Читать книгу Мельница на Флоссе - Джордж Элиот, Richard Cameron J. - Страница 6

Том должен был прибыть еще до полудня, и рядом с Мэгги взволнованно трепетало еще одно сердце, когда стало ясно, что долгожданный стук колес двуколки запаздывает, ведь если миссис Талливер и питала к кому-либо сильные чувства, так только к своему мальчику. Наконец-то издалека донесся долгожданный звук – быстрый и легкий перестук колес брички – и, несмотря на ветер, разогнавший облака и едва ли пощадивший бы тщательно уложенные кудри и завязки чепца миссис Талливер, она вышла наружу и даже возложила руку на непокорную головку Мэгги, позабыв об утренних злоключениях.

– Вот он, мой славный мальчик! Но господи помилуй! Где же его воротничок? Наверняка потерялся по дороге, и комплект испортился.

Миссис Талливер раскинула руки в стороны, Мэгги подпрыгнула сначала на одной ноге, потом на другой, Том же вышел из коляски и, демонстрируя мужское неприятие телячьих нежностей, проворчал:

– Привет! Гав, как, и ты здесь?

Тем не менее он снизошел до того, что любезно позволил расцеловать себя, хотя Мэгги повисла у него на шее, грозя задушить, а он окинул взором серо-голубых глаз приусадебный участок, ягнят и реку, куда пообещал себе явиться с удочкой на следующее же утро. Он был одним из тех мальчишек, что встречаются в Англии повсюду и в возрасте двенадцати-тринадцати лет похожи на гусят-несмышленышей, – со светлыми каштановыми волосами, румянцем во всю щеку, полными губами, носом картошкой и нечеткими бровями, то есть внешностью, в которой пока трудно распознать что-либо определенное, кроме общих черт, присущих отрочеству; словом, полная противоположность личику бедняжки Мэгги, каковое природа вылепила и раскрасила с самыми что ни на есть определенными намерениями. Но та же самая природа прячет свое лукавство под видимостью открытости, посему люди недалекие обычно полагают, что видят ее насквозь, в то время как она втайне готовит опровержение их самоуверенных пророчеств. Под такой усредненной мальчишеской внешностью, которую она воспроизводит прямо-таки в устрашающих количествах, скрываются одни из ее самых непреложных и неизменных целей, равно как и некоторые из самых непреклонных характеров; и темноглазая, несдержанная и непослушная девочка может запросто показаться ангелом небесным в сравнении с этим розовощеким образчиком мужественности с неопределившимися еще чертами.

– Мэгги, – заговорщически начал Том, отводя ее в уголок, едва только мать отправилась инспектировать его сундучок, а теплая гостиная прогнала холод, пробравший его до костей во время долгой поездки, – ты даже не представляешь, что лежит у меня в карманах. – При этом он загадочно кивал головой, явно рассчитывая пробудить в ней любопытство.

– Да, не представляю, – согласилась Мэгги. – Как они у тебя оттопыриваются, Том! Что там у тебя, стеклянные шарики или лесные орехи? – Сердечко у Мэгги упало, потому что Том всегда говорил, что с ней «нет смысла» играть в эти игры, поскольку гадалка из нее была никудышная.

– Шарики! Нет конечно. Я обменялся своими шариками со всякой мелюзгой, а играть в орешки неинтересно, разве что когда они еще зеленые. Нет, ты только посмотри! – И он наполовину извлек что-то из правого кармана.

– Что это? – шепотом спросила Мэгги. – Я вижу кусочек чего-то желтого.

– А ты угадай, Мэгги!

– Не могу, Том, – нетерпеливо бросила Мэгги.

– Не будь такой злючкой, иначе я тебе больше ничего не покажу, – заявил Том, с решительным видом пряча руку обратно в карман.

– Нет, Том, – взмолилась Мэгги, накрывая ладошкой его руку, которая так глубоко пряталась в кармане. – Я нисколько не сержусь, просто я терпеть не могу все эти угадайки. Пожалуйста, не дразни меня.

Рука Тома медленно расслабилась, и он сказал:

– Ладно. Это новая леска, точнее, даже две, и одна – твоя, Мэгги, целиком и полностью. Я не входил в долю на ириски и имбирные пряники, чтобы сэкономить деньги, из-за этого мне даже пришлось подраться с Гибсоном и Спаунсером. А вот крючки, смотри! Давай завтра утром пойдем удить рыбу на Круглый пруд? Ты сама поймаешь рыбу, Мэгги, будешь насаживать червяков и все такое прочее. Ну разве это не здорово?

Вместо ответа Мэгги закинула руки Тому на шею, крепко обняла его и прижалась щекой к его щеке, не сказав ни слова, а он в это время медленно разматывал леску, приговаривая:

– Разве я не хороший брат, если купил леску для тебя? Ты же понимаешь, что я вовсе не обязан был покупать ее, если бы мне этого не хотелось.

– Да, ты очень, очень хороший братик, и я очень люблю тебя, Том.

Сунув леску в карман, Том принялся перебирать крючки, после чего заговорил снова:

– А эти приятели набросились на меня с кулаками, поскольку я не соглашался насчет ирисок.

– О боже! Жаль, что драка случилась прямо в школе, Том. Тебе было больно?

– Больно? Мне? Нисколько, – ответил Том, вновь убирая крючки, и достал из кармана перочинный нож. Осторожно открыв самое большое лезвие, он задумчиво покосился на него, пробуя его остроту пальцем, а потом добавил: – Я поставил Спаунсеру синяк под глазом – это ему за то, что он вздумал ударить меня ремнем; я не собираюсь делиться ни с кем, кто грозит поколотить меня.

– Ой, какой ты храбрый, Том! Совсем как Самсон. Если бы мне встретился лев, то ты наверняка вступил бы с ним в схватку. Правда, Том?

– Откуда здесь возьмется лев, глупышка? Львы водятся только в цирке.

– Да, правильно, а вот если бы мы жили в одной из львиных стран – в Африке, например, где очень жарко, так вот, там львы едят людей. Я даже могу показать тебе то место в книге, где прочла об этом.

– Что ж, тогда я обзавелся бы ружьем и застрелил бы его.

– А вдруг у тебя не оказалось бы ружья? Мы могли бы выйти без него, вот как на рыбалку, к примеру, и тогда на нас с ревом выскочил бы огромный лев, и бежать нам было бы некуда. Что бы ты тогда сделал, Том?

Том ненадолго задумался, а потом отвернулся и с презрением бросил:

– Но ведь никакой лев на нас не выскочит. Так к чему говорить об этом?

– А мне нравится воображать, как все это могло бы быть, – заявила Мэгги, увязавшись за ним следом. – Ну просто представь себе, что бы ты сделал, Том.

– Отстань, Мэгги! Какая ты все-таки глупая. Пойду-ка я лучше взгляну на своих кроликов.

Сердце в груди у Мэгги затрепетало от страха. Она не посмела тотчас выложить брату горькую правду и в подавленном молчании последовала за Томом, который вышел наружу. Мэгги отчаянно старалась придумать, как сообщить ему новости так, чтобы смягчить и его гнев, и скорбь заодно, потому что больше всего на свете Мэгги страшилась гнева Тома; он ничуть не походил на ее собственный.

– Том, – робко начала она, когда они вышли во двор, – сколько денег ты отдал за своих кроликов?

– Две полкроны и шестипенсовик, – тут же отозвался Том.

– Кажется, наверху, в железной копилке, у меня лежит намного больше. Я попрошу маму отдать их тебе.

– Чего ради? – осведомился Том. – Мне не нужны твои медяки, глупышка. У меня денег намного больше, чем у тебя, потому что я сын. На Рождество я всегда получаю в подарок полсоверена или даже соверен, потому что вырасту и стану мужчиной, а тебе дают только пять шиллингов, потому что ты всего лишь девчонка.

– Понимаешь, Том… если мама разрешит мне отдать тебе две полкроны и шестипенсовик из моей копилки, ты сможешь истратить их по своему разумению и… ну, в общем, купить себе еще кроликов.

– Еще кроликов? Но мне не нужно больше.

– Ах, Том, но прежние все умерли.

Том уже занес было ногу, чтобы сделать следующий шаг, но тут же остановился и развернулся к Мэгги.

– Значит, ты забыла, что их нужно кормить, и Гарри тоже? – спросил он. Лицо его налилось краской гнева, но он быстро взял себя в руки. – Гарри я накостыляю по первое число. Сделаю все, чтобы ему отказали от места. А тебя я просто не люблю, Мэгги. И завтра ты не пойдешь со мной на рыбалку. А ведь я просил тебя, чтобы ты наведывалась к кроликам каждый день. – С этими словами он отвернулся и двинулся дальше.

– Да, но я забыла. Честное слово, я не виновата, Том. Но мне очень жаль, – сказала Мэгги, по щекам которой ручьем потекли слезы.

– Ты – дрянная девчонка! – гневно сообщил ей Том. – И я уже жалею о том, что купил тебе леску. Я не люблю тебя.

– Ох, Том, это жестоко с твоей стороны, – всхлипнула Мэгги. – Я бы простила тебя, если бы ты позабыл о чем-нибудь – не важно, о чем именно, – я бы простила и любила тебя.

– Да, потому что ты глупышка, а вот я ничего не забываю.

– Ох, прости меня, пожалуйста, Том, иначе у меня разорвется сердце, – взмолилась Мэгги, всем телом вздрагивая от рыданий. Она вцепилась в руку Тома и прижалась мокрой щекой к его плечу.

Том оттолкнул ее и снова остановился, безапелляционно заявив:

– А теперь, Мэгги, послушай меня. Разве я плохой брат?

– Не-е-ет, – сквозь слезы пролепетала Мэгги, подбородок которой конвульсивно подрагивал.

– Разве я всю четверть не помнил о том, что тебе нужна леска, разве не собирался купить ее тебе, и копил на нее деньги, и не согласился входить в долю на ириски, отчего Спаунсер набросился на меня с кулаками?

– Да-а, и я о-о-очень лю-у-ублю тебя, Том.

– А вот ты дрянная девчонка. На прошлых каникулах ты слизала всю краску с моей жестяной коробочки из-под леденцов, а на позапрошлых ты проворонила лодку, которая оборвала мою леску, хотя я специально посадил тебя следить за этим, а потом ты просунула голову в моего воздушного змея, и что? Тебе ведь ничего за это не было.

– Но ведь я не нарочно, – захныкала Мэгги, – а нечаянно.

– За нечаянно бьют отчаянно, – отрезал Том. – Ничего бы этого не случилось, если бы ты думала о том, что делаешь. Вот и получается, что ты дрянная девчонка, и завтра ты со мной на рыбалку не пойдешь.

Решительно бросив столь ужасные слова, Том убежал от Мэгги в сторону мельницы, намереваясь поздороваться там с Люком и нажаловаться ему на Гарри.

Мэгги замерла на месте, и лишь рыдания сотрясали ее тело еще целую минуту или две, а потом она развернулась и помчалась к дому, взлетела на свой любимый чердак, где и уселась на пол, откинув голову на изъеденную древоточцами полку, раздавленная горем и собственным ничтожеством. Том вернулся домой, и она вспомнила, с каким нетерпением и радостью ждала его, а он обошелся с ней крайне жестоко. К чему все это, если Том не любит ее? Ох, каким же жестокосердным он оказался! Разве она не хотела отдать ему деньги, разве не попросила у него прощения? Она знала, что гадко вела себя по отношению к матери, но с Томом такого не случалось никогда – она даже помыслить об этом не могла.

– Ох, он очень жестокий! – в голос всхлипнула Мэгги, получая извращенное удовольствие от того, как слова ее гулким эхом разлетелись по пустому пространству чердака. Она даже не вспомнила о том, чтобы шмякнуть об пол свою куклу или потереть ею о кирпичи; она была слишком несчастна, чтобы разозлиться.

Ах, эти горькие детские невзгоды! Когда обида еще слишком свежа и непривычна, когда надежда еще не обрела крылья, чтобы воспарить туда, где нет счета дням и неделям, а расстояние от одного лета до другого кажется непреодолимым.

Вскоре Мэгги решила, что уже долгие часы сидит на чердаке, а ведь наверняка пришло время пить чай, что они все и делают внизу, начисто позабыв о ней. Что ж, тогда и она останется здесь и умрет с голоду – спрячется за лоханью и проведет здесь ночь, и тогда они испугаются, а Том пожалеет о своих словах. Так в своей гордыне думала Мэгги, осторожно укрываясь за лоханью, но вскоре вновь расплакалась при мысли, что всем им нет никакого дела до того, что она сидит здесь одна. Если она сейчас спустится вниз и подойдет к Тому, простит ли он ее? Если там окажется отец, то он может и встать на ее сторону. Но ведь она хотела, чтобы Том простил ее, потому что любит, а не потому что так велит ему отец. Нет, она ни за что не спустится вниз, пока Том сам не придет за ней. Но подобной решимости ей хватило не более чем на пять минут, проведенных в темноте за лоханью, а потом потребность быть любимой – самая сильная нужда в характере бедной Мэгги – начала борьбу с гордыней и вскоре одержала победу. Она выбралась из-за бадьи в сумерки просторного чердака, но в следующий миг услыхала быстрые шаги на лестнице.

Том слишком уж увлекся разговором с Люком, а потом и обходом семейных владений, радуясь, что может бродить везде, где вздумается, и обстругивая палки просто так, без всякой цели – если не считать того, что в школе обстругивать палки не разрешали, – чтобы вспоминать о Мэгги и о том, какое действие оказал на сестру его гнев. Он намеревался наказать ее и, добившись своего, как человек практического склада ума, занялся другими делами. Но потом, когда его позвали пить чай, отец поинтересовался:

– Ну и где же наша малышка?

А миссис Талливер почти одновременно спросила:

– Где твоя маленькая сестра?

То есть оба они явно предполагали, что Мэгги и Том весь день провели вместе.

– Не знаю, – ответил Том. Он не хотел ябедничать на Мэгги, хотя и до сих пор сердился на нее; наш Том Талливер был человеком чести.

– Как? Разве она не играла с тобой все это время? – воскликнул отец. – Она ведь только и мечтала о том, как ты вернешься домой.

– Последние пару часов я ее не видел, – сообщил Том, впиваясь зубами в кекс с изюмом.

– Боже милостивый, она наверняка утонула! – вскричала миссис Талливер, вскакивая со своего места и подбегая к окну. – Как ты мог позволить ей такое? – добавила она, как и подобает перепуганной женщине, всегда готовой обвинить неизвестно кого незнамо в чем.

– Нет, нет, и вовсе даже она не утонула, – возразил мистер Талливер. – Подозреваю, ты дурно обошелся с ней, а, Том?

– Ничего подобного, отец, – с негодованием откликнулся Том. – Думаю, она где-то в доме.

– Тогда, скорее всего, она сидит на чердаке, – предположила миссис Талливер, – поет и разговаривает сама с собой, напрочь позабыв о еде.

– Ступай и приведи ее оттуда, Том, – с непривычной резкостью велел мистер Талливер, которого отцовская любовь к Мэгги наделила проницательностью, позволившей ему сразу заподозрить, что парень чем-то обидел малышку, иначе она не отошла бы от него ни на шаг. – И будь с нею поласковее, понятно? Иначе тебе не поздоровится.

Том и помыслить не мог, чтобы ослушаться отца, потому что мистер Талливер был человеком властным и, по его же словам, никогда не позволял никому указывать, что ему делать в собственном доме. Однако на поиски сестры он отправился нехотя, в подавленном расположении духа, прихватив с собой кусок кекса и не намереваясь давать Мэгги отсрочку в приведении приговора о наказании в исполнение, поскольку полагал, что она получила лишь то, чего заслуживает. Тому исполнилось всего тринадцать лет, и он еще не обладал устоявшимися взглядами на грамматику и арифметику, решив покамест оставить этот вопрос открытым, но в одном он был уверен совершенно определенно – а именно в том, что и впредь будет незамедлительно карать тех, кто этого заслуживал. Да, он и сам не стал бы увиливать от наказания, если бы провинился, – но ведь пока этого не случилось.

В общем, на лестнице Мэгги услышала шаги именно Тома, когда ее потребность быть любимой взяла верх над гордыней и она спускалась вниз с припухшими веками и растрепанными волосами, чтобы вымолить прощение. По крайней мере, отец погладит ее по голове и скажет: «Не расстраивайся, девочка моя». Такая потребность в любви – голод сердца, если хотите, – замечательный укротитель, столь же властный и всепобеждающий, как и любой другой, к которому прибегает природа, заставляя нас взвалить на себя очередное ярмо и меняя тем самым лицо мира. Но походка Тома была ей хорошо знакома, и сердце ее сбилось с ритма в отчаянной надежде. Однако он всего лишь остановился на верхней площадке лестницы и сказал:

– Мэгги, ты должна сойти вниз.

А она бросилась к нему и повисла у него на шее, всхлипывая:

– Ох, Том, пожалуйста, прости меня… Я больше так не могу… Я буду хорошо вести себя… Я больше не буду ничего забывать… Пожалуйста, полюби меня снова – прошу тебя, дорогой Том!

С возрастом мы учимся сдержанности. Мы сторонимся тех, с кем поссорились, изъясняемся округлыми фразами, сохраняя таким образом полное достоинства отчуждение, проявляя, с одной стороны, твердость, а с другой – глотая горечь обиды. В своем поведении мы более не демонстрируем импульсивности, свойственной братьям нашим меньшим, но ведем себя, как подобает цивилизованным людям. А вот Мэгги и Том были еще очень похожи на молодых оленят, и поэтому она могла запросто потереться щекой о его щеку и поцеловать его в ухо, давясь слезами; а в душе парнишки в ответ на ласку Мэгги зазвучали тонкие струны, так что он проявил слабость, явно несовместимую с намерением наказать ее так сильно, как она того заслуживала. Он даже поцеловал ее в ответ и сказал:

– Не плачь, Мэгси. На вот, лучше съешь кусочек кекса.

Всхлипывания Мэгги начали стихать. Она открыла рот и откусила немного от кекса; ее примеру последовал Том, ну, просто, чтобы составить ей компанию, и вот так они принялись за еду вместе, касаясь друг друга щеками, бровями и носами, поразительно – и уничижительно – напоминая двух дружелюбных пони.

– Пошли, Мэгси, попьем чаю, – изрек наконец Том, когда кекса больше не осталось, если не считать того, что ждал их внизу.

На том беды и невзгоды этого дня и завершились, и на следующее утро Мэгги бодро вышагивала по тропинке, сжимая в одной руке свою собственную удочку, а в другой – ручку корзинки и вступая, к чему у нее был особый дар, в самые глубокие лужи. Из-под мехового капора выглядывало ее смуглое радостное личико, поскольку Том был добр к ней. Тем не менее она успела сообщить ему, что он сам будет насаживать ей червяков на крючок, хотя она и приняла на веру его слова о том, что червяки ничего не чувствуют (в глубине души Том придерживался того мнения, что даже если это не так, то ничего страшного не случится). Он хорошо разбирался в червяках, рыбах и прочих подобных вещах; знал, что птицы исполнены коварства, знал, как открываются большие навесные замки и в какую сторону следует приподнимать ручки ворот. Мэгги полагала такие знания замечательными, и запомнить их было намного труднее, чем то, о чем пишут в книгах; а еще она с восторженным трепетом признавала старшинство Тома, потому что он был единственным, кто называл ее знания ерундой и ничуть не удивлялся ее уму. Том и правда полагал ее маленькой глупышкой; все девчонки глупы от природы – они не умеют бросать камни так, чтобы попасть в кого-нибудь, не знают, как обращаться с перочинным ножом, и боятся лягушек. Тем не менее он был очень привязан к своей сестре и намеревался всегда и неизменно заботиться о ней, сделать ее своей экономкой и наказывать ее, когда она в чем-либо провинится.

Они направлялись к Круглому пруду – замечательному водоему, образовавшемуся много лет назад вследствие наводнения. Никто не знал, какова его глубина, а еще неразрешимой загадкой представлялась его почти правильная круглая форма, обрамленная ивами и высокими камышами, так что разглядеть воду можно было, лишь подойдя к нему вплотную. При виде давно излюбленного местечка у Тома неизменно улучшалось расположение духа, и он переговаривался с Мэгги самым дружеским шепотом, открывая драгоценную корзинку и приготавливая их снасти. Забросив леску вместо нее, он вложил ей удочку в руки. Мэгги рассудила, что, вероятнее всего, ей на крючок попадется маленькая рыба, а вся большая отправится к Тому. Но вскоре все мысли об улове вылетели у нее из головы, и она мечтательно уставилась на неподвижную воду, когда Том громким шепотом произнес:

– Смотри, смотри, Мэгги! – после чего подбежал к ней, не давая отдернуть удилище в сторону.

Мэгги испугалась, что, по своему обыкновению, опять сделала что-нибудь не так, но в конце концов Том вытащил ее леску из воды и бросил на траву большого трепыхающегося линя.

Том был в восторге.

– Ох, Мэгси, утенок ты этакий! Выкладывай все из корзинки.

Похвалу она сочла сомнительной, но ей достаточно было того, что Том назвал ее «Мэгси» и остался ею вполне доволен. Ничто не могло отравить наслаждения, которое она испытала, вслушиваясь в шепот ветра и мечтательную тишину, плеск рыбы в пруду и мягкий шорох, словно ивы, камыш и вода тоже негромко переговаривались о чем-то между собой. Мэгги решила, что это поистине райское наслаждение: сидеть вот так на берегу пруда, когда никто ее не ругает. Она замечала, что у нее клюет, только после того, как ей подсказывал Том, но рыбалка пришлась ей по душе.

Это утро стало для них счастливым. Они шагали вместе и сидели рядышком, не думая о том, что жизнь обоих когда-либо изменится; они просто станут старше и уже не будут ходить в школу, так что каникулы будут длиться вечно, а они всегда будут жить вместе и любить друг друга, как брат и сестра. И мельница с шумом и скрипом колеса; огромный каштан, под сенью которого они играли в домики; их собственная маленькая речушка Риппл, берега которой были им знакомы как свои пять пальцев, где Том вечно находил водяных крыс, а Мэгги срывала пушистые макушки камыша, о которых потом забывала и оставляла их на траве; и, самое главное, широкий и бурный Флосс, вдоль которого они отправлялись в поход, словно в далекое путешествие, чтобы полюбоваться весенним приливом, ужасным Игром, приливным валом в устье реки, который накатывался на них, словно голодное чудовище, или чтобы хоть одним глазком взглянуть на Большой Ясень, который временами стонал и плакал, как человек, – они верили, что все это останется вечным и неизменным. Том полагал, что людям, живущим в любой другой точке земного шара, просто катастрофически не повезло, а Мэгги, читая о Христианине[6], переходящем «реку, у которой не было моста», всегда представляла себе Флосс, текущий по зеленой равнине мимо Большого Ясеня.

Но жизнь все-таки обернулась другой стороной для Тома и Мэгги; тем не менее они не слишком ошибались, веря в то, что мысли и чувства этих первых юных лет станут неотъемлемой частью их существования. Мы не умели бы любить свою землю так искренне и преданно, не будь у каждого из нас детства – или не будь это земля, где каждую весну распускаются те же самые цветы, которые мы собирали крохотными ручонками еще в ту пору, когда сидели и агукали в траве, где те же самые плоды шиповника и боярышника появляются на зеленых изгородях осенью; если бы не те же самые малиновки, которых мы называли птичками Божьими, потому что они не причиняли вреда драгоценному урожаю… Разве может какая-либо новизна сравниться с этим сладким однообразием, когда все известно заранее и любимо именно потому, что известно?

Лес, по которому я брожу в этот теплый майский день, когда от синевы неба меня отделяет лишь желтовато-коричневая листва дубов, а под ногами распустились звездчатые цветки белого огуречника, голубая вероника и стелющийся плющ, – какие заросли тропических пальм, мохнатых папоротников или иных роскошных цветков с широкими лепестками могут затронуть сокровенные струны в моей душе, как это делает милая и домашняя картина родной природы? Эти знакомые цветы, памятные с детства птичьи трели, небо с его поразительной и глубокой синевой, вспаханные и колосящиеся зерном поля, когда у каждого имеется своя зеленая изгородь, придающая ему неповторимую индивидуальность, – подобные вещи мы впитываем с молоком матери, и они говорят с нами на языке, который вобрал в себя все неизъяснимые и неотъемлемые ассоциации и нюансы, что оставило нам на память детство. Восторг, который охватывает нас сегодня, когда мы видим, как луч солнца отражается в капле росы на зеленой траве, можно было бы счесть всего лишь рефлексией утомленной души, если бы в нас не жили до сих пор солнечный свет и зеленая трава детских лет, которые по-прежнему дарят нам свою любовь.