Читать книгу Лефортово и другие - Дмитрий Барабаш - Страница 11

В детской книжке про Ленина

помню картинку: одиночная камера,

похожая на каюту космического корабля,

из серого пластика, эргономичная,

без острых углов. Там он лепил из хлеба

чернильницу, наливал в неё молока,

макал в него обгрызенную спичку

и убористо писал ею на полях,

втискивал беглые мысли

между каменных строчек разрешённой

к прочтению Библии

и, ехидно похихикивая,

сочинял грозные революционные

воззвания к массам рабочих, крестьян

и особенно к тем из них,

кто сумел чему-нибудь поучиться

в церковно-приходских школах,

либеральных гимназиях

и запальчивых университетах,

но если, на цыпочках, охранник

подкрадывался к двери космолёта

и клацал оцинкованным глазком,

Ленин быстро засовывал чернильницу в рот

и, блаженно жуя, бормотал «Отче наш»,

упираясь лукаво глазами в священную книгу.

Молоко высыхало, скрывая курчавые страсти

молодого вождя между ветхозаветных развалин.

А когда он потом возвращал эту Библию Крупской,

навещавшей его в казематах по праву супруги,

и, согласно режиму, охранники мяли страницы,

корешок отрывали, форзац подрезали ножами,

проверяя на случай,

запрятанной в толщах крамолы,

он смотрел на них с нежной улыбкой,

мальчишеским взором

полным святости кроткой, раскаяния,

простоты,

прикусив кончик спички

больными от ссылок зубами,

мол, всё так, да не так,

ха-ха-ха, хе-хе-хе, хи-хи-хи.

Получив тайный труд,

дама в чёрном в ближайшую церковь

залетала, крылатыми юбками хищно шурша,

чтоб на десять копеек купить

шесть елейных свечей,

а потом занавесив окно

пыльной комнаты красных вечерей,

заперев трёхпудовую хриплую дверь

на чугунный засов

и заткнув замочную скважину

штопаным синим подследником,

жадно над свечкой нагревала

страницы, исписанные молоком,

пока не проступал стремительный,

по-вороньи картавящий почерк

революционного вождя

над тополиными, голыми,

остриженными ветками

библейских литер в революционных бескозырках,

равняющихся налево, на знамя,

и по-матросски гордо

поворачивающих головы

вслед за глазами,

плывущими вдоль строгих рядов и колонн:

– Здравствуйте, товарищи, бранибранцы!

– УУУ-рррр-а! УУУУУ-ррр-а! УУУУ-рррр-ааааа!

Разносилось над площадью эхо далёких парадов.

Крупская старательным, школьным почерком,

где каждая «о» разевала рот от восторга,

от удивления или коварных прозрений,

переписывала слово в слово,

чтобы часами позже,

когда спустится на Петербург

промозглый вечер,

и к ней сбредутся мрачные тени

в надвинутых на сверкающие глаза кепках,

читать им вполголоса, раскашливая шипящие,

а страшные гости будут судорожно

шевелить желваками на мускулистых лицах,

сжимать кулаки и то и дело

помахивать ими грозно

немому, непроглядному, чёрному

целлофановому пакету, из которого

сквозь микроскопические дырочки

пробивается наружу свет

флуоресцентной лампы…

Как вдруг, затрясётся земля,

и пойдут купола малиновой зыбью,

и Ленин

в своём одиночном космическом броневичище,

круша на взлёте

гранитные стены буржуйских чертогов,

скажет: «Поехали!»

И махнёт рукой,

и воспарит над Петропавловкой,

вознесётся над Лефортово

по-бесьи хихикая и бесцеремонно будя,

задремавших было, усталых казённых ворон.

– Просьбы, пожелания есть? – спрашивают.

– Есть, – говорю, – выдайте мне, пожалуйста,

хлеба, молока, спички и Библию.

Стандартный набор узника

для искреннего покаяния.