Читать книгу Правда и Небыль - Дмитрий Грунюшкин - Страница 3

Москва. Ул. Божены Немцовой, 24а.

Арт-музей

Игорь Сергеевич Самойлов был человеком основательным, твёрдых взглядов. Он разбирался во всём, в чём полагается разбираться настоящему мужчине. В политике, пиве, машинах, футболе, женщинах, водке, рыбалке, шашлыке и других важных делах.

Лучше всего он понимал искусство. Здесь Игорь Сергеевич никогда не ошибался, потому что был профессионалом: он работал охранником в Арт-музее и знал о том, что должен был беречь всё, ну или почти всё. Вершиной и мерилом успеха художника испокон веков было умение изображать обнажённую женскую натуру. Не у всех такое получалось. Поэтому неудачникам приходилось писать вещи попроще – всякие пейзажи, натюрморты, портреты. Но это было, по мнению Самойлова, никому не нужной мазнёй, неумелой попыткой замаскировать художественную несостоятельность. Неспособность изобразить главное — женское тело. Бабу.

Однако, будучи человеком умным, продвинутым и всё тонко понимающим, Самойлов даже к мазне относился снисходительно, не свысока, видя и в её существовании свой сокровенный смысл. Смысл этот заключался в том, что на мазню нельзя было позариться. Поэтому военный пенсионер, имея в своё время возможность выбирать между логистическим центром и Арт-музеем, решил устроиться охранником именно в музей – место, где не очень-то разбирающиеся в искусстве люди платили ему деньги просто так, почти ни за что, за охрану того, что и охранять-то было не от кого.

Нет, конечно, в музее иногда появлялись ценные вещи, порой настоящие сокровища. Самойлов ночью часами мог стоять и смотреть на картины с голыми женщинами. Недавно он почти половину смены зависал над работами Серебряковой, навеивавшими ему воспоминания о годах, когда он был моложе. Самойлову было что вспомнить. Он умел любить женщин. Дружбы с ними не признавал. Когда мало времени – не до дружбы, только любовь. С бабами ведь как? Пристаёшь – нахал. Не пристаёшь – придурок. Женщины, они, как дети, любят говорить «нет». Мужчины, правда тоже на детей похожи, потому что воспринимают это всерьёз. Игорь Сергеевич умел понимать слабый пол и находить к нему подходы.

Опытный вояка на разных фронтах знал, что во время службы за ним закрепилось прозвище Казанова. Он старался прожить жизнь правильно, следуя своим твёрдым принципам, которые выработал сам и которым ещё в учебке научил его сержант Мамсиков. Старался, чтобы каждый встречный ребёнок мог сказать ему «папа». Хорошеньких женщин не пропускал, соблюдая правило: «Даст, не даст, а попросить обязан». Лучше один раз потрогать, чем сто раз увидеть. Никогда не извинялся, зная, что, закончив приставания извинениями, можно обидеть любую женщину. Во что влюблялся, то и целовал. По своему опыту майор догадывался, что женщины способны на очень многое, просто некоторые из них стесняются. Дамы обычно отвечали Самойлову взаимностью. Не все. Но почти все. Злые жёны ставили своим мужьям шишки, а добрые – рога. Добрых спутниц жизни Игорь Сергеевич встречал чаще. Уводить их было не так сложно, как возвращать мужьям обратно. Успехи на любовном фронте льстили мужскому самолюбию Казановы в погонах. Но службе мешали. Иначе до подполковника дослужился бы…

Бывший майор, злой как собака на алкоголика Ельцина, любившего только свою власть и выкинувшего его, боевого офицера, прошедшего Афган, на нищенскую пенсию, обрёл в стенах музея покой, умиротворение и любимую работу. Он всегда верил в себя и рассчитывал, что судьба окажется в конце концов добра к нему.

Особенно остро военный пенсионер осознал свою избранность на Хованском кладбище, когда в мёрзлую землю холодной зимой опускали гроб с телом его лучшего друга Сеньки Шишкина. Сенька не захотел идти в музей, несмотря на уговоры Самойлова. Лишние десять тысяч рублей, которые обещали ему в логистическом центре, были важнее для дружка, которому надо было тянуть на себе болевшую онкологией жену. В итоге его нашли посреди разграбленных ящиков с импортными шмотками с пробитой головой. Игорь Сергеевич, как мог, помогал вдове, пока она не угасла, не сумев пережить потерю мужа, которому, увы, не хватило жизненной мудрости.

Сегодняшняя ночь мало чем отличалась от других. Самойлов, не спеша, гордо, с выражением Давида работы Микеланджело, с мощным фонарём в руке, который был скорее не фонарём, а нехилой дубинкой, обходил свои владения. Ночью музей был весь его. Самой главной тайной этого заведения, о которой не догадывалась даже злющая, как гадюка, директриса, было то, что она и весь персонал в действительности работали на одного человека – Игоря Сергеевича.

Ну разве днём, в суете, когда вокруг тут и там шныряют очкарики и худосочные интеллигенты, можно хоть что-то толком рассмотреть и насладиться прекрасным? Даже если выставят «Рождение Венеры» какого-то итальянца или ещё лучше – «Колхозницы в бане» кисти великого Дубоносикова. Люди будут мешать и собьют с правильного настроя. Совсем другое дело ночью, когда вокруг ни души. Можно встать у картины и начать вспоминать всех своих зазноб. Так можно до утра простоять. Это счастье было доступно только одному человеку, для которого и был создан музей: Самойлову.

Впрочем, на то, чтобы доставить ему удовольствие, работал не только персонал галереи. Вот, банкиры из какого-то там левого иностранного банчка тоже хоть и доходяги с виду, а уважили майорские седины. Выставили работы с такими тётками в таких позах, что в уголках памяти начали всплывать образы медсестричек, продавщиц, бухгалтерш и просто жён сослуживцев из гарнизонов, в которых прошла большая часть жизни Игоря Сергеевича. Самойлов спешил взглянуть на свежие работы, завезённые позавчера.

Огромные гулкие залы усиливали звук шагов, дробилось эхо.

Ладно, бабы бабами, дрючба дрючбой, а служба службой. Пора было сделать обход, немного пройтись, размять ноги. Игорь Сергеевич хорошо усвоил: жизнь – это постоянное движение. Особенно половая жизнь. Майор всегда всё делал по правилам. Как учили. Вот и сегодня он сначала проверил входную дверь. Потом остановился возле новой экспозиции. Экспонаты были уже свезены и частично расставлены.

Пенсионер, как положено, проверил, всё ли на месте. Чем-чем, а зрительной памятью Самойлова Бог не обидел. В военном училище он удивлял курсантов, точно называя число предметов на чьей-нибудь тумбочке или цвет глаз генерала. Ему завидовали, прочили большое будущее. Ну что ж, на границе с Китаем это и в самом деле пригодилось. Самойлов привычно потёр левый бок и отправился на обход.

Под конец он задержался в главном зале, у входа, где стояли два мольберта с основными экспонатами.

На самых видных местах красовались картина и фотография. Фотография была старой, на толстой картонке. Молодая женщина в каком-то пышном платье – Самойлов про себя решил: «Буржуйское» – шла через площадь, покрытую лужами. Фотографу не хватило мастерства и умения заставить свою модель раздеться. От этого фотография, по мнению Игоря Сергеевича, не удалась. Хотя и было в ней что-то притягательное – разрез платья у дамы был достаточно глубок, и то, что таилось за этим разрезом, можно было почувствовать. Где-то далеко виднелась конструкция с огромными портретами. Портреты Самойлов узнал, как и любой человек его возраста: Ильич и Усатый. Присмотревшись, можно было увидеть, что вожди отражаются в лужах и женщина наступает на их отражения. Более того, если серьёзно вглядеться, то становилось заметно, что гении всех времён и народов смотрят в разные стороны, как бы стараясь не глядеть друг на друга.

«Фига в кармане, антисоветчина», – решил сторож. Он-то знал, что в советское время эти творцы в кавычках только и делали, что намекали, дескать, плохая советская власть. Не нравилась она им, видишь ли. Ну и донамекались, уроды. Что со страной стало? Как в девяностые люди жили? А с армией что Ельцин с Гайдаром и Чубайсом сделали? А с промышленностью? А этим всё Сталин не нравился. Хозяина на них нет! Ничего, придёт ещё Хозяин. А барышня на фоточке всё-таки ничего. Смазливая, как Нинка, медсестричка из В/Ч 27492. У неё тоже сиськи были что надо.

Отвернувшись от фотографии, Самойлов перевёл взгляд на картину.

С картиной было посложнее. На первый взгляд – какая-то ерунда: чёрные пятна на тёмном фоне, смотреть не на что. Но Игоря Сергеевича обдурить было не так-то просто. Он помнил, как тогда, на границе, приходилось до одури вглядываться в тёмную степь – не ползут ли китайцы? Он научился различать, есть в тёмной пустоте что-нибудь или нет. В тёмной пустоте картины что-то было.

Майор постарался расслабиться и смотреть только на полотно. Главное – сосредоточиться, как учил сержант Мамсиков. Сам он, к сожалению, по пьяной лавочке заснул под гусеницей БМД. А молодой курсантик… Лучше не вспоминать. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, Самойлов весь обратился в зрение с одной целью – понять, не прячется ли в тёмном фоне женский обнажённый силуэт. Мощная чуйка говорила ему, что художник Апятов не так прост, как кажется. И на этот раз смекалка не подвела военного пенсионера. Он постепенно начал различать всё больше деталей. В конце концов всё сложилось. Там, на полотне, был город – тёмный, мёртвый, без единого огонька. А над ним, в чёрном небе, летели переплетённые, перекрученные женские руки – то ли стая, то ли поток рук, едва видимый на тёмном фоне. Они плыли в тумане и, казалось, шевелились. В их движении был некий потаённый смысл. Ещё немного, и он станет ясен…

Самойлов встряхнул головой, проморгался. Перед ним снова была старая тряпка с чёрными пятнами.

«Хмарь болотная», – вынес Игорь Сергеевич строгий, но справедливый приговор. Старый солдат не любил вещей, которые не такие, какими кажутся.

Майор снова повернулся к фотографии. Женщина смотрела прямо на него с холодной презрительной улыбкой. Как Люська, буфетчица из-под Армавира. Он был тогда трезв, а она – без макияжа. Тоже сначала не хотела давать. Мол, муж у неё. А что муж? Прапорщик. Курица – не птица, прапорщик – не офицер. Казалось, дамочка смотрит на него, как первый раз посмотрела Люська, – как на мелкую сявку.

«Барыня. Наглая», – решил Самойлов. Ничего, и не таких обламывали.

Наконец он вернулся в свой закуток. Там его ждали пакет молока и батон – сегодняшний ужин. Или ранний завтрак, смотря как посмотреть. Так или иначе, то были молоко и хлеб. На дежурстве нужна пища простая и грубая. Она не должна отвлекать внимания, пачкать руки, вызывать сонливость. Спать на посту Игоря Сергеевича отучили китайцы. Если бы в ту ночь сорок лет назад он…

Стоп!

Что-то заставило отвлечься от воспоминаний и насторожиться. Какой-то стук, звяк… Померещилось? Большое пустое, тёмное помещение могло само издавать странные звуки. Оно всегда жило своей непонятной жизнью.

С минуту Игорь Сергеевич прислушивался. Вроде бы посторонних шумов не слыхать. Но и расслабиться уже не получалось. Нужно было проверить. Так его учили: всегда всё проверяй.

Игорь Сергеевич встал из-за стола, взял в руки фонарь-дубинку Mag-Light и пошёл по коридору.

Майор не сделал и десяти шагов, как за спиной раздался телефонный звонок. Игорь Сергеевич застыл. Телефон не умолкал, сотрясая воздух верещанием.

Пришлось вернуться, взять трубку.

– Охрана, Самойлов! – отчеканил он по привычке.

Трубка молчала. Ни помех, ни гудков. Тишина. Игорь Сергеевич дунул в мембрану, посмотрел на неё, осторожно положил на рычаг, призадумался. Опять двинулся было на обход, но телефон снова зазвонил. И опять тишина. Так повторилось дважды.

Старого служаку на мякине не проведёшь. Самойлов положил трубку на стол и решительно пошёл осматривать помещения. Обход занял минут десять. Вроде ничего. Померещилось?

Нет! Вот оно – звяканье! Стук явственно донёсся со второго этажа, где располагались технические помещения.

Игорь Сергеевич сосредоточился. Он был крепкий мужик, в своём праве, к тому же в левом кармане у него лежал брелок с кнопкой тревожной сигнализации.

Кнопка не понадобилась. Звук издавала форточка в сортире. Кто-то забыл её запереть, и она билась на сквозняке, как бьётся в стекло дикая птица.

Самойлов уже потянулся, чтобы её закрыть, но остановился. Сердце царапнуло какое-то неприятное предчувствие.

Майор спустился вниз, прошёл в главный зал и замер на пороге. Включил фонарь. Профессионально и уверенно мазнул лучом по экспонатам, как художник прикасается кистью к полотну.

Вроде бы всё на месте. Экспонаты тоже. Чёрные пятна и Барыня на площади с голубями. Под картиной была прикреплена табличка с надписью «Небыль», а фотография называлась – «Правда». Как и вся выставка – «Правда и Небыль».

Игорь Сергеевич поморщился, выключил фонарь и пошёл закрывать форточку. Надо завтра доложить гадюке-директрисе. Пусть накрутит хвосты своим, чтобы не забывали окна закрывать. И не мешали настоящим ценителям искусства наслаждаться прекрасным.

Закрыв окошко, Самойлов удовлетворённо вздохнул. Ночь только начиналась. Аппетит прошёл. Проснулась тяга к высокому. На втором этаже музея в новой экспозиции работ молодых фотохудожников «О главном» висела потрясающая работа «Куртизанка нашего времени». Игорь Сергеевич вчера уже любовался этим шедевром фотографа Милкина. Он даже фамилию запомнил. Хороший, видимо, парень. Понимает что-то в жизни. Попавшая в объектив Милкина обнажённая деваха, которая, видимо, не час и не два позировала фотографу, и, наверное, не только позировала, взглядом полным томления и неги, который сумел поймать счастливчик, встречала посетителей зала. И входящие замирали перед этим взглядом. Так пронзительно на Самойлова смотрела только Катюша, бухгалтерша в Группе советских войск в Германии, когда он приходил получать денежное довольствие. Хороша была Катя. Настоящий бухгалтер, не клала выручку за бюстгальтер. Зато в бюстгальтере Катюши было кое-что поинтересней оклада денежного содержания. Самойлов поднялся на второй этаж и встретился взглядом с Куртизанкой. Насчёт того, почему девка звалась этим диким именем и что оно означало, майор не заморачивался. Он был весь в воспоминаниях о бухгалтерше, погрузившись мыслями в прошлое.

И тут снизу, из главного зала, отчётливо донесся звук падающего предмета. «Картина, наверное, упала», – подумал Игорь Сергеевич. Вдруг он почти явственно ощутил всеми фибрами своей прямой, как палка от швабры, солдатской души, что сейчас, именно в этот момент, кто-то трогает руками гордую Барыню на фотографии «Правда» и крадёт красавицу. Видение было настолько явным, что Самойлов вздрогнул и собрался было рвануть вниз. Но что-то удержало его. Он остался стоять на месте. На ум впервые за долгие годы службы почему-то пришла гаденькая и подленькая мыслишка о том, что если какой негодяй или охотник до баб такого типа стырит Барыню, повесит её на стену себе в сортир и будет на неё пялиться, то, значит, так и надо. Бабец была точная копия продавщицы Люськи. Такая роковая брюнетка, разби-вательница мужских сердец, причинившая Игорю Сергеевичу столько страданий, прежде чем он её… Ну и пусть повисит в чужом клозете. Конечно, директриса-гадюка, если что пропадёт, по головке не погладит, да и тот банкир, командир банка, что, как и он, Самойлов, долго на Барыню глазел, тоже расстроится. Ну и пусть у них будут проблемы. Гадюка который год зажимает прибавку к зарплате. Три тыщи целковых для неё, видишь ли, проблема. А банкир, так тот зашёл и поздороваться забыл. Небось сержант-срочник. В крайнем случае, летёшка запаса, получивший звание по окончании военной кафедры, ни дня не проходивший в сапогах. Проблемы будут у Самойлова, конечно, большие. Ну и ладно. Главное, что ЭТИ помучаются, как он на китайской границе.

Нехорошие мыслишки пролетели в голове у отставного майора, словно товарный эшелон проскочил сквозь заснеженный полустанок. Как пришли, так и ушли. А может, и не украдут, теряя бдительность, начал успокаивать себя Самойлов. Если красть – то Куртизанку. Вон у неё какие булки. И Игорь Сергеевич уставился на женские лю-ля. Они были точно такие же, как у Катюши. Вот была душенька. Нежная. Отзывчивая. Не то что Люська. Майор окунулся в тёплую волну воспоминаний, поплыл в ней и растворился. Больше он ничего не помнил.