Читать книгу Мельница на Флоссе - Джордж Элиот, Richard Cameron J. - Страница 7

Шла пасхальная седмица, и поэтому творожный пудинг миссис Талливер получился легче обыкновенного.

– Да его унесет первым же порывом ветра, – заявила Кассия, служанка, явно гордясь тем, что работает у хозяйки, способной приготовить такие кондитерские изделия; выходило так, что время для семейного обеда было выбрано чрезвычайно благоприятное, даже если не принимать во внимание тот факт, что желательно все-таки было спросить совета у сестрицы Глегг и сестрицы Пуллет насчет школы для Тома.

– Пожалуй, я бы лучше не приглашала сестрицу Дин по такому случаю, – сказала миссис Талливер. – Она завидущая и скупая, а еще всегда пытается настроить против моих бедных деток всех их теток и дядей.

– Да-да, – согласился мистер Талливер. – Непременно пригласи ее. Я уже и не припомню, когда в последний раз разговаривал с Дином, тому уж месяцев шесть минуло, никак не меньше. Какая разница, что она там говорит? Мои дети ни в чьем одобрении не нуждаются.

– Вы всегда так говорите, мистер Талливер. Вот только я уверена, что с вашей стороны им никто и пяти фунтов не оставит, никакие тетушки или дядюшки. А вот сестрица Глегг и сестрица Пуллет скопили уже кучу денег, потому что они не тратят даже проценты и откладывают то, что заработали на продаже яиц и масла со своих ферм. Мужья покупают им все необходимое. – Миссис Талливер была женщиной мягкой, но даже бессловесная овца способна проявить характер, когда речь заходит о ее ягнятах.

– Вздор! – заявил в ответ мистер Талливер. – Когда за завтраком собирается большая семья, экономией сыт не будешь. И какой толк в тех грошах, что сумели отложить твои сестры, когда у каждой имеется по полдюжины племянников и племянниц, на которых их придется делить? Да и твоя сестрица Дин не позволит им оставить наследство кому-нибудь одному, чтобы вся округа поносила их почем зря после смерти.

– Уж не знаю, что она позволит, а что нет, – возразила миссис Талливер, – потому что мои дети обходятся крайне невежливо со своими тетушками и дядюшками. Стоит им приехать, как Мэгги начинает вести себя в десять раз хуже, чем в другие дни, да и Том их отчего-то недолюбливает, видит Бог! Хотя от мальчика этого еще можно ожидать, в отличие от девочки. А уж ребенок сестрицы Дин, Люси – чистое золото; посадите ее на скамеечку, и она просидит там час не шелохнувшись, даже не порываясь вскочить и умчаться куда-нибудь. Я люблю ее как собственное дитя и не стыжусь признаться в этом, а еще она больше похожа на меня, чем на сестрицу Дин, потому что та очень уж бледная, если говорить о нашей семье.

– Так-так, если уж ты души не чаешь в этом ребенке, то попроси отца и мать взять ее с собой. И не стоит ли предложить их тетке и дяде Моссам сделать то же самое и прихватить своих отпрысков?

– Помилуй бог, мистер Талливер! Их и так наберется восемь человек, помимо детей, так что мне придется раскладывать стол и выставлять дополнительные приборы. К тому же вам прекрасно известно, что мои сестрицы и ваша сестра не ладят между собой.

– Ладно-ладно, Бесси, поступай как знаешь, – сказал мистер Талливер, подхватил свою шляпу и направился к мельнице.

Немногие женщины были столь же покладистыми, как миссис Талливер, если только дело не касалось семейных уз, но в девичестве она была мисс Додсон, а Додсоны считались весьма респектабельным семейством – и с них брали пример не только в их приходе, но и в соседнем. Сестры Додсон всегда важничали и задирали носы, так что никто не удивился тому, что две старшие удачно вышли замуж – пусть даже и в юном возрасте, что было не в обычае в семье Додсонов. В их роду царили строгие порядки: белье крахмалилось особым образом, вино из первоцвета готовилось по особому рецепту, ветчина коптилась тоже по-особенному, и даже крыжовник в банки тоже закладывался, как нигде более; так что все дочери этого дома гордились тем, что родились Додсонами, а не, скажем, какими-нибудь Гибсонами или Уотсонами. Даже похоронный обряд всегда проводился в семействе Додсонов с особой тщательностью: ленты на шляпках никогда не были голубыми, перчатки не имели разрезов у большого пальца, плакальщицами становились лишь те, кто имел на это право, а носильщиков оделяли особенными шарфами. Стоило кому-либо из членов семейства заболеть, как остальные тут же отправлялись навестить его, причем в одно и то же время, не отказывая себе в удовольствии сообщить ему правду, какой бы горькой она ни была; если же болезнь или неприятности обрушивались на голову страдальца по его собственной вине, в семье Додсонов было не принято уклоняться от этой темы. Короче говоря, в этом роду существовала особенная традиция того, как следовало управлять домашним хозяйством и вести себя на людях, и единственным обстоятельством, омрачавшим это превосходство, оставалась мучительная невозможность одобрить поведение семей, не желавших следовать примеру Додсонов. Представительницы слабого пола Додсонов, попав в «чужой дом», неизменно предпочитали к чаю исключительно сухари, отвергая любые засахаренные фрукты, не доверяя маслу и полагая, что варенье уже начало бродить из-за отсутствия должного количества сахара и варки. Да, в семье Додсонов тоже не обходилось без урода, что признавали все, но до тех пор, пока они оставались «родственниками», их в силу необходимости ставили выше тех, кто таковыми не являлся.

Примечательно, что, хотя поодиночке Додсоны друг друга на дух не переносили, коллективные семейные ценности оставались для них превыше всего. Самое слабое звено в роду – тот его член, кто не обладает сильной волей и характером, – зачастую служит наилучшим выражением семейных принципов и традиций; вот и миссис Талливер оставалась Додсон до мозга костей, хотя и в облегченном варианте, подобно тому, как легкое пиво, при всех его недостатках, остается слабым элем. И хотя в молодости ей приходилось несладко под пятой старших сестер, да и сейчас она иногда роняла слезинку-другую из-за их сестринских упреков, новаторский подход к семейным традициям был ей решительно несвойственен. Она благодарила судьбу за то, что родилась Додсон, равно как и за своего единственного ребенка, унаследовавшего черты ее семейства, по крайней мере в том, что касалось цвета лица и внешности, а еще любви к соли и бобам, чего никак нельзя было сказать про мистера Талливера.

Все остальные качества Додсонов в Томе спали крепким сном, и он был так же далек от того, чтобы дорожить родственниками со стороны матери, как и Мэгги. Он обыкновенно уходил из дома на целый день, прихватив с собой как можно больше съестных припасов, стоило ему заблаговременно получить предупреждение о приезде тетушек и дядюшек, – и благодаря этому свойству его характера тетка Глегг предрекала ему самое мрачное будущее. Как правило, Мэгги обижалась, что Том исчезал из дому, не посвятив ее в свою тайну, но, как всем известно, слабый пол является серьезной обузой в обстоятельствах крайнего порядка, к которым, несомненно, относилась и поспешная ретирада.

В среду, накануне приезда тетушек и дядюшек, с кухни доносились самые разнообразные и волнующие запахи – кексов с изюмом и горячего конфитюра, – смешанные с ароматами подливы и соуса, так что терзаться мрачными предчувствиями было решительно невозможно: в воздухе чувствовался тонкий шлейф надежды. Том и Мэгги совершили несколько набегов на кухню, и, как и всех мародеров, их удалось ненадолго изгнать с поля боя только потому, что они унесли с собой достаточное количество добычи.

– Том, – начала Мэгги, когда они уселись на ветках бузины, поедая слоеные пирожки с вареньем, – а ты собираешься убегать завтра?

– Нет, – проворчал Том с набитым ртом, приканчивая второй пирожок и начиная присматриваться к третьему, который следовало разделить на двоих, – нет, не собираюсь.

– Но почему? Из-за того, что приезжает Люси?

– Нет, – ответил Том, раскрывая свой перочинный нож. Он занес его над пирожком, примерился и нерешительно склонил голову к плечу. (Следует признать, что задача ему предстояла нетривиальная – разделить неправильной формы геометрическое тело на две равные части.) – Какое мне дело до Люси? Она всего лишь обыкновенная девчонка и даже не умеет играть в мяч.

– Значит, из-за пропитанного ромом бисквита с вареньем? – осведомилась Мэгги, пустив в ход все свои дедуктивные способности, и подалась к Тому, не сводя глаз с занесенного над пирожком ножа.

– Нет, глупышка, он и на следующий день будет хорош. А вот рулет, да еще такой, какой я люблю, с абрикосами – пальчики оближешь!

С этим восклицанием нож опустился на пирожок, разрезая его на две части. Но результат, очевидно, не удовлетворил Тома, поскольку он продолжал с сомнением разглядывать обе половинки. Наконец он велел:

– Мэгги, закрой глаза.

– Зачем?

– Так надо. Ты откроешь их, когда я скажу.

Мэгги повиновалась.

– Итак, какую половинку ты выбираешь, Мэгги, правую или левую?

– Я возьму ту, из которой вытекло варенье, – ответила Мэгги, крепко зажмурившись, чтобы сделать приятное Тому.

– Она тебе не понравится, глупышка. Я отдам ее тебе, если все будет по-честному, и никак иначе. Итак, в какой руке – правой или левой, твой выбор? Ну-у! – воскликнул Том, заметив, что Мэгги приоткрыла глаза. – Или ты зажмуриваешься, или не получишь вообще ничего.

Стремление к самопожертвованию не заходило у Мэгги так далеко; боюсь, она руководствовалась отнюдь не заботой о том, чтобы Том получил как можно больше лакомства, а желанием заслужить его одобрение тем, что она сама уступила ему лучший кусок. Поэтому она смежила веки и, после того как Том повторил: «Говори, какая рука?», ответила: «Левая».

– Ты выиграла. – В голосе Тома явственно слышалась горечь.

– Как! Мне достался кусок с вытекшим джемом?

– Нет. Ладно, держи, – решительно заявил Том, протягивая Мэгги определенно лучший кусок.

– Прошу тебя, Том, возьми его себе. Я ничуть не возражаю – мне нравится другая половинка; пожалуйста, возьми эту.

– Нет, не возьму, – обиженно заявил Том, принимаясь за свой ущербный кусочек.

Мэгги, рассудив, что дальнейшие препирательства ни к чему хорошему не приведут, последовала его примеру и проглотила свою порцию с большим удовольствием и быстротой. Но Том все равно расправился со своей половинкой первым, и ему пришлось смотреть, как Мэгги доедает последние крошки; при этом он чувствовал, что не отказался бы от добавки. А Мэгги и не подозревала, что Том наблюдает за ней; она раскачивалась на ветке, позабыв обо всем на свете, кроме сладости варенья на языке и приятного ощущения ничегонеделания.

– Ах ты, жадина! – сказал Том после того, как она проглотила последнюю крошку. Он считал, что поступил по справедливости, и надеялся, что она воздаст ему должное, компенсируя недостачу. Нет, он наверняка отказался бы, предложи она ему заранее часть своей порции, но ведь людям свойственно менять свое мнение после того, как пирожок бывает съеден.

Мэгги побледнела.

– Ох, Том, почему же ты не попросил меня?

– Я не собирался у тебя ничего просить, жадина. Но ты и сама могла бы догадаться – ведь ты знала, что я отдал тебе лучший кусок.

– Но ведь я хотела, чтобы он достался тебе, и ты знал об этом, – тоном оскорбленной невинности возразила Мэгги.

– Да, но я не собирался жульничать, как какой-нибудь Спаунсер. Он всегда забирал себе лучшие куски, если только не получал за это по носу, а если ты угадывал лучшую часть с закрытыми глазами, то он просто менял руки. Но если я делю пополам, то делю честно и не жадничаю.

Обронив этот убийственный намек, Том спрыгнул с ветки и, подхватив с земли камешек, бросил его Гаву с криком «Возьми!» Все это время песик наблюдал за тем, как исчезают съестные припасы, прядая ушами и помахивая хвостом – выражая таким образом свои чувства, в которых, несомненно, нашлось место и горечи. Тем не менее славная собачонка с такой готовностью приняла приглашение Тома, как если бы и его угостили со всей полагающейся щедростью. Но Мэгги, наделенная той странной и чрезвычайно болезненной способностью к состраданию, которая отличает человека от самого меланхоличного и подавленного шимпанзе, осталась сидеть на суку, незаслуженно ругая себя последними словами. Сейчас она отдала бы все на свете за то, чтобы догадаться не доедать свой пирожок целиком, а отдать хотя бы часть его Тому. Не то чтобы пирожок оказался невкусным, поскольку Мэгги прекрасно разбиралась, что вкусно, а что нет, но она сто раз обошлась бы и без него, только бы Том не обзывал ее жадиной и не сердился бы на нее. Он сказал, что не возьмет его, и она съела свою половинку без всякой задней мысли; ну и что теперь делать? Слезы ручьем хлынули у нее из глаз, так что следующие минут десять или около того Мэгги ничего не видела вокруг себя; но к этому моменту обида сменилась желанием помириться во что бы то ни стало, и она тоже слезла с дерева, чтобы отправиться на поиски Тома.

На выгоне за ригой его не оказалось; куда же он подевался, да еще вместе с Гавом? Мэгги взбежала на высокий берег, на котором рос остролист и откуда было далеко видно окрест до самого Флосса. Ага, а вон и Том; но сердечко у нее упало, когда она увидела, что он далеко ушел от нее в сторону большой реки и что, помимо Гава, у него появился еще один спутник – гадкий Боб Джейкин, подрядившийся гонять птиц с полей, причем не столько по обязанности, сколько в силу душевной склонности; правда, сейчас он явно позабыл об этом. Мэгги была уверена в том, что Боб – опасный плут, правда, и сама затруднилась бы объяснить, на чем зиждется эта ее уверенность; не на том же факте, что мать Боба была здоровенной толстухой и жила в странном круглом доме чуть ниже по реке. Однажды, когда Том и Мэгги случайно забрели в ту сторону, со двора к ним выскочил какой-то пятнистый пес и принялся облаивать их, а когда из дома вышла мать Боба и, надрываясь, чтобы заглушить лай, крикнула им, чтобы они не пугались, Мэгги сочла, что она бранит их, и сердце ее преисполнилось ужаса. Мэгги почему-то решила, что по полу в этом круглом доме наверняка ползают змеи, а в спальне обитают летучие мыши; потому что однажды она своими глазами видела, как Боб снял кепку, чтобы показать Тому маленькую змейку внутри, а в другой раз он притащил с собой дюжину летучих мышат: словом, типом он был мерзким, а нравом обладал в чем-то даже дьявольским, принимая во внимание дружбу, которую он водил со змеями и летучими мышами. Самое же главное заключалось в том, что, когда Боб набивался Тому в компаньоны, тот начисто забывал о Мэгги и наотрез отказывался брать ее с собой.

Следует признать, что Том ничуть не возражал против общества Боба. Да разве могло быть иначе? Стоило Бобу увидеть птичье гнездо, а в нем яйцо, как он уже знал, чье оно – ласточки, синицы или овсянки; он умел находить осиные гнезда и расставлять силки; по деревьям он лазал не хуже белки, у него был нюх на ежиков и горностаев, а еще у него хватало наглости творить совершенно отвратительные вещи, например, проделывать дыры в зеленой изгороди, бросаться камнями в овец и убивать ничейных кошек.

Подобные качества в том, кто стоит ниже вас и с кем можно обращаться свысока, пусть даже он владеет недоступными вам знаниями, обладали губительной притягательностью для Тома, и во время очередных его каникул Мэгги с горечью ожидала, как он на несколько дней непременно уединится с Бобом.

Увы! Надеяться ей более было не на что; он ушел, и Мэгги в утешение не оставалось ничего иного, кроме как усесться у обрыва или бродить вдоль живых изгородей, воображая, что все случилось по-другому, и перекраивая свой маленький мирок на собственный лад.

Жизнь у Мэгги была полна тревог и разочарований, и утешения она искала в мечтах.

Тем временем Том, начисто позабыв о Мэгги и угрызениях совести, которые он пробудил у нее в сердце, торопливо вышагивал рядом с Бобом, которого встретил совершенно случайно, к месту сногсшибательной охоты на крыс, каковая должна была состояться в соседском амбаре. В этой забаве Боб был настоящий дока и отзывался о ней с большим воодушевлением, которое не мог не разделять любой, сохранивший в себе дух настоящего мужчины и вполне представлявший себе, что такое охота на крыс. Для человека, подозреваемого в сверхъестественном злоумышлении, Боб, однако, не выглядел записным злодеем; смотреть на его курносое лицо с копной рыжих кудрей было даже приятно. Но штаны его вечно были закатаны до колен, дабы в случае необходимости без задержки залезть в воду, а его добродетель, если предположить, что таковая вообще наличествовала, «была почтенною и в рубище», вследствие чего, по мнению даже желчных философов, полагающих, что хорошо одетому достоинству уделяется чрезмерное внимание, была обречена на безнадежное забвение (скорее всего, именно потому, что проявлялась чересчур редко).

– Я знаю одного малого, который держит хорьков, – сообщил Боб высоким срывающимся голосом, подволакивая ноги и не сводя с реки своих голубых глаз, словно водоплавающее животное, выбирающее момент, чтобы нырнуть в ее глубины. – Он обитает в Кеннел-Ярде в Сент-Оггзе. Он тут самый главный крысолов на всю округу. Знаете, я ведь тоже хочу стать крысоловом и больше никем. Кроты крысам и в подметки не годятся. А вот хорьки у того малого хоть куда! От собак вообще никакого толку. Вот взять, к примеру, хоть его, – продолжал Боб, с нескрываемым презрением кивая на Гава, – он не годится ни для травли крыс, ни для еще чего-либо путного. Я сам это видел, своими глазами, когда ловил крыс в амбаре вашего отца.

Гав, сполна ощутив на себе уничтожающее действие подобного презрения, поджал хвост и приник к ноге Тома, который даже немного обиделся за своего любимца; однако ему не хватило сверхчеловеческого мужества, дабы не последовать за Бобом в выражении недоверия к псу, который ничем себя не проявил.

– Да, это точно, – подхватил он. – Гав для таких забав не годится. Вот закончу школу и обзаведусь собаками, которые могут давить крыс и все такое.

– Заведите лучше хорьков, мастер Том, – настойчиво посоветовал ему Боб. – Таких белых, с розовыми глазами, тогда вы не только переловите всех своих крыс, но и сможете посадить крысу и хорька в клетку и устроить между ними драку. Я и сам так сделаю, и это будет здорово, куда лучше, чем когда дерутся парни – те, что продают пироги и апельсины на ярмарке. Ух, как они разлетаются из корзинок, так что некоторые прям в лепешку превращаются – но все равно такие же вкусные, – после недолгого размышления добавил Боб.

– Вот что я тебе скажу, Боб, – рассудительно заявил Том. – Хорьки кусачие, как не знаю кто, и запросто могут искусать кого угодно ни за что.

– Господи, так ведь это-то и хорошо! Вздумай кто-нибудь украсть ваших хорьков, как он тут же начнет орать как резаный, точно вам говорю.

В следующий момент удивительное происшествие заставило обоих юношей замереть на месте. Из камыша в воду нырнуло чье-то маленькое тельце; Боб заявил, что провалиться ему сквозь землю, если это была не водяная крыса.

– Ко мне! Гав – взять его, вон там! – выкрикнул Том, хлопая в ладоши и глядя, как маленькая черная мордочка легла на прямой, как стрела, курс к противоположному берегу. – Возьми его, дружище! Возьми!

Гав взволнованно повел ушами и наморщил брови, но прыгать в воду отказался, пытаясь отделаться громким лаем.

– Ах ты, трус! – завопил Том и дал псу пинка, испытывая унижение оттого, что оказался владельцем такого никчемного создания. Боб воздержался от комментариев и двинулся дальше, предпочтя для разнообразия идти по мелководью у самого берега.

– А Флосс пока еще не вышел из берегов, – заметил он, разбрызгивая воду перед собой и выказывая ей тем самым свое полное пренебрежение. – В прошлом году, например, луга были залиты водой по самую макушку.

– Так-то оно так, – заметил Том, явно стремясь отыскать противоречие между двумя утверждениями, которые вполне согласовались между собой, – но самое большое наводнение случилось в тот год, когда появился Круглый пруд. Точно тебе говорю, мне рассказывал об этом отец. Коровы и овцы утонули все до единой, а лодки плавали по полям, как по реке.

– А мне плевать, будет наводнение или нет, – заявил в ответ Боб. – Мне что вода, что суша – все едино. В крайнем случае поплыву, и все дела.

– Да, а есть ты что будешь? – осведомился Том, чье воображение явно разыгралось не на шутку. – Вот я, когда вырасту, построю лодку с деревянным домом на палубе, как Ноев ковчег, и буду держать там наготове запасы провианта – кроликов и все такое. И тогда наводнение будет мне не страшно, Боб, даже если оно случится. А если увижу, как ты плывешь, то возьму тебя на борт, – великодушно добавил он.

– Да мне не страшно нисколечко, – заявил Боб, которому перспектива голодной смерти, очевидно, не внушала особых опасений. – Ну, да ладно, я согласен – а потом буду бить кроликов по башке, если вы захотите их съесть.

– Ага, а я достану несколько монет в шесть пенсов, и мы будем играть в орла или решку, – подхватил Том, явно не рассматривая возможность того, что подобная забава в зрелом возрасте может оказаться не такой уж привлекательной. – Для начала я разделю их поровну, а там посмотрим, кто выиграет.

– У меня найдется и свой шестипенсовик, – с гордостью заявил Боб, выходя из воды и подбрасывая в воздух монету в полпенни. – Орел или решка?

– Решка, – сказал Том, которому вдруг отчаянно захотелось выиграть.

– Орел, – сказал Боб, поспешно подхватывая с земли упавшую полпенни.

– Нет, выпала решка, – громко и властно возразил Том. – Давай ее сюда, я честно выиграл ее.

– Не дам, – заявил в ответ Боб и сунул монетку в карман.

– Тогда я сам отберу ее у тебя, и ты еще пожалеешь, – пригрозил Том.

– Ничего вы у меня не отберете, – сказал Боб.

– Я здесь главный, твой хозяин.

– А мне плевать на вас.

– Сейчас я заставлю тебя взять свои слова обратно, плут, – заявил Том, хватая Боба за воротник и крепко встряхивая.

– Отпусти меня! – выкрикнул Боб и пнул Тома ногой.

А у того взыграло ретивое: он бросился на Боба и опрокинул его на землю, но Боб вцепился в него крепко, как кошка, и потянул за собой. Несколько мгновений они яростно боролись, пока Том не прижал Боба за плечи к земле, решив, что победил.

– Ты, а ну, поклянись, что сейчас же отдашь мне полпенни, – задыхаясь, выговорил он, с трудом удерживая руки Боба.

Но в это мгновение Гав, который с лаем метался по берегу, вернулся на место действия и увидел прекрасную возможность укусить Боба за голую ногу, рассчитывая не только остаться безнаказанным, но и заработать на этом несколько очков. Однако боль от зубов Гава, вместо того чтобы заставить Боба сдаться окончательно, придала ему решимости, и, собравшись с силами, он оттолкнул Тома и уселся на него сверху. Гав же, решив отыграться за прошлые унижения, вцепился зубами в новое место, отчего Боб, теперь уже перепугавшись не на шутку, отпустил Тома и, едва не задушив Гава, швырнул того в реку. К этому времени Том вскочил на ноги, и не успел Боб восстановить равновесие после метания Гава, как Том вновь атаковал его, опрокинул на землю и встал коленями ему на грудь.

– Отдавай мои полпенса, – потребовал Том.

– Возьми сам, – угрюмо отозвался Боб.

– Нет, сам я брать не буду. Ты отдашь мне монету.

Боб вытащил полпенни из кармана и отшвырнул ее от себя подальше.

Том ослабил хватку, позволяя Бобу подняться на ноги.

– Вон там лежат твои полпенса, – сказал он. – Они мне не нужны, я бы все равно их не взял. Но ты захотел обхитрить меня, а я ненавижу плутов. Я больше не буду с тобой водиться, – добавил он, разворачиваясь, чтобы отправиться домой, правда, не без сожаления по поводу несостоявшейся ловли крыс и прочих забав, которые обещало ему общество Боба.

– Ну, так и не бери! – крикнул ему вслед Боб. – А я буду плутовать, как захочу, так намного интереснее. А еще я знаю, где свил гнездо щегол, но тебе не покажу. И вообще, ты – надутый драчливый индюк, ты…

Том шагал себе не оборачиваясь, и Гав последовал его примеру – холодная ванна несколько поумерила его страсти.

– Можешь проваливать со своей собакой-утопленником, мне такой пес и даром не нужен! – крикнул Боб уже громче, из последних сил пытаясь сохранить лицо. Но Том не поддался на провокацию и не остановился, и голос у Боба дрогнул и сорвался, когда он заявил напоследок: – А ведь я отдал и показал тебе все, что знал, и ничего не потребовал взамен. Так что можешь забрать себе тот перочинный нож с роговой рукояткой, что ты мне подарил. – С этими словами Боб изо всех сил швырнул нож вслед удаляющемуся Тому. Но эффекта его поступок не возымел никакого, разве что у Боба в душе возникло ощущение ужасной пустоты и утраты – теперь ножа у него не было.

Он стоял неподвижно до тех пор, пока Том не вошел в калитку и не скрылся за живой изгородью. А ножу… ножу нечего просто так валяться на земле. Тому от этого ни жарко ни холодно, гордость же или ненависть в душе Боба явственно уступали любви к перочинным ножам. Кончики пальцев у него уже покалывало от нетерпения вновь ухватиться за грубую и шероховатую рукоятку из бычьего рога, которую они зачастую просто так, из удовольствия, гладили, пока ножик лежал у него в кармане. А ведь у него целых два лезвия, которые Боб только что наточил! Что такое жизнь без перочинного ножа для того, кто уже изведал высшее блаженство? Нет, швырнуть топорище вслед за лезвием – это понятно, чего не сделаешь с отчаяния, но вот кидать в спину бывшему другу перочинный нож – это уж слишком, дурость несусветная. И потому Боб поковылял обратно к тому месту, где в грязи валялся его любимый ножик, и испытал доселе неведомое наслаждение, вновь стиснув его рукоятку после недолгой разлуки и раскрыв сначала одно лезвие, а потом и другое, после чего провел по ним загрубевшим большим пальцем, проверяя остроту. Бедняга Боб! Честь для него была пустым звуком, да и нрав у него был далеко не благородный. Собственно говоря, высокие нравственные принципы не пользовались особенной популярностью в Кеннел-Ярде, который в представлении Боба являлся центром мира, даже если бы они сумели заявить о себе в полный голос; тем не менее не был он и подхалимом и воришкой в буквальном смысле этих слов, в чем поспешно обвинил его наш друг Том.

Но понимаете, какое дело… Том был скорее праведным судией и борцом за справедливость, которой жаждал сильнее обычного мальчишки, – той самой справедливости, что стремится покарать преступника настолько, насколько он должен быть покаран, и которую не тревожат такие пустяки, как реальный масштаб сотворенных прегрешений. Мэгги заметила нахмуренные складки у него на лбу, что несколько поумерило ее радость при виде того, что он вернулся домой куда раньше, чем она ожидала, и она даже не осмелилась заговорить с ним, когда он остановился, молча швыряя мелкие камешки в мельничную запруду. Неприятно отказываться от охоты на крыс, когда вы уже всем своим существом настроились на нее. Но если спросить Тома, какие чувства он сейчас испытывает, он бы ответил: «Я бы поступил точно так же». Таково было его обыкновенное отношение к совершенным поступкам, а вот Мэгги вечно жалела о том, что не повела себя по-другому.