Читать книгу В дельте Лены - Джордж Мельвилль - Страница 7

Вверх по течению – Хижина – Наши замёрзшие конечности – Встреча с туземцами – Изучаем их язык.

К этому времени, идя курсом запад-северо-запад, мы уже зашли далеко в устье реки. На южном берегу лежало довольно много плавника, и я решил высадиться, чтобы дать команде самое необходимое в этот момент – возможность размять конечности и восстановить в них кровообращение. Наши ноги и руки настолько затекли, что потеряли всякую чувствительность. Правда, некоторые из нас, свободные от вахты, пользовались этим, чтобы время от времени снимать обувь и растирать свои конечности, – выражая при этом большое удивление, что другие не делают то же самое. Я видел у берега мелководье и рябь на нём, но так как волнение показалось мне незначительным, направил лодку к берегу. Но она задела дно в ста ярдах от него и, несмотря на все наши усилия, нас понесло волнами к берегу и чуть не опрокинуло. Это не было следствием какого-либо неверного управления лодкой, просто люди были слишком уставшими и замёрзшими, чтобы действовать быстро и хорошо работать вёслами; холод лишил нас всех жизненных сил, притупил разум, сковал движения и речь. Но вскоре мы снова были на плаву, и теперь я сверялся со своей картой, карандашной копией карты Делонга, которая, в свою очередь, была копией небольшой карты, опубликованной в «Geographische Mitteilungen» Петермана[31], выдающегося немецкого географа, в статье о побережье Сибири и, в частности, о дельте Лены. Из неё я узнал, что все протоки Лены в восточной стороне дельты, кроме одной, несут свои воды на северо-восток, и что ветвь, в которую вошли мы, впадает в море на юго-восток; таким образом, наш курс вверх по реке был примерно на запад-северо-запад, а из-за её широкого устья я пришёл к выводу, что мы должны быть в главной протоке – Быковской[32]. Большой остров, соответствующий нанесённому на карту, подтвердил моё мнение, хоты удивительно было то, что в такой большой протоке было так мало воды, и нам приходилось постоянно промерять шестом глубину, чтобы не сесть на мель. Опасности и невзгоды сплотили нас, и между нами установились более тесное общение, чем обычно допускается между офицерами и матросами. Мы постоянно беседовали о наших многочисленных прошлых злоключениях и гадали что нас ждёт впереди. В одном только были радостно уверены: мы в главной протоке реки! Мы наконец-то утолили жажду, и теперь у нас был большой запас пресной воды. Горячий чай, казалось, разморозил наши языки, мы часто рассуждали о судьбе наших товарищей. Общее мнение сводилось к тому, что наша лодка была единственной, которая пережила шторм. Так что, «Да здравствует вельбот!», – заключили мы.

Но больше всего меня беспокоил вопрос: удалось ли Делонгу и Чиппу добраться до мыса Баркин, и, соответственно, должен ли я в точности исполнить приказ и следовать туда же? Мои действия заключались в первую очередь в том, чтобы найти безопасное место для моей собственной команды, а, если бы другие лодки, прибыв на мыс Баркин, не встретили туземцев, то наше присоединение к ним не принесло бы никакой пользы, а только прибавило бы всем нам трудностей. Мы с мистером Даненхауэром сидели рядом на корме, и, естественно, обсуждали с ним эту проблему. Он настоятельно советовал мне снова выйти в море и подняться до мыса Баркин, где «мы обязательно найдём туземцев», хотя это было «всего» в сорока милях к северу от нас. Тем временем наша протока становилась всё более узкой и извилистой, и я уже стал думать, не ручей ли это, вытекающий из какого-нибудь озера. Поэтому я, наконец, сказал Даненхауэру, что, если к полудню не станет лучше, мы повернём назад и попытаемся добраться до мыса Баркин и туземцев. Это был всего лишь день пути, и я без колебаний предпринял бы попытку, но… тут я взглянул на своих людей – слабых, голодных, с ввалившимися глазами, вспомнил мелководье, шторм и все наши невзгоды; в то время как впереди – у меня теперь не было ни малейшего сомнения – мы найдём помощь. С другой стороны – приказ, возможный отдых в Баркине и вероятность того, что другие лодки находятся там и они в опасности. В двенадцать часов мы наткнулись на отмель, и в соответствии с моим ранее выраженным намерением я приказал лодке развернуться и объявил, что мы возвращаемся к мысу Баркин. По мрачным лицам многих было видно, что команда не хотела бы пережить ещё один шторм в море. Послышался ропот недовольных, но лодка всё же стала разворачиваться; и вдруг пожарный Бартлетт обратился ко мне: «Мистер Мелвилл, я не думаю, что эта река так мала, как вы себе представляете; воды на самом деле много, если только мы сможем найти проход, вы увидите, что протока эта такая же большая, как Миссисипи в Новом Орлеане».

Наше общее несчастье, я повторюсь, было тем, что с некоторых пор связало всех нас вместе; я внимательно выслушивал каждое предложение, которое мне сочли нужным высказать, охотно принимая те, которые, на мой взгляд, могли способствовать нашему благополучию и безопасности, и в тоже время старался избегать, не задевая чувств советующего, того, что не относилось к делу или не подлежало обсуждению. Итак, прислушавшись к словам Бартлетта и вспомнив, как выглядит Миссисипи у Нового Орлеана, я приказал развернуть лодку, и мы снова двинулись вверх по реке. Так своевременное предложение одного человека, подобно пресловутой соломинке, меняющей судьбу, удержало меня от плавания к мысу Баркин, где следующей весной я не нашёл ничего, кроме развалин старых хижин, в которых люди не жили уже много лет.

Теперь мы продвигались вперёд с новой энергией, рождённой надеждой, что скоро мы найдём деревню или хотя бы хижину, встретим лодку, людей – наших спасителей, которых, как нас убеждало всё, что мы об этом читали, было здесь во множестве. Однако нам не удалось убедиться в правоте сообщений, что арктические регионы изобилуют пернатой дичью. Только иногда мы видели гусей, лебедей и уток с поздними выводками, ожидающих, когда подрастут их детёныши, чтобы последовать за другими пернатыми на зимовку в другие страны. Несколько раз мы видели одиночных тюленей; или, возможно, это был один и тот же тюлень – они весьма любопытны и будут всплывать и смотреть на лодку и людей, пока пуля не положит конец их любознательности. Несомненно, читатель удивится, почему я не остановился и не попытался добыть даже этого единственного тюленя. Но я слишком хорошо знал ненадёжность стрельбы с лодки по цели размером меньше фута на расстоянии ста ярдов, которая к тому же наверняка нырнёт, как только увидит вспышку выстрела. Я видел результат полусотни выстрелов в течении двух часов по такому неуловимому зверю – это была просто пустая трата пороха, свинца и времени.

Вечером поднялся холодный и порывистый ветер. Вокруг нас были песчаные косы и низкие острова, а прямо перед нами – две широких протоки, разделённые большим высоким островом. Потратив целый час на поиски прохода между отмелями, мы заметили какой-то чёрный предмет, рядом с частоколом из палок, по-видимому, образующих вереницу каких-то ловушек. Перспектива провести ещё одну холодную и бессонную ночь в лодке была так ужасна; что, когда мы обнаружили, что сей неясный предмет на берегу – это жилище человека, радость наша была так велика, как если бы мы наткнулись на современный мегаполис. Предприняв несколько безуспешных попыток высадиться рядом с хижиной, мы наконец пришвартовались в небольшой уютной бухточке, а затем, высадившись на берег впервые за пять дней, попытались размять конечности. Я говорю «пытались», потому что большинство из нас были неспособны вообще их чувствовать. Казалось, у нас нет ни ступней, ни ног, а пальцы задеревенели и не могли разогнуться.

Мы заняли пустующую хижину – старую и обветшалую, грубо сколоченную из тонких круглых брёвен и расщеплённых пополам жердей. Её общие размеры были у основания примерно восемь на восемь футов, стены высотой четыре фута, наклонные под углом около тридцати градусов; всё это было покрыто дёрном и мхом. В центре был очаг три на три фута, над которым в крыше было квадратное отверстие размером около двух футов, обрамлённое деревянной рамой. Крыша из тонких брёвен, как и стены, были покрыты дёрном. Это была охотничья хижина, временно используемая туземцами в летний сезон, когда они охотятся на гусей или оленей. Люди были в ней всего несколько дней назад, так как вокруг лежали свежие потроха птиц и рыб. Охотники, очевидно, были с детьми, так как мы нашли много маленьких игрушек, среди которых грубо вырезанная из дерева фигурка человека, сидящего на спине северного оленя. Однако не было ничего, что указывало бы на то, куда ушли недавние обитатели и когда они придут снова; хотя, конечно, было естественно предположить, что по окончании охотничьего сезона они вернулись на зиму в свою деревню. Нашлась куча старых капканов, большинство использовались для ловли лис, и среди них несколько более крупных, которые, как мы тогда думали, предназначались для волков.

Разгрузив и закрепив лодку, мы собрали кучу дров, и вскоре у нас весело потрескивал костёр. Мы замечательно поужинали тушёным мясом и супом, приготовленными из птиц, подстреленных ещё на острове Семёновский. Наш мешок с чаем, пролежав на дне лодки, основательно пропитался солёной водой, тем не менее, мы с удовольствием выпили и его. Затем, взяв в руки какую у кого была мокрую одежду, расселись вокруг огня. Так мы наслаждались ласковым теплом нашего костра и были в полной гармонии с нашим новым пристанищем, хотя это была всего лишь полуразрушенная хижина, через широкие щели которой холодный ветер продувал, возможно, лишь чуть меньше, чем через рыболовную сеть. Ещё долго мы разговаривали, перебирая события прошлого, гадая о будущем и сокрушаясь о потере тех унылых «десяти дней», потому что, если бы мы прибыли сюда раньше, – эх, много чего могло бы не случиться!

До этого дня, кроме упомянутого онемения, не было никаких признаков того, что мы получили обморожения конечностей, я полагал, что его не могло быть от купания в ледяной воде, и считал, что нам нет никакого вреда погреться у огня. Но теперь у большинства из нас начались мучительные боли в руках, ногах и ступнях. О сне не могло быть и речи, и многие были вынуждены отодвинуться подальше от костра или даже совсем выйти из хижины – настолько раздражающего действовал на них жар от огня. При осмотре наши ноги ниже колен оказались распухшими донельзя – настолько, что казалось вот-вот разорвут мокасины у тех, у которые они ещё не были порваны, а швы на них врезались в кровоточащие раны. Их покрывали сплошные волдыри и язвы, кожа набухла и стала рыхлой на ощупь, как будто от цинги. Всякое движение причиняло мучительную боль, и казалось, что в конце концов нас погубит то, что мы считали нашим лучшим другом – огонь. Кое-как передвигаясь в дымной тесноте хижины, мы то и дело наступали друг другу на ноги. Я сидел без мокасинов у двери, и один приятель (или, скорее, неприятель в тот момент) наступил на мою левую ногу всем своим весом; мало того, что при этом он содрал мне лоскут кожи на лодыжке, так ещё и поскользнулся на нём, как на арбузной корке!

Радостно приветствуя утро и кое-как позавтракав скудной четвертинкой фунта пеммикана, мы вновь отправились в путь, полные, по крайней мере, прекрасного настроения и предвкушая хороший день пути, который, по моим расчётам, должен привести нас в первую деревню, отмеченную на нашей карте. Следуя по главному ответвлению реки на запад, мы наткнулись на небольшую группу островков, пронизанную во всех направлениях мелкими протоками, из которых, мы решили, выхода не будет. Было около полудня, поэтому мы съели по порции пеммикана, и пока некоторые остались заваривать чай, другие отправились разведать местность и попытаться найти путь в лабиринте проток. А Ньюкомб взял ружье и попытался подкрасться к стае диких гусей, которых он заметил в тундре. Увы! – то ли ветер был в их пользу, то ли кто-то их спугнул – во всяком случае, гуси наотрез отказались внести свой вклад в рацион нашего питания. Во время разведки к юго-востоку от нас была замечена ещё одна заброшенная хижина, но мы не стали её посещать. Протоки тут текли во всех направлениях, поэтому самым разумным было вести лодку просто против течения – тогда, если у нас хватит провизии, мы должны будем когда-нибудь достичь основного течения реки. Так оно и случилось. Через пару часов мы снова были в судоходной протоке шириной в полторы мили и с приличным течением. Со свежим ветром мы быстро понеслись вверх по реке, миновали длинный высокий остров, соответствующий одному из обозначенных на карте, и без особых трудностей продолжали свой путь, пока не достигли развилки реки. Здесь мы сначала попробовали пройти по северо-западному ответвлению, но, обнаружив, что это просто глухая или заиленная протока, повернули назад и последовали по западному или западно-тень-южному[33] ответвлению. Ветер вскоре стих, и нам пришлось взяться за вёсла. Течение было сильным, а гребцы наши уставшими, но в нескольких милях впереди виднелся высокий мыс, после которого река резко поворачивала на юг. Я направился к нему, держась поближе к берегу, где течение было слабее, подбадривая людей тем, что в двенадцати-пятнадцати милях за мысом, где мы остановимся на ночлег, согласно карте, есть деревня, и что на следующий день мы обязательно прибудем туда. Гребля была долгой и трудной; была уже почти ночь, когда мы обогнули мыс и высадились на низком болотистом берегу, который мы назвали «Грязевой ванной».

Установив две палатки, мы собрали достаточно сырого дерева, из которого получился хороший дымный костёр, поужинали и легли спать. Даненхауэр, Ньюкомб, Коул и Бартлетт поднялись на небольшой холм и спали в маленькой хижине, построенной там туземцами для наблюдения за оленями. Ночь была холодной и ветреной, шёл небольшой снег. К утру погода ухудшилась. С запада задул сильный ветер, и широкая река, которая здесь текла с севера на юг, волновалась, как море, покрытая белыми барашками, а у берегов образовался молодой лёд. Мы настолько ослабли, что с трудом передвигались. Коул, Лич и Лаутербах особенно жаловались на обмороженные ноги, и так как я хотел, чтобы все оставались, по возможности, сухими, я подтащил лодку как можно ближе к берегу, усадил в неё всех калек, включая себя, и попытался оттолкнуться, но безрезультатно. В конце концов несколько мужчин вылезли из лодки и столкнули её, но прежде чем они смогли запрыгнуть назад, лодку подхватило течением, и стоило больших усилий подобрать их снова. Мы взяли один риф на парусе и пошли вверх по реке в сторону поселений. Даненхауэр попросился исполнять обязанности рулевого весь день. Руки и ноги у него были в хорошем состоянии, и, хотя один глаз был забинтован, он, вроде, достаточно хорошо видел другим. Я с радостью согласился, довольный тем, что другому нашему рулевому будет облегчение, хотя для меня его не было, так как я не доверил бы управление парусом никому, кроме моих собственных потрескавшихся и распухших рук. Холодный воздух вихрями стекал вниз по холмам и распадкам, окатывая нас брызгами и креня лодку так, что вода бурлила прямо по краю подветренного борта. Вскоре мы заметили несколько оленей, бегущих по холмам так далёко, что нам оставалось только проводить их взглядом и печально вздохнуть. Вообще наше нынешнее состояние вызывало у меня немалое беспокойство; при таких сильных порывах ветра и в нашем искалеченном и ослабленном состоянии, с полуслепым рулевым, если лодка налетит на корягу или отмель и перевернётся, мы едва ли спасёмся в ледяной воде.

Мы были в пути уже больше часа, когда на западном берегу реки показались два больших, в жилом состоянии, жилища. Наши надежды сразу возросли – может, там были туземцы? Подойдя ближе, мы убедились, что это не так. Признаки недавнего присутствия человека были, но из труб не шёл дым – эта безошибочная примета человеческого жилья. Воистину, какой долгожданной радостью для усталого странника в любом уголке Земли бывает видеть дым, который поднимается над жилищами людей! Белое мирное облако любезно сердцу везде, независимо от того, видно ли его, как я видел, мягко вьющимся над бедной хижиной в джунглях Африки, в густых лесах Южной Америки, в тундрах Сибири, или, освещённый красным отсветом очага, поднимающийся вверх прямо из сугроба, под которым живёт в своём вигваме шумная и гостеприимная семья тунгусов или якутов. И везде ты желанный гость, и всегда тебя готовы встретить, угостить и приютить.

Тем не менее я направил лодку в небольшую бухточку в устье ручья, где стояли эти хижины. Это была, по-видимому, рыболовецкая и охотничья «заимка». Среди плавника было разбросано множество всякой туземной утвари, указывающей, что хижины время от времени посещаются. Дальше откладывать остановку было нельзя, мы и так мало отдыхали последние два дня, и я решил воспользоваться этими изысканными жилищами и вероятностью того, что до следующего утра сюда могут наведаться туземцы. Перед хижинами стояло несколько столбов, к одному из них я привязал длинную жердь, на верхушке которой повесил чёрный флаг, чтобы привлечь внимание туземцев или наших лодок, на случай если они будут идти этим путём, который я посчитал главным рукавом реки. Лодку разгрузили и вытащили на берег, я распределил людей по хижинам, и вскоре мы уже сушили одежду перед пылающими кострами и располагались на отдых. Утро был ясным, а мы все в отличном настроении после крепкого и столь необходимого сна. Несмотря на то, что у меня несколько замёрзли конечности; кровообращение моё восстановилось, голова была ясная. А ещё у нас теперь были все основания рассчитывать на встречу с туземцами. Перед отъездом я прикрепил к флагштоку на высоте человеческого роста записку, в которой написал, что я со своей командой высаживался в этом месте накануне, все в порядке, и мы отправились на юг в поисках поселения. Затем, отчалив, мы пошли вдоль западного берега реки, пока, неожиданно, не оказались в широкой бухте. Это было странно, так как я полагал, что мы поднимались по главному восточному ответвлению и повернули на юг к основной реке, когда мы обогнули мыс два дня назад. А здесь мы находились в большой бухте шириной в пятнадцать-двадцать миль, с едва видимой на горизонте сушей, и такой мелкой, что лодка почти постоянно садилась на мель. Проложить южный курс через залив с помощью часов и компаса было нетрудно, так как погода стояла хорошая и светило солнце; но трудность заключалась в том, чтобы найти на этом обширном водном пространстве достаточные для нашего судна глубины. Мы находились в путанице отмелей, песчаных кос и проток, текущих во всех направлениях, в основном на восток и север. Вскоре на высоком мысу на юге, к которому мы постепенно приближались, можно было различить несколько хижин. Мы долго высматривали какие-нибудь признаки жизни, и я сказал команде, что мы поужинаем там, если сможем причалить к берегу. Но течения и отмели оттесняли нас на восток, а из хижин не шёл дым, чтобы побудить нас продолжать наши усилия, хотя мы все ещё держали курс на юг и проходили всего в миле от хижин. Наконец, когда мы оказались в протоке, которая вела нас на восток, я решил, что глупо ещё больше утомлять команду в тщетных попытках посетить эти, несомненно заброшенные жилища, и поэтому, когда уже давно миновало наше обеденное время, я решил высадиться на берег в ближайшем удобном месте.

Дичи здесь не было, поэтому мы выпили наш обычный чай с пеммиканом. На косе рядом оказалось несколько шалашей, говоривших о недавнем присутствии туземцев. Как обычно при каждой остановке, я установил компас и сделал заметки об особенностях местности и направлении течений. Люди тем временем бродили вокруг и исследовали кто что хотел, пока я не собрал всю команду грузиться в лодку, намереваясь следовать против течения, которое было прямо противоположно нашему курсу на юго-восток. Я как раз обсуждал это с Даненхауэром, как вдруг увидел выше по реке – чудо! и ура! – приближающиеся к нам три каноэ с туземцами. Не зная, были ли они дружелюбны, но помня, что чукчи временами были очень враждебны, как и туземцы на мысе Принца Уэльского и мысе Барроу в Беринговом проливе, я приказал спешно отчаливать, чтобы встретиться с незнакомцами на равных, и распорядился держать наше огнестрельное оружие наготове, но спрятать. Пока мы шли к ним, я делал им знаки подойти ближе, но они сторонились нас, явно опасаясь встречи. Тогда я обратился к ним по-английски и по-немецки, а все остальные приветливо улыбались (хотя я подозреваю, что они просто смеялись над моими бесплодными попытками завязать разговор на всех современных языках, о которых я имел хоть малейшее представление). Наконец, две лодки прошли мимо, но самый молодой и, по-видимому, самый бесстрашный из туземцев подплыл к нам, чтобы получить кусок пеммикана, который я велел одному из моих людей сначала попробовать, а затем предложить ему.

Его звали, как мы потом узнали, Афоня[34]. Точнее, это была часть его имени, потому что туземцы называют друг друга разными именами – полученными по крещению и родовыми, в зависимости от особенностей характера или роста, возраста или профессии. Например, Василий Ушастый, Старый Николай, Громкий Николай, Большой и Маленький Николаи.

Во всяком случае, пока Маленький Афоня приближался, я велел команде сидеть смирно, а когда он достаточно приблизится – ухватиться за его лодку, что и было сделано. Афоня явно растерялся и испугался. Он просил нас освободить его, показывая жестами, что может опрокинуться. В этот момент мы проплывали вниз по течению мимо нашей стоянки, и я показал ему, что мы приглашаем его причалить с нами к берегу. Он, кажется, понял, что мы не причиним ему никакого вреда и нуждаемся только в помощи, потому что, когда мы пришвартовались, окликнул двух своих спутников, которые выбрались на берег примерно в миле ниже, и они быстро присоединились к нам. Затем началось дружеское общение. Один из моих спутников, более пылкий, чем остальные, расцеловал каждого туземца в обе щеки; они приняли это приветствие с флегматичным удивлением. Я приказал приготовить чайник чая и, пока он заваривался, выложил наши ружья, топоры и другое снаряжение – это их заинтересовало и обрадовало. Матросы тем временем деловито осмотрели их лодки и нашли в них рыбу, гуся и кусок оленины. Туземцы, показывая нам это, говорили: «Кушать, кушать», сопровождая жестом, что кладут пищу в рот. Так это стало первым словом нашего нового словаря – «кушать». Сначала мы все были очень озадачены восклицанием «сити́!», которое они часто произносили, и предположили, что это искажённое английское слово «city», которое они, возможно, заимствовали у русских торговцев, поскольку их язык много заимствовал из немецкого, французского и английского. Но вскоре мы узнали, что это было выражение удивления или восхищения. Афоня был смышлёный малый и научил нас названиям всех своих предметов одежды и снаряжения. Он был в восторге от нашего казнозарядного Ремингтона, хотя и испытывал некоторый трепет перед размером его пули, громким звуком выстрела и особенно дырой, проделанной пулей в бревне плавника. У него самого было небольшое ружьё – «винтовка». Все они с восхищением смотрели на наши топоры и тесаки, но гордились и своими, сделанными из мягкого железа. Лезвия их топоров защищены кожаным чехлом и затачиваются тем же стальным кресалом, который используется с кремнём и трутом. Вскоре мы узнали ещё несколько слов, выяснив, что, то, что они носят на голове – это «шапка», а красные и жёлтые шейные косынки – «платок». Они также объяснили нам, что привезли это из Булуна[35]. Это было именно то, чего я хотел! Деревня Булун была отмечена на моей карте, и теперь я старался упросить их провести нас к ней. Мы показали свои ножи, они в ответ достали свои, назвав их: «ножик», и, показав вверх по реке на запад, с поворотом на юг, сказали: «Булун». Они также говорили: «купец», имея в виду торговцев, а Маленький Афоня показал, как кузнец куёт нож. Я чуть не завопил от радости, что нашёл здесь, в дебрях Сибири, последователя Тувалкаина[36]. Да, местные жители показывали нам свои медные крестики, висевшие у них на шеях, как свидетельства их христианства, и крестились, и кланялись, но всё же для меня самым желанным и убедительным доказательством нашей встречи с цивилизацией была эта пантомима Афони о деревенском кузнеце из Булуна. Я знал, что религия в той или иной форме встречается везде, где поселился человек или куда проник христианский миссионер; но иногда в таких уголках Земли так много религии и так мало цивилизации, и даже если искусства и науки вовсе не процветают в Булуне, там есть кузнец – один из самых важных участников промышленного прогресса – и всё будет хорошо!

Мы разложили вокруг костра брёвна и сидели на них, попивая чай, который для туземцев, оказалось, был хорошо знакомым напитком. Я добавил по ложке спирта в каждую их чашку. Афоне смесь не понравилась, но двое других, по-видимому, знали, что они пили, а Фёдор, который оказался уголовным ссыльным[37], попросил чистого алкоголя. Я дал ему немного и заметил, что на дикаря он произвёл такой же эффект, как и на христианина. У него явно поднялось настроение, и он захотел ещё, но я убрал бутыль в лодку и дал ему понять, что её нельзя трогать. После чаепития мы повесили над огнём котёл, приготовили в нём гуся, рыбу, оленину, и заодно и кусок сырой кожи – всё в одном великолепном рагу, разделили его поровну между всеми и славно поужинали.

Затем я объявил нашим гостям о нашем желании добраться до Булуна. Для этого я прибегнул к наглядному обучению – нарисовал деревню: церковь с большим куполом в центре и несколько таких же маленьких вокруг. Афоня сразу сказал: «Булун», но возразил против разнообразных куполов. Рисунок был изменён по его вкусу, и я изобразил китобойную лодку с парусом, мачтой, рангоутом и экипажем, которая тут же была названа «лодка». Затем я изобразил человека, гребущего в лодке, и две другие лодки на некотором расстоянии от первой, и показал Афоне, что его лодка будет первой, за ней последует вельбот, а затем его соотечественники. Наконец я указал в сторону Булуна и произнёс: «Булун». Он сразу всё понял, и тут же закричал: «Сох, сох! (нет, нет), мус, мус! (лёд, лёд), помри!» – и, улёгшись на землю, закрыл глаза и изобразил покойника.

Я ещё долго не мог убедить их сопроводить нас до Булуна. Они приводили множество оправданий, главным образом что это опасно и далеко, что на реке образовался лёд, мало еды и плоха одежда, при этом демонстрировали свою рваную обувь и платье. Всё это время, однако, они старались убедить нас, что им самим очень хотелось бы побывать в Булуне, так как там они могли бы найти много чего хорошего, в частности, много водки. После чего они показали нам, как они будут много пить, отдавая один воображаемый предмет одежды за другим в залог, пока, наконец, они не смогут больше пить. После чего они легли и показали, как сильно они будут болеть с похмелья. Тем временем мы узнали, что «балаган» – это дом, а «балык» – рыба, а также что такое «спать» и «олень»; и с помощью этих слов я сообщил им о нашем желании поскорее отправиться куда-нибудь, где мы могли бы поесть и поспать. Они охотно согласились и, чтобы показать мне, насколько хорошо они поняли, положили головы на руки, закрыли глаза и захрапели, затем, раздув щеки, сделали вид, что брызнули водой на руки и умылись, говоря: «Кушать, кушать, олень, балык». Это вполне устраивало обе стороны, и мы отчалили и менее чем через полчаса, в сопровождении наших новых друзей, благополучно прибыли к хижинам на мысу, до которых мы так старательно пытались добраться в тот день. Вытащив лодки на берег, мы перенесли большую часть снаряжения в хижины; я был особенно внимателен с бутылью, перелив её содержимое в маленький бочонок, о котором туземцы не знали, и сам перенёс его. Место было заброшенной деревней, ранее известной как Малый Буор-Хая[38]. Она пришла в полный упадок, только несколько хижин ещё были пригодными для жилья, в то время как кладбище рядом было заполнено могилами якутов и тунгусов. Таково, как я узнал позже, положение дел по всей дельте: города мёртвых гораздо более населены и многочислены, чем города живых. Ибо, как мне потом рассказывали проводники, когда в балагане или хижине кто-то умирает, она тут же забрасывается; случайно наткнувшись на кладбище с грубыми деревянными крестами на могилах, проводники говорили: «Якут помри многа, якут креста многа!».

Мы заняли две хижины, развели огонь, заварили чай, а туземцы, расставив сети, наловили нам на ужин рыбы. Тем временем наше пантомимное общение развивались с большим или меньшим успехом. Имена наших друзей, которые мы узнали, не обмениваясь визитными карточками, были Афоня, Харанай[39] и Фёдор, причём последний был несчастным приживальцем у двух других. Харанай вскоре уплыл на своей лодке. Афоня сказал, что тот отправился на поиски старика, некоего Василия[40], которого он называл «тятя», то есть отец, но который, как я потом узнал, был его тестем, а также привезёт оленину для еды. Наша трапеза закончилась, мы немного приятно поболтали и отправились на боковую. Это был наш первый балаган, в которой был камин, деревянный пол и койки в виде рундуков вдоль стен. Излишне говорить, насколько всё здесь было удивительно грязно и воняло старой рыбой и костями; и все же мы были очень рады, что нас так удобно разместили, потому что всю ночь кружила снежная метель.