Читать книгу Адам Бид - Джордж Элиот, Richard Cameron J. - Страница 13

В этот же самый четверг, утром, в то время как Артур Донниторн ходил взад и вперед в своей уборной, видел, как его привлекательная британская личность отражалась в старомодных зеркалах и на него с темных, оливкового цвета обоев таращили глаза фараонова дочь и ее девушки, которые должны были бы заботиться о младенце Моисее, он имел сам с собой рассуждение, которое, в то время как его слуга повязывал черную шелковую перевязь через плечо, кончилось определенным практическим решением.

– Я думаю отправиться в Игльдель на неделю или на две и поудить, – сказал он громко. – Я возьму тебя с собою, Ним, и отправлюсь сегодня утром; итак, будь готов к половине двенадцатого.

Слабый свист, который помог ему дойти до этого решения, теперь изменился в самый громкий и звонкий тенор, и когда Артур торопливо шел по коридору, то эхо отвечало на его любимую песню из оперы «Бродяги»:

Когда сердце человеческое угнетено заботою…

Нельзя сказать, чтоб то был героический напев; тем не менее Артур чувствовал себя в весьма героическом настроении духа, когда подошел к конюшням, чтоб отдать приказание касательно лошадей. Ему было необходимо его собственное одобрение, а этого одобрения нельзя было достигнуть совершенно даром, его до лжно было достигнуть значительной заслугой. Он до этого времени никогда не лишался этого одобрения и имел значительное упование на свои собственные добродетели. На свете не было молодого человека, который сознавался бы в своих недостатках так чистосердечно; чистосердечие было одною из его любимых добродетелей, а каким образом откровенность человека может обнаружиться во всем ее блеске, если у него нет нескольких проступков, о которых он мог бы рассказать? Но он обладал приятной для него уверенностью, что все его недостатки были великодушного рода – стремительные, горячие, львиные, никогда не ползающие, коварные, пресмыкающиеся. Артуру Донниторну было невозможно сделать что-нибудь низкое, малодушное или жестокое. «Нет, правда, что я всегда попадаю в затруднительное положение, но я всегда стараюсь, чтоб бремя пало на мои собственные плечи». К несчастью, мы редко видим, чтоб настоящее поэтическое правосудие преследовало проступки, и они иногда упрямо отказываются наказать самыми дурными последствиями настоящего виновника, вопреки его громко выраженному желанию. Благодаря только этому недостатку в форме вещей Артур никогда не делал кому-либо беспокойств, кроме себя. Он был человек добродушный, и все его картины будущности, когда он будет введен во владение имением, состояли из того, что он мечтал о цветущих, довольных поселянах, обожающих своего землевладельца, который был бы образцом английского джентльмена, о доме первостепенного разряда, где все свидетельствовало бы об изяществе и высшем вкусе, о веселой домашней жизни, о лучшем в Ломшейре охотничьем заведении, о кошельке, открытом на все общественные предметы, – одним словом, все будет в возможно различном виде от того, что было в связи с именем Донниторн теперь. И одно из первых добрых дел, которые он совершит в будущем, будет состоять в том, чтоб увеличить доход Ирвайна по геслопскому викарству, так что пастор будет в состоянии содержать карету для матери и сестер. Его искренняя склонность к священнику считалась еще с возраста, когда он носил юбочки и шаровары. Склонность эта была частью сыновняя, частью братская: сыновняя – в том отношении, что он любил общество Ирвайна лучше, нежели общество большей части молодых людей, и братская – в том отношении, что они заставляла его сильно беспокоиться о том, чтоб не заслужить порицания Ирвайна.

Вы замечаете, что Артур Донниторн был добрый малый – таким считали его все его друзья по коллегии, – он не оставался равнодушным, когда видел кого-нибудь в беспокойстве, он был бы опечален даже в то время, когда был огорчен дедом, услышав, что с его дедушкой случилось что-нибудь неприятное, и сама тетка его Лидия извлекала пользу из его расположения ко всему прекрасному полу. Имел ли бы он достаточно власти над самим собою для того, чтоб быть всегда настолько безвредным и чисто благодетельным, насколько то позволял желать его добрый характер, этот вопрос до настоящего времени никто не решал против него: вы помните, ему было только двадцать один год. И мы не станем вдаваться в слишком точные исследования о характере красивого, благородного молодого человека, у которого будет достаточно имения для того, чтоб справиться со своими многочисленными грешками, который, если б он, по несчастью, переломил человеку ноги при безрассудной езде, будет в состоянии вознаградить его приличною пенсией или, если б ему случилось испортить будущность женщины, примирит ее с этим несчастьем дорогими «гостинцами», которые он уложит и адресует к месту назначения собственноручно. Смешно было бы быть столь же пытливым и аналитическим в этом случае, как мы обыкновенно бываем, когда рассматриваем аттестат человека, которого нанимаем. Мы обыкновенно употребляем неопределенные, общие, джентльменские эпитеты о молодом человеке хорошего происхождения и обладателе богатства, и дамы, одаренные тонким тактом, составляющим отличительное качество их пола, сразу видят, что он прекрасный молодой человек. Весьма вероятно, что он проведет жизнь, не скандализируя никого как годное судно, которое никто не откажется принять в застрахование. Корабли, разумеется, подлежат случайностям, иногда страшно обнаруживающим какие-нибудь недостатки в постройке, которые никогда нельзя было бы открыть в тихих водах, так и не один добрый малый обнаруживает свою слабую сторону только при каком-нибудь несчастном стечении обстоятельств.

Но мы не имеем достаточного основания к тому, чтоб делать неблагоприятные предвещания относительно Артура Донниторна, который в то утро доказал, что он был способен иметь разумное решение, основанное на совести. Одно было ясно: природа позаботилась о том, чтобы он, делая что-нибудь против совести, никогда не оставался совершенно спокойным и довольным собою, чтоб он никогда не переходил границы греха, за которой стали бы постоянно терзать его приступы с другой стороны рубежа. Он никогда не будет явным партизаном порока и носить в петлице его украшения.

Было около десяти часов, и солнце сияло великолепно; все имело более радостный вид благодаря вчерашнему дождю. Как приятно идти в такое утро по хорошо укатанному песку по дороге к конюшням и думать о прогулке! Но запах конюшен, который, по естественному положению вещей, должен бы иметь смягчающее влияние на жизнь человека, всегда приводил Артура в некоторое раздражение. Он никак не мог добиться, чтоб конюшни были устроены по его желанию: все тут свидетельствовало о беспримерной скупости. Его дед непременно настаивал на том, чтоб удержать главным грумом старого олуха, которого никаким рычагом нельзя было заставить бросить свои старые привычки. Этому же старому олуху было позволено нанимать себе помощниками целое потомство неотесанных ломшейрских парней, из которых один, пробуя недавно новую пару ножниц, вырезал продолговатый кусок из уха гнедой кобылы Артура. Такое положение вещей, естественно, должно огорчать человека; можно еще, пожалуй, сносить неприятности по дому, но если конюшни представляют сцену огорчений и неудовольствий, то после этого можно ожидать, что человеческая плоть и кровь выдержат много, не подвергаясь опасности от мизантропии.

Деревянное, испещренное глубокими морщинами лицо старого Джона было первым предметом, попавшимся на глаза Артуру, когда он пошел на конюшенный двор. Это обстоятельство совершенно отравило обыкновенно приятный для его охотничьего слуха лай двух ищеек, которые стерегли двор. Он никогда не мог равнодушно разговаривать со старым глупцом.

– Оседлай мне Мэг и подведи к подъезду в половине двенадцатого, и в то же время чтоб был оседлан и Раттлер для Пима. Слышишь?

– Да, слышу, слышу, капитан, – сказал старый Джон, чрезвычайно медленно следуя за молодым господином в конюшню.

Джон смотрел на молодых господ как на естественных врагов старого слуги, и вообще он считал молодых людей весьма жалким средством к продолжению мирских дел.

Артур вошел в конюшню только для того, чтоб погладить Мэг, по возможности стараясь не заметить ничего в конюшнях, что могло бы испортить его расположение духа перед завтраком. Красивое животное стояло в одной из внутренних конюшен и повернуло свою кроткую голову, когда господин подошел к нему. Тротка, крошечная эспаньолка, неразлучная подруга кобылы в конюшне, свернувшись, спокойно лежала у Мэг на спине.

– Ну, Мэг, моя красавица, – сказал Артур, гладя ее по шее, – мы славно поскачем галопом сегодня утром.

– Нет, ваша милость, я не вижу, каким образом это может случиться, – сказал Джон.

– Не может быть? А отчего же?

– Да потому что она хромает.

– Хромает, черт тебя возьми! Что ж это значит?

– Да вот, мальчик подвел ее слишком близко к дальтоновым лошадям; одна из них выкинула задними ногами и ушибла ее в колено передней правой ноги.

Рассудительный историк воздержится от подробного описания того, что последовало за объяснением. Вы поймете, что было произнесено много сильных слов, смешанных с утешительными приговорками, в то время, когда исследовали ушиб ноги, что Джон стоял при этом в таком же волнении, как будто был дубиною, искусно вырезанною из дикой яблони, и что Артур Донниторн вскоре вышел в чугунные ворота парка, уже не напевая, как прежде, когда входил в него.

Он считал себя совершенно расстроенным и огорченным. В конюшнях не было других верховых лошадей для него самого и для его слуги, кроме Мэг и Раттлера. Это было досадно, и случилось именно в то время, когда он хотел отлучиться на неделю или на две. Казалось, можно было обвинять Провидение, что оно допустило такое стечение обстоятельств. Как было скучно сидеть взаперти на Лесной Даче с переломленною рукою, когда все другие его товарищи по полку наслаждались в Виндзоре, и сидеть взаперти с дедушкой, который питал к нему такого же рода расположение, как к своим пергаментным актам! И тут еще приходится чувствовать отвращение на всяком шагу к управлению домом и имением! При таких обстоятельствах человеком необходимо овладевает дурное расположение духа, и он старается избавиться от раздражения, прибегая к какому-нибудь сильному ощущению.

– Солькельд выпивал бы каждый день по бутылке портвейну, – ворчал он про себя, – но я еще недостаточно приучился к этому. Хорошо же, так как я не могу отправиться в Игльдель, то я поеду на Раттлере сегодня утром в Норберн и позавтракаю у Гаве на.

За этим определительным решением находилось другое, подразумеваемое. Если он будет завтракать у Гавена и заболтается там, то возвратится на Лесную Дачу только около пяти часов и не увидит Хетти, которая в то время будет уже находиться в комнате экономки, и когда она отправится домой, в то время он будет отдыхать после обеда, таким образом, он вовсе не встретится с нею. Действительно, что тут было дурного в его расположении к милому созданию? И для того, чтоб посмотреть только с полчаса на Хетти, можно было решиться протанцевать с дюжиной бальных красавиц. Но может быть, лучше было бы ему не обращать на нее больше никакого внимания, ведь, пожалуй, в самом деле заберется какой-нибудь вздор в ее голову, как намекал Ирвайн, хотя Артур, с своей стороны, думал, что оскорбить девушку было вовсе не так легко, как обыкновенно полагают, он даже находил, судя по своей опытности, что девушки были гораздо хладнокровнее и хитрее, нежели он сам. Что ж касается действительного вреда для Хетти в этом случае, то об этом нечего было и спрашивать – и в этом отношении Артур Донниторн отвечал за себя с совершенной уверенностью.

Таким образом, полуденное солнце увидело его скачущим в направлении к Норберну; к счастью, гальсельская поляна лежала на его пути и дала Раттлеру возможность сделать несколько удачных скачков. Для заклинания демона нет ничего лучше отчаянных скачков по кустам и рвам; и в самом деле надо удивляться, что центавры, с их огромными преимуществами в этом отношении, оставили в истории столь дурную славу.

После этого вы, может быть, с удивлением услышите, что хотя Гавен был дома, но стрелка солнечных часов на дворе едва лишь прошла последний удар трех часов, как Артур уже снова въехал в ворота, слез с запыхавшегося Раттлера и вошел в дом, чтоб позавтракать на скорую руку. Но я думаю, что и после Артура существовали люди, которые делали верхом большой круг для того только, чтоб избегнуть встречи, и потом возвращались торопливым галопом из опасения, что опоздают встретить. Это любимая хитрость наших страстей: сделать ложное отступление и потом быстро обратиться на нас в то время, когда мы уже думаем, что выиграли дело.

– Капитан ехал чертовским шагом, – сказал Дальтон, кучер, фигура которого резко выступала, так как он курил трубку, об ратившись к стене конюшен, когда Джон водил взад и вперед Раттлера.

– А я желал бы, чтоб сам черт чистил лошадей для него, – ворчал Джон.

– Конечно, у него был бы тогда грум гораздо обходительнее теперешнего, – заметил Дальтон.

Острота показалась ему такою хорошей, что, оставшись один на сцене, он продолжал по временам вынимать трубку изо рта, чтоб кивнуть воображаемым слушателям, и сладострастно содрогался от безмолвного брюшного смеха, затверживая наизусть разговор с самого начала, для того чтоб впоследствии с эффектом пересказать его в людской.

Когда Артур снова вошел в свою уборную после завтрака, то не мог избегнуть, чтоб прения, которые он имел с самим собою в этот же день утром, снова не пришли ему на память, но теперь ему было невозможно настаивать на этом воспоминании – невозможно было вспомнить чувства и рассуждения, которые тогда произвели на него столь решительное действие, точно так, как он не мог припомнить особенное благоухание воздуха, освежившее его, когда он утром открыл свое окно. Желание видеть Хетти стремительно возвратилось к нему назад, как дурно удержанный поток; он сам изумился силе, с которою эта простая фантазия, по-видимому, охватывала его, он даже несколько вздрогнул, когда стал причесывать себе волосы – ба! это происходило от опасной езды! это происходило оттого, что он из пустой вещи сделал серьезную, думая о деле, как будто оно имело какую-нибудь важность. Он потешит себя тем, что посмотрит сегодня на Хетти, потом навсегда выбросит мысль о ней из своей головы. И во всем этом был виноват Ирвайн. «Если б Ирвайн не сказал ничего, то я думал бы о Хетти вдвое меньше, нежели о хромоте Мэг». Однако ж сегодня именно как нельзя лучше можно было понежиться в эрмитаже, и Артур думал отправиться туда и окончить «Зелюко» доктора Мура до обеда. Ведь эрмитаж находился в сосновой роще – на дороге, по которой Хетти должна была идти непременно из господской мызы. Итак, что могло быть проще и естественнее: встреча с Хетти была одним лишь случаем его прогулки, а не предметом ее.

Тень Артура порхала между крепкими дубами Лесной Дачи гораздо скорее, нежели можно было ожидать от тени утомленного человека в теплое послеобеденное время; еще не было четырех часов, когда он стоял уже перед высокой, узенькой калиткой, которая вела в очаровательный лесной лабиринт, служивший опушкою одной стороны Лесной Дачи и называвшийся сосновой рощей, не потому, что там было много сосен, а потому, что их было там немного. Это был лес буковых деревьев и лип, там и сям виднелась легкая, серебристая береза – такой именно лес, какой чаще всего посещается нимфами. Вы видите их белые, освещенные солнцем члены, сияющие сквозь сучья или проглядывающие из-за гладкого очертания высокой липы. Вы слышите их мягкий, журчащий смех; но если станете смотреть слишком любопытным, святотатственным оком, то они исчезнут за серебристыми буками, заставят вас поверить, что их голос был только текущий ручеек, быть может, превратятся в бурую векшу, которая убежит от вас и станет издеваться над вами с самой верхней ветки. То не была роща с размеренной травой или укатанным песком, по которым вы могли бы ходить, но с узкими, неверными, земляными тропинками, которые были опушены слабыми отростками тонкого мха, – тропинками, которые, казалось, были сделаны свободной волей деревьев и кустарников, с уважением раздвигавшихся на сторону для того, чтоб посмотреть на высокую королеву белоногих нимф.

Артур Донниторн шел по самой широкой из этих тропинок, по аллее, образованной буковыми и липовыми деревьями. Было тихое послеобеденное время – золотистый свет слабо медлил на самых верхних ветвях, только там и сям проникая на пурпуровую тропинку и на опушавший ее рассеянный мох, – послеобеденное время, в которое судьба скрывает свой холодный, грозный образ под туманным, блестящим покрывалом, окружает нас теплыми, мягкими крыльями и заражает легким дуновением, напоенным благоуханием фиалки. Артур шел совершенно беззаботно, с книгой под мышкой. Он, однако ж, не смотрел на землю, как обыкновенно делают люди, предающиеся размышлениям, его глаза все устремлялись на отдаленную извилину дороги, около которой скоро должна была показаться небольшая фигура. А, вот она идет: сначала блестящая цветная точка, подобно тропической птичке между ветвями, потом фигура с легкой поступью, с круглою шляпкой на голове и небольшой корзинкой в руке, потом покрасневшая, почти испуганная девушка, но с ясной улыбкой, сопровождающая свой поклон смущенным, но счастливым взором, когда Артур подошел к ней. Если б у Артура было только время подумать о чем-нибудь, то ему показалось бы странным, что он также чувствовал себя смущенным, и, как он сам сознавал, также покраснел – в самом деле он смотрел и чувствовал так безрассудно, будто был поражен изумлением, а вовсе не встретил именно того, что ожидал. Бедные создания! Как жаль, что они не были в этом золотом возрасте детства: тогда они стояли бы друг к другу лицом, смотрели бы один на другого с робкою приязнью, потом поцеловались бы, как бабочки, и переваливаясь, как все дети, стали бы вместе играть. Артур отправился бы домой к своей кроватке с шелковыми занавесами, а Хетти – к своей сделанной дома подушке, и оба они спали бы без всяких мечтаний, и их завтрашняя жизнь едва ли сознавала бы – что было вчера.