Читать книгу Ночной бродяга. Часть первая - Джин Гарду - Страница 4

Страшен белый цвет, – страшен! В нем тонут мои мысли. Во время «заточения», они разбивались о стены этой чертовой комнаты. Белые стены, белая комната, белый свет… мысли мои белели от злости.

Я все упоминаю, забегая наперед, о Белой комнате, но ты, мой читатель, не знаешь, как я там оказался. Начнем с истоков:

Ее зовут Клем. Так много женских имен! Мужские обиды, чаще всего, носят женские имена. Но Клем я никогда не забуду по другой причине. Ведь именно она шила кукол, когда мы закрылись в своем мире. Ведь именно с ней, мне и не хотелось прощаться, но после того что я сделал, это было неизбежно.

Последней кукле – имя, другим четырем десяткам – прозвище. Все заключается в именах. Я знакомлюсь с именем, не с человеком, куклу наделяют именем, как необходимым свойством для выживания. Я говорю к ним, ибо больше нет никого. Нет имени, которое я бы мог произнести с нежностью, при звуках которого тряпичное сердце начало бы биться.

Ее зовут Клем. Она попросила меня больше не покидать Белую комнату до тех пор, пока прощание не будет сшито. Этот творческий процесс занял у нее три года, и три года я оставался рядом; она шила кукол, она любила меня, я поддавался всему этому, потому что, в конечном итоге, она ведь заточила и себя тоже. И я любил ее.

Черт, я не шучу! Мы закрылись в комнате на три гребанных года. Этот недотепа сдался, и суд закрыл дело: мне назначили ежемесячные выплаты за моральный и материальный ущерб, и поскольку Брата никто найти не мог, этих денег хватало на жизнь. Я бросил дело своей жизни – реставрацию подушек, на три года, и посвятил себя «самопрощению», оправданию и любви. Но после «той ночи», когда все изменилось, когда я сделал то, что сделал, любви не стало, – любовь расщепили на кукол, дабы вдохнуть в них жизнь. Клем сказала: «Я буду шить кукол, я сделаю это за тебя». Я молча согласился. Мы стали узниками обиды, расставания, белого цвета, – цвета чистоты.

Я начинаю вспоминать:

«Я жру, чтобы трахаться и трахаюсь, чтобы жрать»6. Сигаретный дым наполняет более чем скромных размеров комнатку: это один из тех редчайших вечеров, когда Фира пустеет, когда в здании слышно эхо, Отец не курит Winston, он дымит пятикопеечные сигареты, без фильтра, его любовница курит сигареты чуть дороже и спорит со своей подругой о целесообразности приобретения собаки… Неужели она не понимает, что задержалась в этом доме ненадолго?! Думает, что хорошо дает Червю. Я думаю, что в мои 14 все хорошо, что дает, за исключением арбузов, бананов, пирогов и тому подобного. Отцу плевать на то, что я выкуриваю, с подростковой ненасытностью, уже второй десяток сигарет его любовницы и ей плевать, моя пьяная голова удобно уместилась на упругой заднице подруги, она старше меня вдвое, пиво выдыхается, плевать, – пришло время Рока познать женское тело! Отец одобрительно подмигивает: давай, возьми ее сынок. Фантазия уходит за словом «взять»… я думаю, как же сделать это с практической стороны… Никакой голливудской страсти, один лишь прагматизм. Я еще не знаком с Клем. Мои представления о женском теле берут свои корни из порнографических картинок в молодежном журнале, спрятанном под грудой книг. Интернет, в то время – шипящий, жужжащий, трескающий агрегат, с оплатой поминутно и вечно занятой телефонной линией, не стал моим просветителем, он чрезмерно медлителен для этого. Мои естественные желание обороняют Хефнер7 и Флинт8, вот только у меня нет денег на их журналы, потому, я мало чего знаю о своем «желании»… А чего желает женщина? Безусловно, этот вопрос терял свой голос в моем сознании, в особенности после второго литра, в особенности после второго часа на чарующей заднице. А между тем, меня наполняет хмель, голова тяжелеет, происходящее является в искромсанном виде… Необъяснимым мне образом, я сталкиваюсь в коридоре с любовницей, не с подругой, мои руки машинально поднимают пол ее мужской рубашки и я прилипаю к ее груди, как к маминой титьке… нет! Мать этажом ниже, принимает в себя Иисуса, с новой порцией проклятий и коллоидного серебра. Любовница не сопротивляется, ее рот искажает ухмылка, из груди доносятся тихие-тихие стоны, она поддается, прислоняется спиной к стене и кокетливо поднимает руки над головой, словно Мерлин Монро в первом выпуске Playboy (деньги на журнал я нашел только к 22 годам и начал с первого выпуска). Я не отстаю, – прижимаюсь к груди, как цуцик, неуверенно, не лишенный алкогольного изящества и грации, касаюсь рукой оголенного бедра, продвигаясь выше, к белью, как к баррикаде, которую требуется сломать. Я чувствую, как Любовница дрожит, она невольно кусает губы, я чувствую на себе ее пьяный взгляд, пронизывающий мою макушку, но мне страшно поднять голову и посмотреть на нее, мне страшен флирт, – я боюсь этой игры… я вцепился в нее и не хочу отпускать, мои движения грубы, линии рук и ног очень острые… но она не сопротивляется и это придает мне сил… в пяти шагах от нас поворот и малюсенькая комнатка, где теснятся Отец и подруга… я закрываю рот Любовнице, ее стоны могут разрушить все! Другой рукой продолжаю ее раздевать, мне кажется, что я весьма умело управляюсь с ее телом… И вот, когда она почти раздета, остается всего ничего до начала чего-то большего, я нахожу в себе силы поднять голову и посмотреть в нее… Но в этот самый момент, сию агрессивную прелюдию прерывает Граф, не до конца разборчивым «милая, где ты?» «Милая» с силой отталкивает меня и в несколько движений приводит себя в порядок. Она переводит дух, выравнивает дыхание и окидывает меня с ног до головы беглым взглядом. «В другой раз» – говорит она мне, немного заплетающимся языком. Я разочарованно смотрю сквозь ее живот и медленно фокусирую взгляд на глазах, уже без страха, но с малой обидой, и одобрительно киваю в ответ.

В крошечную комнатушку любовница вбежала со звонким смехом, радостно плюхнувшись рядом с Отцом, следом, уныло пряча свой стыд, вошел и я. Она, как ни в чем не бывало, протянула мне пачку сигарет: «Будешь, малой?» – и я, как ни в чем не бывало, взял одну, закрыл глаза и опустил голову на то место, где не так давно был упругий зад подруги, я приоткрыл глаз и обнаружил, что и она, и ее упругий зад, растворились в дыму, а отец разочарованно кивает: «Упустил свой шанс, дурак».