Читать книгу Бремя черных - Дмитрий Быков - Страница 9

Цикл Овидия Ex Ponto написан на окраине империи,

в городе Томы.

Он был нам вместо острова Халки и вместо острова Капри:

Его прибоя острые капли, базара пестрые тряпки,

Его заборов толстые палки, ослизлого камня смрад

Его акаций плоские прядки и срам курортных эстрад.

Он был хранилищем наших истин, не новых, но и не стыдных,

Как Чехов, наш таганрогский Ибсен,

наш подмосковный Стриндберг,

Который тут же неподалеку ссыхался не по годам,

Отлично ведая подоплеку отлучек своей мадам.

Здесь доживал он средь гор-громадин, опутанных виноградом,

Но умирать переехал в Баден – не дважды-Баден, а рядом,

Поскольку жизнь – невнятное скотство, а смерть – это честный спорт,

Поскольку жизнь всегда второсортна, а смерть – это первый сорт.

…Он был нам Ниццей – да что там Ниццей, он был нам вся заграница —

Такой чахоточный, полунищий, из туфа вместо гранита,

Доступной копией, эпигоном на галечном берегу:

Он был нам Лиссом, и Лиссабоном, и Генуей, и Гель-Гью.

Ведь Наше все, как ссыльная птица, такое невыездное,

Должно же где-нибудь обратиться среди гурзуфского зноя:

– Прощай, свободная ты стихия, сверкающ, многоочит!

Все это мог бы сказать в степи я, но «К морю» лучше звучит.

Прощай, утопия бело-синяя, курортность и ресторанность.

Теперь, с годами, он стал Россией, какой она рисовалась

Из Касабланки или Триеста, и проч. эмигрантских мест.

Для вдохновения нужно место, на коем поставлен крест.

Для вдохновения нужно место, куда нам нельзя вернуться —

Во избежанье мести, ареста, безумства или занудства,

И чтоб ты попросту не увидел и не воспел потом,

Как Рим, откуда выслан Овидий, становится хуже Том.

Так вот, он был для нас заграницей, а после он стал Россией —

Всегда двоящийся, многолицый, божественно некрасивый,

Его открыточная марина, заемный его прибой —

Легко меняющий властелина, поскольку не стал собой.

Так Эдмунд Кин в театральной байке то Гамлетом, то Отелло

Являлся к знатной одной зазнайке; когда ж она захотела,

Чтоб он явился к ней просто Кином – нашла чего захотеть! —

Он ей ответил с видом невинным: простите, я импотент.

Все время чей-то, носивший маску и сам собой нелюбимый,

Подобно Иксу, подобно Максу с убогонькой Черубиной,

Подобно ей, сумасшедшей дочке чахоточного отца,

Что не могла написать ни строчки от собственного лица.

Всю жизнь – горчайшая незавидность. Старательно негодуя,

Стремясь все это возненавидеть, на что теперь не иду я!

Так умирающий шлет проклятья блаженному бытию,

Чьей второсортности, о собратья, довольно, не утаю.

Когда на смену размытым пятнам настанет иное зренье,

Каким убожеством суррогатным увижу свой краткий день я!

Какой останется жалкий остов от бывшего тут со мной —

Как этот грязненький полуостров, косивший под рай земной.

А с ним и весь этот бедный шарик, набор неуютных Родин,

Который мало кому мешает, но мало на что пригоден, —

Вот разве для перевода скорби в исписанные листки,

Источник истинно второсортный для первосортной тоски.