Читать книгу Мельница на Флоссе - Джордж Элиот, Richard Cameron J. - Страница 5

К огромному разочарованию Мэгги, ей не позволили поехать вместе с отцом на двуколке за Томом, чтобы привезти его домой из академии; миссис Талливер заявила, что утро выдалось слишком дождливым для того, чтобы маленькая девочка отправилась в поездку в своем лучшем капоре. Мэгги же была твердо убеждена в обратном, и столь существенная разница во мнениях привела к тому, что, когда ее мать принялась решительно приводить в порядок ее непокорные черные волосы, Мэгги вдруг вырвалась у нее из рук и сунула голову в таз с водой, стоявший поблизости, дабы в порыве мести исключить сегодня саму возможность завивки их в кудряшки.

– Мэгги, Мэгги! – в отчаянии вскричала миссис Талливер, крепко и беспомощно утвердившись на стуле со щетками на коленях. – Кем ты вырастешь, если уже сейчас ведешь себя столь гадко? Я расскажу обо всем тетушке Глегг и тетушке Пуллет, когда они приедут к нам на будущей неделе, и они больше не будут любить тебя. О боже, дорогая моя! Только взгляни на свой чистый передник, он же промок сверху донизу. Люди сочтут, что Господь наказывает меня таким ребенком, и подумают, что я сделала что-нибудь недостойное.

Она все еще причитала, но Мэгги ее уже не слышала, поднимаясь на огромный чердак, раскинувшийся под старомодной крышей с крутыми скатами, и вытряхивая на бегу воду из своих смоляных волос, словно скайтерьер, избежавший купания. Чердак был любимым местом уединения Мэгги, когда на улице шел дождь, если только погода была не слишком холодной. Здесь она выплескивала дурное расположение духа, разговаривая с изъеденными древоточцами полами, полками и темными потолочными балками, украшенными гирляндами паутины; и здесь же она хранила свой Фетиш, который наказывала за все свои несчастья. Это был сундучок для большой деревянной куклы, у которой некогда имелись в наличии круглые глазки над румяными щечками, но теперь лицо ее было обезображено долгими искупительными страданиями. Три гвоздя, вбитых ей в голову, воплощали в себе ровно столько же кризисов, обрушившихся на Мэгги за девять лет ее существования в земной юдоли; на мысль о столь шикарной мести ее натолкнул рисунок в старой Библии, на котором была изображена Иаиль, уничтожающая Сисару[4]. Причем последний гвоздь был вколочен с куда большей силой, чем предыдущие два, поскольку в том случае Фетиш олицетворял собой тетку Глегг. Но сразу же после этого Мэгги сообразила, что, если она продолжит практику забивания гвоздей, ей будет трудно вообразить, что голове больно, когда она вздумает ударить ею о стену, или притвориться, будто она утешает ее, делая ей припарки, когда гнев ее уляжется; потому что даже тетка Глегг могла удостоиться жалости, если представить, будто ей причинили настолько сильную боль и подвергли столь невероятному унижению, что она обратилась к племяннице с мольбой о прощении. С тех пор она перестала забивать гвозди, утешаясь тем, что скребла или колотила деревянную голову о грубый кирпич огромных дымовых труб, которые, словно великанские колонны, подпирали крышу.

И сегодня утром, взобравшись на чердак, она проделала привычный ритуал, всхлипывая при этом со страстью, которая заставила ее позабыть обо всем – даже о том, что стало причиной ее скорби и негодования. Но постепенно всхлипы утихли, скрип деревянной головы, трущейся о кирпичи, ослабел, и внезапный луч солнца, пробившийся сквозь проволочную решетку и упавший на изъеденные древоточцами полки, заставил ее отбросить свой Фетиш и подбежать к окну. На улице действительно выглянуло солнышко, скрип и плеск мельничного колеса вновь обрели жизнерадостность, двери в хлебный амбар стояли распахнутыми настежь, а по двору разгуливал Гав, игривый терьер, белый с коричневыми пятнами и вывернутым ухом; он обнюхивал землю с таким видом, словно искал себе товарища для игр. Устоять перед подобным зрелищем было решительно невозможно. Мэгги откинула волосы со лба и бросилась вниз по лестнице, схватив по дороге свой капор, но не став надевать его. Она осторожно выглянула в щелочку, а потом изо всех сил припустила по коридору, боясь столкнуться с матерью, и пулей вылетела во двор, закружившись на месте, словно пифия-предсказательница, напевая при этом: «Гав, Гав, Том едет домой!» Терьер восторженно лаял и скакал вокруг нее, будто говоря, что раз уж повод для веселья найден, то именно он и устроит вокруг него шум.

– Эй, эй, мисс! У вас закружится голова, и вы шлепнетесь в грязь, – сказал Люк, старший мельник, широкоплечий мужчина лет сорока, черноглазый и черноволосый, с ног до головы обсыпанный мучной пылью.

Мэгги притормозила и, легонько пошатываясь, заявила:

– И ничего у меня не закружится, Люк. Можно я пойду с тобой на мельницу?

Мэгги любила бродить по просторам огромной мельницы и зачастую выходила оттуда с припорошенными белой мягкой пылью волосами, отчего ее темные глаза сверкали еще ярче. Назойливый грохот и безостановочное движение больших каменных жерновов внушали ей смутный, благоговейный и восхитительный страх, как если бы она оказывалась в присутствии мощной неуправляемой силы. Изливающаяся бесконечной струйкой мука, невесомый белый порошок, смягчающий все поверхности, отчего даже паутина выглядела волшебным кружевом, сладкий и чистый запах только что смолотого зерна – все это заставляло Мэгги чувствовать себя так, словно она попала в сказочный маленький мир мельницы, столь разительно отличавшийся от ее повседневной жизни снаружи. Но особенный восторг вызывали у нее пауки. Она спрашивала себя, а есть ли у них родственники за стенами мельницы, поскольку в таком случае в их семейных отношениях возникало неожиданное и болезненное препятствие. Жирный мельничный паук, привыкший вкушать мух, обсыпанных мукой, должен испытывать нешуточные страдания, сидя за столом у кузенов и кузин, где мух подавали au naturel, в натуральном виде, а паучихи наверняка ужасались виду друг друга. Но более всего на мельнице она любила верхний этаж – закрома, где высились огромные кучи зерна, на которые она забиралась и медленно съезжала вниз. У нее была привычка предаваться любимому развлечению, разговаривая при этом с Люком, с которым она вела себя чрезвычайно общительно, поскольку хотела, чтобы и он, подобно отцу, восхищался ее сообразительностью.

Не исключено, что в то утро она сочла необходимым отвоевать у него прежние позиции, и, съезжая с кучи зерна, возле которой возился и он, сказала, стараясь перекричать тот надоедливый шум, что почитается таким необходимым в сообществе мукомолов:

– Люк, а ведь ты, наверное, не прочел больше ни одной книги, кроме Библии?

– Да, мисс, да и ту не осилил, по правде говоря, – с подкупающей откровенностью отозвался Люк. – Никудышный из меня книгочей.

– А что, если я одолжу тебе одну из своих, Люк? Правда, у меня нет таких интересных книжек, которые тебе было бы легко прочесть. Зато я могу дать тебе «Путешествия обезьянки по Европе», которая расскажет тебе о том, какие разные люди живут на свете. А если читать ее будет трудно, то тебе помогут картинки. Там нарисованы те самые люди, как они выглядят и что делают. Особенно мне нравятся голландцы, толстые как на подбор, и с трубками, а один даже сидит на бочке.

– Нет, мисс, не по нраву мне голландцы. Какой прок в том, чтобы узнавать что-нибудь о них?

– Но они такие же люди, как и мы, Люк, а мы должны знать все о своих ближних.

– Да какие ж они нам ближние, мисс? Вот, к примеру, мой прежний хозяин, уж на что был знающий человек, так и то говорил: «Будь я хоть голландцем, но не стану сеять пшеницу, не провеяв ее», а ведь это то же самое, что обозвать их дураками или вроде того. Нет уж, у меня и без голландцев хлопот полон рот. От дураков и мошенников и так отбою нет, чтобы я еще и в книгах их выискивал.

– Ладно, – сказала Мэгги, несколько сбитая с толку неожиданно решительным настроем Люка по отношению к голландцам. – Пожалуй, «Живая природа» понравится тебе больше. Там нет ни голландцев, ни немцев, зато есть слоны и кенгуру, и циветта, и рыба-луна, и еще птичка, сидящая у нее хвосте, – я забыла, как она называется. Знаешь, в некоторых странах они водятся вместо лошадей и коров. Разве тебе не хочется узнать о них побольше, Люк?

– Нет, мисс. Мне и так надо считать муку и зерно, так что я как-нибудь обойдусь без всех этих штук, от которых для моей работы никакой пользы. От этого люди и попадают на виселицу – когда знают все, кроме того, как заработать себе на кусок хлеба. Да и сдается мне, все, что напечатано в книгах, – враки от начала и до конца, а уж в тех, что продают на улицах, и подавно.

– Знаешь, Люк, ты очень похож на моего брата Тома, – сказала Мэгги, стремясь направить столь неудачно обернувшийся разговор в какое-нибудь более благополучное русло. – Том тоже не любит читать. Но все равно я очень сильно его люблю, Люк, сильнее всех на свете. Когда он вырастет, я буду вести его дом и хозяйство, и мы всегда будем жить вместе. Я могу рассказать ему обо всем, чего он не знает. И пусть Том не любит книги, я думаю, что он очень умный. Он умеет мастерить отличные хлысты и крольчатники.

– Ага, – согласился Люк, – вот только он здорово расстроится, потому что все кролики передохли.

– Передохли! – взвизгнула Мэгги, спрыгивая с кучи зерна. – Какая жалость, Люк! Что, и тот вислоухий, и пятнистая крольчиха, на которую Том потратил все свои деньги?

– Дохлые, как кроты, – подтвердил Люк, которого на подобное сравнение явно натолкнули тушки зверьков, пришпиленных к стене конюшни.

– Боже мой, Люк… – жалобно протянула Мэгги, по щекам которой потекли крупные слезы. – Том велел мне ухаживать за ними, а я забыла. Что же мне теперь делать?

– Видите ли, мисс, они жили в дальнем сарае с инструментами, и никто за ними не ухаживал. Думаю, что мастер Том велел Гарри кормить их, но ведь на Гарри ни в чем нельзя положиться, он не умеет держать слова. А если и помнит о чем, так только о своем брюхе – чтоб его скрутило!

– Ох, Люк! Том же просил меня помнить о кроликах каждый день, но как, скажи на милость, я могла это сделать, если мысль о них даже ни разу не пришла мне в голову? Ой, он так на меня разозлится, точно тебе говорю, и будет убиваться о кроликах, как и я. Нет, но что же мне делать?

– Не кручиньтесь, мисс Мэгги, – попытался успокоить девочку Люк. – Бесполезные они твари, эти вислоухие кролики. Им случалось дохнуть, даже когда их кормили как на убой. В неволе они не выживают: Господь наш всемогущий терпеть их не может. Он сделал так, что уши у кроликов должны смотреть назад, а они из чистого упрямства свешивают их вниз. А мастер Том в следующий раз будет умнее и не станет их покупать. Не тужите, мисс. Пойдемте-ка лучше ко мне домой, я познакомлю вас с моей женой. Вот сию минуту и пойдем.

Приглашение пришлось как нельзя кстати, поскольку позволило Мэгги забыть о своих несчастьях, и слезы постепенно высохли у нее на щеках, пока она вприпрыжку вышагивала рядом с Люком, направляясь к его симпатичному домику, окруженному яблонями и грушами, с пристроенным сбоку хлевом, расположенному на дальнем краю владений Талливеров. Знакомство с миссис Моггз, женой Люка, оказалось даже весьма приятным. Она выразила свое гостеприимство хлебом с патокой, а еще у нее обнаружилось множество самых настоящих произведений искусства. Мэгги и думать забыла, что еще сегодня утром у нее имелись веские причины для того, чтобы впасть в уныние. Стоя на стуле, она во все глаза разглядывала замечательную коллекцию картин, на которых блудный сын был изображен в костюме сэра Чарльза Грандисона[5], разве что, как и следовало ожидать от человека со столь дурной репутацией, он, в отличие от сего изысканного героя, не нашел в себе силы воли и вкуса, дабы избавиться от парика. Но та тяжесть, которую мертвые кролики возложили ей на сердце, заставила ее проникнуться необычайной жалостью к этому слабому духом молодому человеку, особенно когда на глаза ей попалась картина, где он, понурившись, прислонился к стволу дерева с расстегнутыми бриджами и сбившимся набок париком, пока какие-то свиньи, явно чужеземных кровей, словно для того, чтобы еще сильнее досадить ему, с аппетитом пожирали мякину.

– Я так рада, что отец принял его обратно. Правда, Люк? – сказала она. – Потому что он ведь раскаялся и больше не поступит дурно.

– Э-э, мисс, – возразил Люк, – толку с него будет, как с козла молока, что бы там ни сделал для него батюшка.

Мысль эта причинила Мэгги нешуточную душевную боль, и она вдруг пожалела, что так ничего и не узнает о дальнейшей судьбе этого молодого человека.