Читать книгу Развилка. Поэмы и были - Дмитрий Гавриленко - Страница 10

На площади, как в тёплом доме, встречая дальнюю зарю,

«Спасибо за гостеприимство!» – поэту громко говорю.

Не лошади, а иномарки здесь пробуждают ранний час,

И, шин шуршащих испугавшись, взлетел Пегас.

Тут шум шокирует кошмары, тут спать нельзя,

А сон в бессонницу влюбился, как тень, скользя.

Тут нет пока ещё народу, но он придёт,

Медвежьей хваткою пространство на нет сведёт,

Присядет чинно на скамейки, хрустя жратвой,

Он – царь природы и свободы, один живой.

А ведь поэту надоело не спать всю ночь,

Он сделал шаг, он с пьедестала уходит прочь.

Никто не видит и не слышит – лишь я смотрю:

Поэт в плаще своём тяжёлом порвал зарю.

Как беззащитен ты, великий!

Беспомощен… И как могуч!

Над головой вороньи крики

Ужасней самых тёмных туч.

Задумался поэт и шляпу

В глубоком размышленье снял,

Как будто бы стальному кляпу

Он тайну жизни поверял.

Увы! Всё это бесполезно:

Ворона не слезу прольёт —

С бесцеремонностью железной

Вонючий выплеснет помёт.

И кудри чёрные поэта

Враз побелеют от него.

Я с горечью замечу это

Нахальной птицы торжество.

Я рад бы взять ведро и швабру,

Ведрить и швабрить с порошком,

И серость изловить за жабры

Да отметелить хорошо.

Но вижу: нет у ней предела,

Нет ни начала, ни конца,

Душа отсутствует, и тело,

И выражение лица.

Запахнет паленым и серой.

Где царь? где узник? где их червь?

Чернь побледнеет – днеет серость,

Сгустится серость – реет чернь.

На площади кусты из терний.

Дождём грядём – сквозь них идём.

Как много серости и черни

И мало света ясным днём!

Что могут неуклюже слизни?

На них с рождения печать,

А мы должны его при жизни

И после смерти защищать.

Душа поэта не остынет

Во вдохновении своём.

Глас вопиющего в пустыне

Вопит с пустынею вдвоём.

Есть святая святых – есть святые дороги,

Даже буквы в названиях сумрачных строги.

Неотмирность возвысила их и хранит,

Опершись на холодный, но вовсе не вечный гранит.

Этот памятник – здешний и рос на глазах у народа,

Он от мира сего, и дворянская честь – в нём порода.

Свой для площади, свой для пространной страны,

Много лет без войны простоял у небесной спины.

Почему же взорвали у бронзовых ног тишину?

Почему объявили повторно поэту войну?

Он стоит равнодушно-спокойный на вид,

Вход в метро для него – погруженье в Аид.

Запах тлена скрывается запахом дыма,

Чья-то ненависть к людям вонюча, едка, нелюдима,

Застилает глаза, разрастается вширь без помех,

А поэт-тайновидец смотрел в тот момент глубже всех.

Он увидел и трупы, и чистую кровь, что засохла,

Вперемешку валялись кровавые камни и стёкла.

В развороченном и покорёженном слое

Притаилось всё дикое, тёмное, злое.

Всё, что было геройством в умерших веках,

Обернулось простой сединой на висках.

Генералы, и маршалы, и президенты!

Ваши подвиги рьяные беспрецедентны,

Ваши площади, улицы, лица чисты —

Не нужны здесь придирчивые блокпосты,

Батальоны, дивизии, роты, полки,

Автоматы, винтовки, к винтовкам штыки.

Беззащитен всегда только тот, кто поэт,

Лишь открытому сердцу спасения нет!

Был однажды убит – он на площади встал,

Не податливый воск, а надёжный металл.

Но поэт – это челяди цепкой укор,

Это ливень, счищающий с истины сор.

Он – упрёк проходимцам, погрязшим в крови,

И великим безликим, что лживы в любви.

Где же кров твой, поэт? Без постели кровать…

Не её ли пытались убийцы взорвать?