша, не давая девушке произнести слова, которых он страшился превыше всего. – Выслушайте меня! Бог мне судья, вы услышите только правду. Признаюсь, это не первое из писем, написанных той же рукой, вернее было бы сказать – в той же манере, но клянусь честью офицера, до тех пор, пока обстоятельства не дали мне повода считать себя счастливым, безмерно счастливым, я…

– Понимаю: это были анонимные послания до тех пор, пока вы не сочли возможным признать меня их автором. Ладлоу, Ладлоу! Какого плохого вы мнения обо мне, несмотря на ваши слова, что любите…

– Но подумайте, Алида, где мне было изучить условности света, когда я при своей службе почти не вижу людей?! Я всею душою предан своему делу. Не было ничего удивительного в том, что я поверил, что и вы смотрите на это дело моими же глазами. Но так как вы отрицаете это письмо… Впрочем, нет, ваше отрицание излишне… Я сам теперь вижу, как я ошибся благодаря своему тщеславию и… радуюсь этому.

Алида улыбнулась, и лицо ее просветлело. Она была счастлива тем, что вернула уважение своего поклонника, и недавнее разочарование лишь усилило это чувство радости. Наступило долгое молчание, которое, к счастью, прервало возвращение Франсуа.

– Барышня, вот вода! – сказал он. – Что касается вина, то при всем желании я не мог добыть его, так как ваш дядя спит, а ключи положил, по обыкновению, под подушку.

– Не нужно: капитан сейчас уйдет, да теперь ему и не хочется пить.

– Можно, пожалуй, добыть джину, – предложил француз, сочувствовавший разочарованию, которое, по его мнению, должен был испытывать Ладлоу. – Но едва ли капитан будет употреблять этот крепкий напиток.

– Он получил все, что ему требовалось в этот вечер, – смеясь, ответила Алида. – Благодарю вас, мой добрый Франсуа. Теперь вам остается показать дорогу капитану, и когда вы это исполните, все ваши обязанности на сегодня окончены.

Распрощавшись с Ладлоу с видом, не допускавшим противоречия, молодая девушка отпустила и гостя, и слугу.

– Приятная у вас служба, мосье Франсуа, – вздохнул капитан, когда камердинер со свечкой в руке проводил его до парадной двери. – Многие благородные джентльмены могли бы позавидовать вам…

– О да, мосье! Это большой плезир служить мамзель Алида. Я носить ее веер, книги, но что есть до вина, мосье капитан, это всегда невозможно после мосье олдермен идти спать…

– Ах да, книга! Кажется, сегодня у вас была приятная обязанность нести книгу прелестной Алиды?

– Да, да, это есть правда. Творений мосье Пьер Корнель. Говорят, мосье Шекспир позаимствовал у него много хороший выражения.

– А записка между страниц? Вам и она была поручена, добрый Франсуа?

Камердинер остановился, пожал плечами и, приложив длинный желтый палец к своему огромному орлиному носу, задумался. Затем, покачав головой, продолжал освещать капитану путь.

– Очень может быть. Я помню, как барышня мне говорила: «Держите осторожнее». Но сам я не видал письма.

– Вот что, Франсуа, – продолжал моряк, опуская в руку словоохотливого слуги гинею, – если вы когда-нибудь узнаете, что сделалось с этим письмом, я не останусь у вас в долгу. До свидания!

– К вашим услугам, господин капитан. Славный господин! – продолжал француз, восхищенными глазами смотря вслед уходящему моряку. – К несчастью, он моряк, а покойный батюшка барышни сильно недолюбливал людей этого сорта.