Читать книгу Сговор остолопов - Джон Кеннеди Тул - Страница 8

Патрульному Манкузо нравилось ездить на мотоцикле по проспекту Святого Карла. В участке он позаимствовал самый большой и громкий агрегат – сплошь хром и небесная голубизна. По мановению переключателя весь мотоцикл вспыхивал и мигал китайским бильярдом красных и белых огней. Сирены – какофонии дюжины ополоумевших котов – хватало, чтобы все подозрительные субъекты в радиусе полумили испражнялись от ужаса и неслись в укрытие. Любовь патрульного Манкузо к мотоциклу была платонически интенсивна.

Хотя силы зла, изрыгаемые отвратительным – и, очевидно, в принципе неразоблачаемым – подпольем подозрительных субъектов, в этот день казались ему очень далекими. Древние дубы проспекта Святого Карла арками склоняли ветви над проезжей частью, укрывая ее будто шатром и охраняя патрульного Манкузо от мягкого зимнего солнца, плескавшего искрами на хром мотоцикла. Хотя последние дни были холодны и промозглы, сегодняшний оказался на удивление теплым – такое тепло и добавляет приятности новоорлеанским зимам. Патрульный Манкузо ценил эту мягкость, поскольку на нем были только майка да бермуды – на таком гардеробе остановился сегодня сержант. Длинная рыжая борода, закрепленная за ушами посредством проволоки, несколько согревала грудь; он умыкнул бороду из шкафчика, едва сержант отвернулся.

Патрульный Манкузо вдыхал полной грудью прелый запах дубов и размышлял, романтически отклоняясь от темы, о том, что проспект Святого Карла – наверное, самое славное место на свете. Время от времени он обгонял медленно качавшиеся трамваи: казалось, они не направляются ни к какой конечной остановке, а просто лениво плывут своим маршрутом меж старых особняков по обе стороны проспекта. Все выглядело таким спокойным, таким процветающим, таким неподозрительным. В нерабочее время он просто едет проведать эту несчастную вдову Райлли. Ее хотелось пожалеть, когда она рыдала среди обломков. Ну, по крайней мере, он попробует хоть как-то ей помочь.

На Константинопольской улице он свернул к реке, треща и рыча на весь обветшавший район, пока не поравнялся с кварталом домов, выстроенных в 1880–1890-х, – деревянных реликтов готики и Позолоченного Века, с которых осыпаˊлись резьба и завитки орнаментов. Острые железные частоколы и низенькие стены из крошащегося кирпича огораживали пригородные жилища стереотипных Боссов Твидов[7], разделенные тупичками настолько узенькими, что стены можно соединить школьной линейкой. Здания побольше стали импровизированно многоквартирными, причем веранды превратились в дополнительные комнаты. В некоторых двориках блестели алюминиевые гаражи, а к одному-двум домам даже приделали сверкавшие алюминием навесы. Район деградировал от строго викторианского до никакого в особенности, квартал переехал в двадцатый век беспечно и беспечально, причем – с весьма ограниченными средствами.

Дом, который искал патрульный Манкузо, оказался самой крохотной постройкой квартала, не считая гаражей, – эдакий лилипут восьмидесятых. Замерзшее банановое дерево, бурое и битое, чахло перед крыльцом, готовое рухнуть под собственным весом вслед за железной оградой, опередившей его давным-давно. Возле мертвого дерева горбился земляной холмик, в котором наискось торчал фанерный кельтский крест. «Плимут» 1946 года упирался бампером в крыльцо, а выступавшими хвостовыми огнями перегораживал всю кирпичную дорожку. Тем не менее, если б не «плимут», не потемневший от непогоды крест и не мумия банановой пальмы, дворик был бы совершенно гол. В нем не было кустов. Не росла трава. И не чирикали никакие птицы.

Патрульный Манкузо взглянул на «плимут» и увидел глубокую борозду на крыше, а крыло, все в круглых вмятинах, отстояло от корпуса на добрых три или четыре дюйма. «СВИНИНА С БОБАМИ ВАН КЭМПА» напечатано было на куске картона, что прикрывал дыру, некогда служившую задним окном. Остановившись около могилки, Манкузо прочел на кресте выцветшие буквы: «РЕКС». Затем поднялся по стертым кирпичным ступенькам и услышал из-за наглухо закрытых ставней раскатистое пение:

Дожидаясь, пока кто-нибудь выйдет на звонок, он прочел выцветшую наклейку на дверном стекле: «От болтливых языков тонет много моряков». Под надписью сама ВОЛНА прижимала палец к побуревшим губам.

Многие особи, населявшие квартал, выползли на веранды поглазеть на патрульного и его хромированный агрегат. Жалюзи в доме напротив, медленно шевелившиеся вверх и вниз, чтобы установился должный фокус, явно свидетельствовали и о значительной невидимой аудитории, поскольку полицейский мотоцикл в окрестностях сам по себе – событие, а особенно – если его водитель носит шорты и рыжую бороду. Квартал был, разумеется, беден, но честен. Неожиданно смутившись, патрульный Манкузо позвонил в колокольчик еще раз и принял, по его мнению, официальную стойку. Он явил миру свой средиземноморский профиль, однако публика узрела лишь щупленькую землистую фигурку: шорты неуклюже болтались в промежности, а паучьи ножки казались слишком голыми в зазоре между форменными подвязками и нейлоновыми носками, что гармошкой спускались на щиколотки. Публика взирала с любопытством, но без должного почтения; а некоторые даже без особого любопытства – они вообще давно ожидали пришествия в это миниатюрное строение чего-то подобного.

Патрульный Манкузо свирепо забарабанил в ставни.

– Дома они, тута, – завопила какая-то тетка из-за ставней соседнего дома – мечты архитектора о поместье Джея Гулда[9]. – Мисс Райлли, наверное, на кухне. С заду зайдите. А вы кто, мистер? Фараон?

– Патрульный Манкузо. Работаю под прикрытием, – сурово ответил он.

– Во как? – Повисла капля молчания. – А вам кого надо – мальчишку или мамашу?

– Мамашу.

– Ну, тогда хорошо. А то его ни в жисть не сцапаешь. Он телевизер смотрит. Вы только послушайте. У меня от него уже ум за разум заходит. Никаких нервов не хватает.

Патрульный Манкузо поблагодарил теткин голос и вошел в отсыревший проулок. На заднем дворе он и обнаружил миссис Райлли – та развешивала пожелтевшие переметы простыни на веревке, растянутой между голыми фиговыми деревцами.

– Ох, да это ж вы, – через секунду произнесла она, хотя при виде рыжебородого мужчины у себя во дворе едва не взвизгнула. – Как ваше ничего, мистер Манкузо? И чего там люди сказали? – Она осторожно переступила коричневыми фетровыми шлепанцами через выбоину в кирпичной кладке дорожки. – А вы заходите, заходите, чашечку кофия славно выпьем.

Кухня оказалась просторной, с высоким потолком – самая большая комната в доме; в ней пахло кофе и лежалыми газетами. Как и повсюду в доме, здесь было темно; засаленные обои и бурые деревянные плинтуса омрачали любое подобие света, вползавшего из тупичка. Хотя интерьеры патрульного Манкузо не интересовали, он не обошел вниманием, как и любой бы на его месте, антикварную печь с высокой духовкой и холодильник с цилиндрическим мотором на верхушке. Припомнив электрические жаровни, газовые сушилки, механические миксеры и взбивалки, вафельницы и моторизованные шашлычницы, что постоянно жужжали, мололи, взбивали, охлаждали, шипели и жарили в космической кухне его жены Риты, Манкузо даже не осознал сперва, чем миссис Райлли занимается в таком скудно обставленном помещении. Как только по телевидению рекламировали новый прибор, миссис Манкузо немедленно его покупала, сколь загадочным бы ни было его предназначение.

– Так расскажите ж, чего он сказал. – Миссис Райлли поставила кастрюльку с молоком кипятиться на эдвардианскую газовую печь. – Сколько с меня причитается? Вы сказали ему, что я – бедная вдова с ребеночком на руках, а?

– Да, это я ему сказал, – ответил патрульный Манкузо, неестественно выпрямившись на стуле и с вожделением поглядывая на кухонный стол, покрытый клеенкой. – Вы не станете возражать, если я положу сюда свою бороду? Тут у вас жарковато, а она мне лицо колет.

– Конечно, не стесняйтесь, голубчик. Нате. Скушайте пончика с повидлой. Я свеженьких только сегодня прикупила на Арсенальной улице. Игнациус мне утром и говорит: «Мамуля, уж так мне пончиков с повидлой хочется». Сами знаете. И я зашла к немцу да купила ему две дюжины. Смотрите, еще осталось.

Она предложила патрульному Манкузо изодранную и замасленную коробку из-под пончиков, которая выглядела так, будто подверглась необычайному надругательству, когда кто-то пытался сожрать все пончики одновременно. На донышке патрульный Манкузо обнаружил два сморщенных кусочка, из которых, судя по влажным краям, повидло уже высосали.

– В любом случае, спасибо, мисс Райлли, я довольно плотно пообедал.

– Ай как жалко-то. – Она налила в две чашки густого холодного кофе наполовину, а сверху до краев добавила вскипевшего молока. – Игнациус любит свои пончики. Так и говорит мне: «Мамуля, люблю я свои пончики». – Миссис Райлли громко хлюпнула серо-бурой жидкостью. – Он сейчас в гостиной, на тилевизер смотрит. Кажный день, как по часам, одну и ту же пердачу глядит, где детишки эти танцуют. – В кухне музыка звучала несколько потише, чем на крыльце. Патрульный Манкузо вообразил себе зеленую охотничью шапочку, омытую молочно-голубым мерцанием телевизионного экрана. – Да и пердача-то ему совсем не нравится, а вот пропускать не хочет. Вы б слыхали, как он об этих детках бедных выражается.

– Я разговаривал сегодня утром с хозяином, – сказал патрульный Манкузо, надеясь, что миссис Райлли исчерпала тему своего сына.

– Да что вы? – В свою чашку она положила три ложки сахару и, придерживая ложечку большим пальцем так, что та грозила выткнуть ей глаз, отхлебнула еще маленько. – И что же он сказал, голубчик?

– Я сообщил ему, что провел расследование аварии, и что вас просто занесло на мокрой мостовой.

– Золотые слова. И что ж он на это ответил, голубчик?

– Он сказал, что до суда дело доводить не хочет. А хочет все урегулировать немедленно.

– О боже мой! – проревел Игнациус из передней части дома. – Что за вопиющее оскорбление хорошего вкуса!

– Не берите вы его в голову, – посоветовала миссис Райлли вздрогнувшему полицейскому. – Он так все время голосит, когда на тилевизер смотрит. «Урегулирывать». Значит, ему денег подавай, а?

– У него даже есть подрядчик, убытки оценить. Нате, вот вам оценка.

Миссис Райлли приняла от него листок бумаги и на бланке подрядчика прочла отпечатанную колонку цифр, разнесенных по пунктам.

– Царю небесный! Тыща и двадцать долларов. Какой кошмар. Как же ж я это заплачу? – Она уронила листок на клеенку. – А тут точно все правильно?

– Да, мэм. У него и юрист еще старается. И цена все растет и растет.

– Но где ж мне тыщу долларов взять, а? У нас с Игнациусом же ж только страховка – от моего бедного мужа-покойника еще осталась, – да пенсия грошовая, а это ведь совсем пшик.

– Верю ли я тому тотальному извращению, коему становлюсь свидетелем? – возопил Игнациус из гостиной. Музыка набрала неистовый, первобытный темп; хор фальцетов вкрадчиво затянул про любовь всю ночь напролет.

– Простите, – сказал патрульный Манкузо, почти убитый финансовыми затруднениями миссис Райлли.

– Ай, да вы тут при чем, голубчик, – уныло отозвалась та. – Может, дом заложить получится. С этим-то ничего уж не поделаешь, а?

– Нет, мэм, – ответил патрульный Манкузо, прислушиваясь к некоему топоту надвигавшегося панического бегства.

– Всех детей из этой программы следует отправить в газовую камеру, – изрек Игнациус, прошагав в кухню в одной фланелевой сорочке. Тут он заметил гостя и холодно произнес: – О.

– Игнациус, ты же знаешь мистера Манкузо. Скажи «здрасте».

– Я действительно полагаю, что где-то видел его, – ответил Игнациус и выглянул в заднюю дверь.

Патрульный Манкузо был слишком напуган чудовищной ночной сорочкой, чтобы ответить на любезность Игнациуса.

– Игнациус, Туся, этот человек хочет больше тыщи долларов за то, что я натворила с его домом.

– Тысячу долларов? Он не получит ни цента. Мы привлечем его к суду немедленно. Свяжитесь с нашими адвокатами, мамаша.

– С какими адвокатами? У него уже ж оценка подрядчика есть. Мистер Манкузо говорит, что я тут уже ничего сделать не могу.

– О. Ну что ж, тогда вам придется ему заплатить.

– Я могла б и до суда дойти, если ты думаешь, что так лучше.

– Вождение в нетрезвом состоянии, – спокойно ответил Игнациус. – У вас нет ни единого шанса.

Миссис Райлли пригорюнилась:

– Но, Игнациус, – тыща и двадцать долларов.

– Я уверен, что вы сможете обеспечить некоторые фонды, – сказал он ей. – Кофе еще остался, или вы отдали этому балаганному паяцу последнее?

– Мы можем заложить дом.

– Заложить дом? Разумеется, мы этого делать не станем.

– А что ж нам еще делать, Игнациус?

– Средства имеются, – рассеянно ответил Игнациус. – Я желал бы, чтобы вы меня больше с этим не беспокоили. Эта программа и так постоянно усиливает мою нервозность. – Он понюхал молоко прежде, чем налить его в кастрюльку. – Я бы предложил вам телефонировать молочнику немедленно. Его молоко довольно-таки устарело.

– Я могу получить тыщу долларов по гомстеду[10], – тихонько сообщила миссис Райлли примолкшему патрульному. – Дом – хорошее обеспечение. Мне тут агент по недвижности в прошлом году семь тыщ предлагал.

– Ирония этой программы, – вещал Игнациус, вперившись одним глазом в кастрюльку, чтобы успеть схватить ее с плиты, как только молоко поднимется, – заключается в том, что она должна служить экзэмплюмом[11] для молодежи нашей нации. Мне бы весьма и весьма любопытственно было узнать, что бы сказали Отцы-Основатели, если б смогли увидеть этих детей, растлеваемых во имя упрочения «Клирасила». Однако я всегда предполагал, что демократия к этому и придет. – Он скрупулезно нацедил молока в свою кружку с портретом Ширли Темпл[12]. – На нашу нацию доˊлжно наложить твердую руку, пока нация себя не изничтожила. Соединенным Штатам требуются теология и геометрия, вкус и благопристойность. Я подозреваю, что мы балансируем на краю пропасти.

– Игнациус, я завтра схожу и получу по гомстеду.

– Мы не станем иметь дела с этими ростовщиками, мамаша. – Игнациус шарил в жестянке от печенья. – Что-то непременно представится.

– Игнациус, но меня же ж в тюрьму посадют.

– Хо-хмм. Если вы сейчас собираетесь представить нам одну из своих истерик, я буду вынужден вернуться в жилую комнату. Пожалуй, я так и сделаю.

Его туша ринулась по направлению к музыке, и резиновые шлепанцы громко захлопали по огромным пяткам.

– Ну что же мне делать с таким мальчиком? – сокрушенно спросила миссис Райлли патрульного Манкузо. – Совсем не думает о своей бедной мамуле. Наверно, ему будет все равно, ежели меня посадют. У этого мальчишки сердце ледяное.

– Вы его разбаловали, – произнес патрульный Манкузо. – Женщина следить же должна, чтобы своих детей не разбаловать.

– А у вас детишек сколько, мистер Манкузо?

– Трое. Розали, Антуанетта и Анджело-младший.

– Ай, ну какая ж красота. Милашечки, наверно, а? Не как мой Игнациус. – Миссис Райлли покачала головой. – Игнациус у меня ну не ребеночек, а просто золото был. Прямо не знаю, какая муха его укусила. Бывало, говорил мне: «Мамулечка, я тебя люблю». А вот теперь уж не подойдет, не скажет.

– О-ох, да не плачьте вы, – произнес Манкузо, растроганный до глубин патрульной души. – Давайте, я вам еще кофе сделаю.

– Ему наплевать, запрут меня в тюрьму или нет, – всхлипнула миссис Райлли. Она открыла духовку и вытащила оттуда бутылку мускателя. – Хорошего винца не хотите, мистер Манкузо?

– Нет, спасибо. Поскольку я в органах служу, надо впечатление производить. К тому же и с людьми начеку надо.

– Не возражаете? – риторически спросила миссис Райлли и хорошенько отхлебнула прямо из горлышка. Патрульный Манкузо поставил кипеть молоко, по-домашнему хлопоча над плитой. – Иногда такая тоска прям берет. Не жизнь, а сплошь мученье. Но я и работала так работала. Заслужила.

– Вам надо и на светлую сторону тоже смотреть, – посоветовал патрульный Манкузо.

– Уж наверно, – ответила миссис Райлли. – Другим-то крепче достается. Вон сестра моя двоюродная, изюмительная женщина. Всю свою жизнь, кажный день к службе ходила. И что вы думаете – сбило трамваем в аккурат на Арсенальной улице, в такую рань, как раз к заутрене шла, еще темень стояла.

– Лично я никогда не даю себе опускаться, – соврал патрульный Манкузо. – Надо ж хвост пистолетом держать. Понимаете, что я хочу сказать? Опасная у меня служба.

– Так вы ж и убиться можете.

– Иногда целый день никого не задерживаю. Иногда попадается кто-то не то.

– Вроде того старичка перед «Д. Х. Хоумзом». Это я виновата, мистер Манкузо. Мне б сообразить, что Игнациус кругом неправ. Это так на него похоже. Все время талдычу ему: «Игнациус, на вот, одень эту красивую рубашку. Свитер приличный одень, я ж спецально тебе покупала». А он не слушает. Ничего слушать не хочет. Лоб каменный.

– А потом еще иногда дома свистопляска. Детки жену доводят – нервная она у меня.

– Невры – это ужасно. Мисс Энни, бедняжечка, соседка моя – так у нее невры. Постоянно кричит, что Игнациус у меня слишком шумный.

– Вот и моя тоже. Бывает, хоть из дому беги. Будь я не я, давно бы пошел и надрался. Только это между нами.

– А мне надо выпить малёхо. Хлебнешь – и отпускает. Понимаете?

– А я вот что – я хожу в кегли играть.

Миссис Райлли попыталась вообразить маленького патрульного Манкузо с большим кегельным шаром и сказала:

– И вам нравится, а?

– Кегли – это чудесно, миссис Райлли. Так хорошо отвлекает, что и думать не надо.

– О, небеса! – возопил голос из гостиной. – Эти девочки, без сомнения, – уже проститутки. Как можно представлять такие ужасы публике?

– Вот мне бы такую радость в жизни.

– Вам, знаете, следует попробовать в кегли.

– Ай-яй-яй. У меня ж уже и так в локте артюрит. Я уже старая играться с этими шарами. Я ж себе спину cвихну.

– А у меня есть тетушка, ей шестьдесят пять, уже бабуся, так она все время в кегли ходит. И даже в команде участвует.

– Есть такие женщины. А я – я никогда сильно спиртами не увлекалась.

– Кегли – это больше, чем спорт, – запальчиво возразил патрульный Манкузо. – На кегельбане можно много людей встретить. Приятных людей. Можно с кем-нибудь себе подружиться.

– Ага, да только мне так повезет, что обязательно шар на себя уроню. У меня и так уже ж ноги хроˊмые.

– В следующий раз как пойду на кегельбан, я дам вам знать. И тетушку с собой возьму. Вы и я, и моя тетушка – мы вместе на кегельбан пойдем. Ладно?

– Мамаша, когда этот кофе заваривали? – требовательно вопросил Игнациус, снова прохлопав шлепанцами в кухню.

– Да вот только с час. А что?

– Он определенно противен на вкус.

– А мне показалось, очень хороший, – вмешался Манкузо. – Совсем как на Французском Рынке подают. Я себе еще сделаю. Хотите чашечку?

– Прошу прощения, – ответил Игнациус. – Мамаша, вы что – собираетесь развлекать этого джентльмена весь день? Мне бы хотелось вам напомнить, что я сегодня вечером отправляюсь в кинематограф и должен прибыть в театр ровно в семь, чтобы успеть к мультфильму. Я бы предложил вам немедленно начать подготовку какой-либо еды.

– Я лучше пойду, – сказал патрульный Манкузо.

– Игнациус, ну как не стыдно? – сердито вымолвила миссис Райлли. – Мы с мистером Манкузо тут просто кофий пьем. А ты весь день куксишься. Тебе наплевать, где я деньги искать буду. Тебе наплевать, посадют меня или нет. Тебе на все наплевать.

– Я что – буду подвергаться нападкам в моем собственном доме, да еще и перед посторонним с фальшивой бородой?

– У меня сердце рвется.

– О, вот как? – Игнациус повернулся к патрульному Манкузо. – Вы не будете любезны уйти? Вы подстрекаете мою маму.

– Мистер Манкузо ничего такого не делает, он просто милый человек.

– Я лучше пойду, – извиняющимся тоном повторил патрульный Манкузо.

– А я этих денег достану, – закричала миссис Райлли. – Я дом этот продам. Я продам его прямо из-под тебя, Туся. А сама в богадельню пойду.

Она схватила за край клеенку и вытерла ею глаза.

– Если вы не уйдете, – сказал Игнациус патрульному Манкузо, уже прицеплявшего бороду обратно, – я вызову полицию.

– Он и так полиция, дурашка.

– Это тотально абсурдно, – вымолвил Игнациус и зашлепал задниками прочь. – Я ухожу к себе в комнату.

Он хлопнул за собой дверью и схватил с пола блокнот «Великий Вождь». Бросившись спиной на подушки кровати, он начал рисовать каракули на пожелтевшей странице. Почти полчаса он дергал себя за волосы и жевал карандаш, после чего приступил к сочинению абзаца:

Будь с нами сегодня Хросвита[13], мы бы все обратились к ней за советом и указанием. Из суровости и безмятежности ее средневекового мира один пронизывающий взгляд сей легендарной Сивиллы святого монашества изгнал бы ужасы, материализовавшиеся перед нашим взором в облике телевидения. Если б можно было только совместить глазное яблоко этой священной женщины и телевизионную трубку – притом что оба предмета, грубо говоря, одной формы и устройства, – что за фантасмагория взрывающихся электродов произошла бы тогда. Образы сладострастно вертящихся детей дезинтегрируются во множество ионов и молекул, тем самым производя катарсис, коего трагедия развращения невинных по необходимости требует.

Миссис Райлли стояла в коридорчике и рассматривала надпись «НЕ БЕСПОКОИТЬ», выведенную печатными буквами на листе из «Великого Вождя», прицепленном к двери полоской старого лейкопластыря телесного цвета.

– Игнациус, впусти меня вовнутрь, Туся, – завопила она.

– «Впустить вас вовнутрь»? – отвечал из-за двери Игнациус. – Разумеется, не стану. В данный момент я занят особенно компактным пассажем.

– Пусти меня сейчас же.

– Вы же знаете, что вам входить «вовнутрь» не позволяется никогда.

Миссис Райлли забарабанила в дверь.

– Я не знаю, что в вас вселилось, мамаша, но подозреваю, что вы в данный момент психически неуравновешенны. Задумавшись сейчас об этом, я осознаю, что слишком испуган и опасаюсь открыть вам дверь. У вас в руке может оказаться нож или разбитая винная бутылка.

– Сейчас же открой дверь, Игнациус.

– О мой клапан! Он закрывается! – громко простонал Игнациус. – Ну что – теперь вы удовлетворены тем, что погубили меня на весь оставшийся вечер?

Миссис Райлли всем телом бросилась на некрашеное дерево.

– Ну, только дверь не ломайте, – в конце концов произнес он, и через несколько мгновений задвижка отползла в сторону.

– Игнациус, что это за дрянь на полу?

– То, что вы видите, – мое мировоззрение. Его все еще следует инкорпорировать в целое, поэтому ступайте осторожнее.

– Да еще и ставни все закрыл. Игнациус! На улице же ж светло.

– Существо мое – не без своих прустианских элементов, – ответил Игнациус с постели, в которую быстренько вернулся. – О мой желудок!

– Тут ужасно воняет.

– Ну, а чего вы ожидали? Человеческое тело, пребывая в заточении, производит определенные ароматы, о которых мы склонны забывать в эпоху дезодорантов и прочих извращений. В действительности, я нахожу атмосферу этой комнаты довольно утешительной. Для того, чтобы писать, Шиллеру необходим был запах яблок, гниющих у него в ящике стола. У меня тоже есть свои потребности. Вы можете припомнить, что Марк Твен предпочитал лежать распростертым в постели, сочиняя свои довольно устаревшие и скучные потуги на литературу, которые, как пытаются доказать современные ученые, имеют какой-то смысл. Поклонение Марку Твену – один из корней нашего нынешнего интеллектуального застоя.

– Кабы я знала, что так у тебя тут все, давно б сюда зашла.

– Достаточно того, что я не понимаю, почему вы здесь сейчас, и почему вам взбрел в голову этот неожиданный порыв вторгнуться в мое святилище. Сомневаюсь, что оно когда-либо станет прежним после травмы этой интервенции чуждого духа.

– Я пришла с тобой поговорить, Туся. Вылезай из этих подушек, я твоего лица не вижу.

– Должно быть, это всё – воздействие того смехотворного представителя законности. Он, кажется, настроил вас против собственного чада. Кстати, он уже покинул нас, не так ли?

– Да, и я за тебя извинилась.

– Мамаша, вы же стоите на моих блокнотах. Будьте любезны, сдвиньтесь немного в сторону? Неужели недостаточно того, что вы погубили мое пищеварение, и теперь нужно уничтожать плоды моего мышления?

– Ну где же мне тогда встать, Игнациус? Или ты хочешь, чтобы я на кровать к тебе легла? – сердито осведомилась миссис Райлли.

– Прошу вас – смотрите, куда ступаете! – прогрохотал Игнациус. – Бог мой, никогда никого доселе столь тотально не осаждали и не штурмовали. Да что же такое пригнало вас сюда в этом состоянии законченной мании? Не в этой ли вони дешевого мускателя, что оскорбляет мои ноздри, дело?

– Я все решила. Ты пойдешь и найдешь себе работу.

О, что еще за низкую шутку играла с ним сейчас Фортуна? Арест, авария, работа. Когда же наконец завершится этот кошмарный цикл?

– Понимаю, – ответил Игнациус спокойно. – Осознавая, что вы врожденно неспособны прийти к заключению подобной важности, я могу себе вообразить, что такую идею вбил вам в голову этот офицер охраны правопорядка с синдромом Дауна.

– Мы с мистером Манкузо говорили, как я, бывало, с твоим папочкой разговаривала. А папочка твой всегда советовал мне, что делать. Если б он только жив был сейчас.

– Манкузо и мой отец сходны лишь в том, что оба производят впечатление довольно-таки незначительных человеческих существ. Однако ваш нынешний ментор, очевидно, принадлежит к тому типу личностей, которые полагают, что всё будет хорошо, если все беспрерывно работают.

– Мистер Манкузо прилежно трудится. Ему на учаске тяжко приходится.

– Я убежден, что он поддерживает нескольких нежеланных отпрысков, которые все надеются вырасти и тоже стать полицейскими, включая девочек.

– У него трое милых детишек.

– Могу себе вообразить. – Игнациус начал медленно подпрыгивать на кровати. – Ох!

– Что ты делаешь? Опять с этим своим клапом дурака валяешь? Ни у кого больше клапов этих нету, только у тебя. У меня клапа никакого нету.

– Клапан есть у всех! – заорал Игнациус. – Просто мой более развит. Я пытаюсь открыть проход, который вам благополучно удалось блокировать. Теперь он может остаться закрытым навсегда, между прочим.

– Мистер Манкузо говорит, если будешь работать, то поможешь мне с этим человеком расплатиться. Ему кажется, хозяин может и частями деньги брать.

– Вашему другу-патрульному много чего кажется. Люди к вам определенно тянутся, как выражаются некоторые. Я не подозревал, что он может быть столь словоохотлив или способен на подобные проницательные замечания. Неужели вы не осознаете, что он пытается разрушить наш дом? С того самого момента, как он сделал попытку грубо арестовать меня перед «Д. Х. Хоумзом». Хоть вы и слишком ограниченны, чтобы охватить всё, мамаша, но человек этот – наша Немезида. Он вращает наше колесо вниз.

– Колесо? Мистер Манкузо – приличный человек. Радовался бы, что он тебя никуда не упек.

– В моем приватном апокалипсисе он будет насажен на отдельную дубинку. В любом случае немыслимо, чтобы я устраивался на работу. Я в данный момент очень занят своими делами и чувствую, что вступаю в весьма плодотворную стадию. Вероятно, авария сотрясла и высвободила мою мысль. Как бы то ни было, сегодня я совершил много.

– Мы должны заплатить тому человеку, Игнациус. Тебе хочется меня в тюрьме? Разве тебе стыдно не будет, что твоя родная мамуля – за решеткой?

– Не будете ли вы любезны прекратить подобные разговоры о тюремном заключении? Вы, кажется, одержимы этой мыслью. Фактически, вы, кажется, наслаждаетесь, думая о нем. Мученичество бессмысленно в наш век. – Он тихонько рыгнул. – Я бы предложил соблюдать в доме определенные экономии. Неким образом вскоре вы увидите, что требуемая сумма имеется.

– Да я все деньги трачу на еду для тебя и на все остальное.

– В последнее время я обнаружил несколько бутылок из-под вина, содержимое которых я совершенно точно не потреблял.

– Игнациус!

– Я допустил ошибку, нагрев как-то на днях духовой шкаф, прежде чем должным образом его осмотрел. Когда я открыл дверцу, чтобы поставить внутрь свою замороженную пиццу, меня чуть не оставила без глаз бутылка жареного вина, уже готовая взорваться. Я предлагаю вам направлять в другую сторону некоторое количество денежных средств, вливаемых вами в алкогольную промышленность.

– Постыдись. Игнациус. Несколько бутылочек мускателя «Галло» – и все эти твои побрякушки.

– Не будете ли столь добры пояснить значение слова «побрякушки»? – рявкнул Игнациус.

– Да все книжки твои. Графамон этот. Трубу, что я тебе в запрошлом месяце купила.

– Я расцениваю трубу как хорошее вложение капитала, несмотря на то что соседка наша, мисс Энни, так не считает. Если она снова начнет колотить мне в ставни, я оболью ее водой.

– Завтра же смотрим в газете пробъявления о найме. Ты хорошенько оденешься и найдешь себе работу.

– Мне боязно даже спрашивать, каково ваше представление об «одеваться хорошенько». Я, вероятно, буду превращен в совершеннейшее посмешище.

– Я поглажу тебе красивую белую рубашку, и ты наденешь симпатишный папочкин галстук.

– Верю ли я своим ушам? – осведомился Игнациус у своей подушки.

– Или так, Игнациус, или я под залог беру. Ты что – хочешь крышу над головой потерять?

– Нет! Вы не заложите этот дом, – обрушил он огромную лапу на матрац. – Все ощущенье безопасности, которое я пытался в себе выработать, рухнет. Я не потерплю, чтобы какая-либо незаинтересованная сторона контролировала мое местожительство. Я этого не вынесу. От одной мысли об этом у меня руки обметывает.

И он протянул матери лапу, чтобы та смогла удостовериться в наличии сыпи.

– Об этом не может быть и речи, – продолжал он. – От этого шага все мои латентные беспокойства прильют к голове, и результат, боюсь, окажется в самом деле довольно уродливым. Мне бы не хотелось, чтобы весь остаток своей жизни вы ухаживали за полоумным сыном, запертым где-нибудь на чердаке. Мы не станем закладывать дом. У вас же должны быть где-то какие-то фонды.

– У меня сто пятьдесят в банке «Гиберния».

– Боже мой, и это всё? Я едва ли мог подозревать, что мы существуем, перебиваясь столь сомнительно. Тем не менее удачно, что вы от меня это скрыли. Знай я, насколько близко мы подошли к тотальной нужде, мои нервы бы не выдержали уже давно. – Игнациус почесал себе лапы. – Хотя я должен признать, что альтернатива для меня довольно мрачна. Я весьма серьезно сомневаюсь, что кто-либо меня наймет.

– Ты что хочешь сказать, Туся? Ты – прекрасный мальчонка с хорошим образыванием.

– Работодатели ощущают во мне отрицание своих ценностей. – Он перекатился на спину. – Они боятся меня. Я подозреваю, им это видно: я вынужден функционировать в столетии, кое глубоко презираю. Это было так, даже когда я работал на Новоорлеанскую публичную библиотеку.

– Но, Игнациус, тогда ты ж вообще единственный раз работал, как коллеж закончил, да и продержался всего две недели.

– Именно это я и имею в виду, – ответил Игнациус, целясь скатанным бумажным шариком в абажур молочного стекла.

– Так ты ж там только эти бумажки в книжки наклеивал.

– Да, но у меня имелась собственная эстетика вклеивания бумажек. Бывали дни, когда я мог вклеить только три или четыре таких бумажки, однако бывал вполне удовлетворен качеством своей работы. Библиотечные же власти терпеть не могли моей целостности. Им просто требовалось очередное животное, которое могло бы ляпать клеем на их бестселлеры.

– А ты бы не мог снова там работу получить?

– Я серьезно в этом сомневаюсь. В то время я высказал несколько колких замечаний даме, заведовавшей отделом обработки. Меня даже лишили библиотечной карточки. Вы должны представлять себе весь страх и ненависть, которые в людях возбуждает мое Weltansсhauung[14]. – Игнациус рыгнул. – Я уже не стану упоминать своего недальновидного путешествия в Батон-Руж. Тот инцидент, я убежден, послужил причиной формирования во мне ментального блока на работу.

– С тобой мило обошлись в коллеже, Игнациус. Скажи по правде. Тебе же долго разрешили там болтаться. Даже урок вести дали.

– О, да это в сущности своей то же самое. Какое-то жалкое бледнолицее из Миссисипи насплетничало декану, что я – пропагандист Римского Папы, что есть вне всяких сомнений, неправда. Я не поддерживаю нынешнего Папу. Он совершенно не соответствует моей концепции милостивого авторитарного Папы. В действительности я выступаю в оппозиции релятивизму современного католицизма довольно яростно. Тем не менее наглость этого невежественного расиста, этого быдловатого фундаменталиста привела остальных моих студентов к тому, чтобы сформировать комитет и потребовать, чтобы я оценил и вернул им накопившиеся у меня сочинения и экзаменационные работы. За окном моего кабинета даже прошла небольшая демонстрация. Было достаточно драматично. Таким простым невежественным детям, как они, это удалось сравнительно неплохо. Когда манифестация достигла своего апогея, я вывалил все их старые бумажки – непроверенные, разумеется, – из окна прямо на головы студентов. Колледж был довольно мал для того, чтобы принять подобный акт вызова бездне современной академии.

– Игнациус! Ты ж никогда не говорил мне.

– Я не хотел вас в то время ажитировать. К тому же я заявил студентам, что во имя будущего человечества мне бы хотелось, чтобы их всех стерилизовали. – Игнациус поправил под головой подушки. – Мне претила необходимость читать и перечитывать безграмотности и недоразумения, выбалтываемые темным разумом этих невежд. И где бы я ни работал, все будет точно так же.

– Ты же можешь заполучить себе хорошую работу. Погоди, пока они не увидят мальчика с магистерной дипломой.

Игнациус тяжко вздохнул и ответил:

– Я не вижу альтернативы. – Его лицо скукожилось в страдальческую маску. Бесполезно бороться с Фортуной, пока не завершится цикл. – Вы, разумеется, отдаете себе отчет, что во всем этом – ваша вина. Прогресс моей работы окажется в высшей степени затянут. Я бы предложил вам сходить к исповеднику и слегка покаяться, мамаша. Пообещайте, что впредь будете избегать тропы греха и пьянства. Расскажите ему о последствиях вашей моральной несостоятельности. Сообщите, что вы блокировали завершение монументального обличения всего нашего общества. Возможно, он и осознает всю глубину вашего паденья. Если он относится к моему типу священнослужителей, епитимья ваша, безусловно, окажется довольно суровой. Тем не менее я уже научился не ожидать многого от сегодняшнего духовенства.

– Я буду себя хорошо вести, Игнациус. Вот увидишь.

– Ладно, ладно, я найду себе службу, хотя она не обязательно будет отвечать вашим представлениям о хорошей работе. Со мной может случиться несколько ценных озарений, кои пойдут на благо моему нанимателю. Возможно, опыт придаст манере моего письма новое измерение. Быть активно вовлеченным в саму систему, которую я критикую, окажется интересной иронией само по себе. – Игнациус громко рыгнул. – Видела бы Мирна Минкофф, как низко я пал.

– А чем сейчас занимается эта вертихвостка? – опасливо поинтересовалась миссис Райлли. – Я выложила хорошие денежки, чтобы ты только в коллеж попал, так тебе ж приспичило с нею связаться.

– Мирна по-прежнему в Нью-Йорке, своей родной среде обитания. Вне всякого сомнения, прямо сейчас пытается спровоцировать полицию на то, чтобы оказаться арестованной на какой-нибудь демонстрации.

– Да уж, действовала она мне на невры, когда на этой своей гитаре по всему дому бренчала. Если у нее деньжата водятся, как ты говоришь, может, тебе на ней жениться надо? Обустроились бы вдвоем, дитенка себе завели или еще чего?

– Верю ли я, что подобные непристойность и грязь слетают с губ моей собственной матери? – проревел Игнациус. – Поспешите ж и приготовьте мне какой-нибудь ужин. Я должен быть на театре вовремя. Это цирковой мюзикл, разрекламированное излишество, просмотра которого я уже некоторое время дожидался. Изучим объявления о найме завтра.

– Я так горжусь, что ты наконец начнешь работать, Туся, – взволнованно произнесла миссис Райлли и поцеловала сына куда-то во влажные усы.