Читать книгу Коллекционер (сборник) - Дмитрий Иванов - Страница 16

В камере предварительного заключения сидело двое: субтильный мужчина интеллигентного вида, лет пятидесяти, и более плотный сложением качок в брюках «адидас», украшенный наколотой церквушкой, видневшейся из-за облака вспузырившейся майки грязно-небесного цвета. Крест на синих прожилках колокольни был из настоящего золота, он свешивался с густой, как оплавленный воск свечного огарка, накачанной шеи хозяина. За колокольней, слева, аккуратно ютился бюст товарища Сталина с трубкой во рту. При движениях качка товарищ Коба многозначительно подмигивал прищуренным волосатым глазом, то и дело угадывающимся под влажной от пота бретелькой.

Помещение выглядело на удивление чистым, оштукатуренные стены были густо покрыты эмалью в цвет зазевавшейся в подворотне осени, металлические же двери с амбразурой закрытого снаружи оконца отливали глубокой синью далёких арктических морей. Сидеть в подобной камере, наверное, не так уж и худо, если у тебя хороший адвокат, чистая совесть и… никакого соображения о реальной жизни.

Беседовали.

Говорил интеллигент. Бывалый, судя по всему, сокамерник слушал внимательно, не перебивал – долгая жизнь вора-законника научила его больше впитывать информацию, чем трепать языком «будто помелом поганым»…

– Главное – быстрая (ещё лучше – мгновенная) реакция на внешние обстоятельства. Только этим частенько и спасаешься. Вам, собственно, объяснять, судя по всему, ничего не нужно. Жизнь такая… А я тоже как-то раз убедился. Вот был у меня случай после окончания бурсы, ну-у-у… института, то есть. Не успел я диплом толком обмыть, как явились ко мне возврата священного долга требовать. Просыпаюсь с похмела, подруливаю в трусах к двери, открываю, а за ней уже стоят родимые (а ведь не заперто, но они, суки, вежливые, вламываться не решились, типа, «мы мирные люди», но наш, как говорится, бронепоезд пропить не дадим). Двое, в погонах. Лейтенант армейский и… ещё один лейтенант, но постарше. Да не возрастом, а звёздами. Участковый наш, из милиции. Что значит «не может быть»? Безо всякой предварительной записи в общагу припёрлись. И повестка при них. Не вру, именно так и было. Видать, уже и через суд пытались, да всё мимо кассы. Я же у тётки прописан, а она старенькая, глухая – вот никому дверь и не открывала.

Дали мне одеться кое-как, за рученьки белые подхватили и в военкомат доставили. А там уже кипеш стоит – скорее этого засранца Макса на медицинское освиде… тьфу, на комиссию тащите. Долго ли, коротко ли, но оприходовали меня по сокращённой программе. Через два дня уже в учебной части подневольным чижиком чирикал, голосок лишь на команду старшего по званию подавая. Сразу, переодеть в армейское прибывшую команду отчего-то не спешили, замешкались. Дали нам, «духам», передыху на пару часов, покуда у старшины тамошнего что-то с баней и нашими подштанниками плохо срасталось.

Пацаны все из дома, сытые, да и в дороге хорошо питались из притыренных от старшего команды запасов. А я-то общаговский – с одним портвейном в организме прихвачен, да и тот в пути святым духом давно изошёл. Но деньги имеются – трояк зелёный в кармане давно нащупан, только в поезде некуда ему приткнуться. А тут, гляди-ка, чайная, полная восточных сладостей – солдатских слабостей. Тогда такое дело – в диковинку, обычно одни магазины военторга в частях, и то не везде. Это уже мне позже объяснили, чтобы оценил, как повезло несказанно.

Но, собственно, по делу… Иду в харчевню и всем своим голодным существом в прилавок вглядываюсь, как может вглядываться только одинокий людоед на необитаемом острове в утлую лодчонку с малосольными рыбаками, которых вот-вот прибьёт к берегу приливом.

Не сказать, чтоб очень уж полки от товару ломятся, но служивому и прошлогодний сухарь свадебным тортом покажется, если с голодухи. А в чайной же не только сухари безродные без фамилии и родовой принадлежности. Там тебе и коржики, и халва, и сгущёнка, и лимонад с душистым именем «Дюшес», и… Эй, кто это здесь меня отталкивает, ребята? Стоп! Я тоже не лыком штопан, как говорится. Делаю бедром воинственное борцовское движение и оттесняю вероятного противника с завоёванных позиций, как учит нас военная доктрина нерушимого Союза Советских Республик.

Вроде бы, всё прекрасно. Но тут какое-то нехорошее предчувствие портит всё дело. Периферическое зрение сфокусировало изображение лампасов на гладко отутюженных брюках цвета хаки. Поднимаю взгляд вверх. Батюшки мои, так и есть: генерал – вон же, сколько лаврушки в петлицах, на роту супа сварить хватит. Упёрся я взглядом в эти дурацкие лавровые ветви – символ военной гордости великороссов. Замер. Для бойца и командира взвода раз в неделю встретить – везение, а тут – не успел прибыть в часть – целый генерал!

А мозг-то работает на повышенных оборотах. Что делать, я же настоящего генерала толкнул, я – солобон, тля, ещё даже не давшая присягу на верность Родине. И какая холера его принесла, с инспекцией, что ли, пожаловал? Тогда, почему вдруг без сопровождения? Инкогнито? Ага, и в форме… Дрожу весь, а сам примечаю, мозг-то – он автономно работает. Генерал довольно молодой, не из старпёров, у которых задницы дубеют от долгого сидения по секретным бункерам с саунами и девочками, а животы приобретают форму уложенных парашютных сумок. Ещё и сорока нет, наверное. И звезда одна, раздобревшая майорская звезда. Совсем недавно, видать, в полковниках хаживал и мечтал погоны на более погонистые поменять. И добился своего. Небось, в звании повысили, да из Москвы выперли комдивом – с глаз долой. А иначе, отчего так на денди похож и французским парфюмом благоухает, аж дурман в голове? Столичная штучка.

Все эти мысли просвистели в голове мгновенно, обдали в загривке холодным ветерком ужаса и растворились в раскидистых глазах буфетчика-калмыка. Ему-то что – ни одного проявления эмоций на скуластом, как пустыня Гоби, лице. Причём здесь Гоби, ёлки?.. Где Гоби, а где Калмыкия?! Это от нервов – точно.

Генерал, между тем, покраснел фасадом в тон румяного борща, цвет которого мне уже начал снится тревожными почти армейскими ночами на жёсткой плацкарте поезда, уносящего бойцов в закрома министерства обороны. Добром, чувствую, не кончится, к бабке не ходи – генералы-то, ох, не любят нагловатых умников – выпускников ВУЗов. Но выход должен быть. Какой? А если «включить дурака»? Собственно, ничего иного не остаётся. Включаю. Смотрю генералу прямо в глаза с наивностью, на какую только способен. Смотрю, трогаю пальцем золото генеральских колосьев и говорю:

– Ого, да ты тоже, брат, сельхозакадемию закончил? Лесник? Двухгодичник? Судя по возрасту, после аспирантуры. В какую роту попал?

Глаза у генерала приобрели автономность и стали понемногу выкатываться поверх усов, будто шары для боулинга в механизме возврата. Сам же он смотрел на меня, как удав на вошь – слишком я мелок в его дивизионном прицеле, чтоб удушить «этого засранца» военно-полевым захватом. Челюсть офицера заклинило в самом начале пути, но мысли лились достаточно резво. Он, возможно, понял, что перед ним клинический идиот с сельскохозяйственным уклоном. Это понимание развеселило генерала. Он пихнул меня в ответ (не мог же высокий чин обойтись без сдачи!), повернулся спиной, буркнув что-то вроде: «И с такими вот кретинами мы должны крепить обороноспособность державы!», направился к выходу.

А как же моя вопиющая безграмотность, продемонстрированная будущим сослуживцам, спросите – в погонах-то, мол, не бельмес? А не играет смысла, прожуют, как любил говаривать наш ротный старшина Ипат Колотилин. Душевный, между прочим, человек: сортир зубной щёткой чистить не заставлял, только… Однажды он меня от верной смерти спас. Как было? Да всё довольно обыденно – отбил от озверевших старослужащих на третий день пребывания в части после «учебки». Но не о нём речь.

Гнобить нас «деды» принялись сразу, устроив прессинг по всей площадке, как говорят хоккейные комментаторы. Только у хоккеистов передышка бывает, когда их на скамейку запасных усаживают. В нашей части такой передышки не предусмотрено ни уставом, ни доброй волей «дедов-агрессоров», самих когда-то переживших все тяготы унизительного третирования. И днём, и ночью сержанты молодняку покоя не давали. И у вас, законников, наверное, такое тоже принято – на молодых мастерство бойцовское оттачивать, верно? В одной же стране живём…

В общем, поначалу доставалось нам по самое «не балуйся». Две недели на пределе, а потом – то ли азарт у «дедушек» пропал, то ли притерпелись мы, мы – молодые бойцы недавнего призыва. Полегче стало. И всё бы ничего, да тут у меня личный противник объявился – старший сержант Коля Шплинт. Шплинтом его свои называли, а молодым он велел обращаться к себе в неуставной манере – ваше благородие, господин старший сержант Николай Михайлович Шипов. Ну, это в отсутствие офицеров, разумеется.

Очень Шплинта огорчало моё высшее образование, полученное в его родном городе. Просто в бешенство приводило. Он не скрывал своего отношения и то и дело повторял:

– Что, сука, с девками колу с коньяком лакал, пока я тут загибался, Родину защищая?! Умнее всех, что ли? Я те дам просраться!..

По возрасту Шплинт был младше меня на два года, и это ещё больше злило сержанта, доводя до состояния неконтролируемой агрессии. Поначалу я терпел, стараясь не выделяться в среде молодняка, спущенного системой военкоматов в воинские части нашей необъятной. Но потом, когда, поведение Шплинта перестало соответствовать документам Женевской конвенции и он «отметелил» меня с двумя приятелями-отморозками до кровавых мальчиков в глазах, я решил – пора прекращать этот процесс на корню, чтобы не стать потом мишенью для всех желающих. Умылся я после «расстрела питерских рабочих» в отдельно взятой казарме, привёл себя в порядок, сплюнул в урну выбитый зуб и пошёл ва-банк.

Время было вечернее, называемое личным по старинному армейскому заблуждению. Какое, к чертям, личное время, когда тебе, скажем, хочется почитать книгу, а тебя волокут за шкварник будто нашкодившего щенка в красный уголок или, там, ленинскую комнату для просмотра программы «Время»?!

Так вот, взял я табурет от прикроватной тумбочки и попилил к месту просмотра сакральной социалистической телепрограммы. Рота уже сидела перед экраном, готовая к созерцанию достижений планового хозяйства и тяжкого житья заокеанских рабочих в интеллигентном изложении Валентина Зорина. Я почти успевал к началу.

Моё явление с табуреткой не вызвало никаких вопросов ни у дневального, рассматривающего коридор с тибетским отчуждением, ни у сослуживцев, мостившихся близ телевизора – случалось, что в ленинской комнате не хватало места для сиденья, тогда бойцы со своей «плацкартой» приходили. На этом и строился мой расчёт. Думал, успею вычислить в толпе Шплинта, подойти и врезать, пока никто ничего не заподозрил. Лишь бы он приткнулся где-то с краю. Здесь мне тоже фартило – сержанта Шипова обычно всегда тянуло к свободе, поэтому он в середину никогда не лез. И в этот раз сидел в первом ряду у прохода.

Протискивался я поближе к цели, будто диверсант, а сам всё прикидывал, как буду бить и главное – куда. Нужно распределить силы и ударить в такое место, чтоб не насмерть, но и чтоб эффективней, чем пощёчина субтильной старой девы не в меру ретивому альфонсу.

Шплинт поднял на меня глаза, в которых не было ничего – ни испуга, ни страха, ни удивления. Одна лишь пустота и безучастность. Именно это равнодушие и позволило мне сделать то, что я сделал.

– Привет, старший сержант Шипов! Помнишь, я сказал тебе, что убью, если ещё тронешь?

И тут до Шплинта что-то начало доходить, он попытался встать, но оказалось – поздно. Табурет был сколочен хорошо: только чуть скрипнул и не развалился, когда опустился на плечо моему обидчику. Шплинт кричал визгливо и противно, как свинья, которую не сумели заколоть с первого удара. Но меня ничуть не трогали его причитания. Я попросту вышел, направился к дневальному и вопреки всем армейским порядкам закурил прямо возле тумбочки.

Прихватили меня через полчаса – пока вызвали дежурного офицера, пока командир взвода с командиром роты приехал, так что ничего удивительного. Шплинта, конечно, в больничку сразу отправили. Он уже не кричал, затих. Все его дружки выглядели потерянными и убитыми, смотрели на меня, как гниды на перметриновую мазь, но молчали. Офицерам почти сразу же стало известно: «старший сержант Шипов неудачно сел перед телевизором, поскольку упал и сломал ключицу» или «упал, поскольку неудачно сел» – всё смешалось в умах личного состава. Но нашлись доброжелатели – заложили меня, поэтому пришлось провести всю ночь на «губе», как говорится, во избежание. Хотя я лично сомневаюсь, что друзья Шплинта осмелились бы мстить, настолько они были деморализованы «боевым ранением» главаря.

Утром приехал дознаватель – подполковник из военной прокуратуры. Расспрашивал меня о том, о сём, но я твердил, что ничего не знаю, просто опоздал на просмотр программы «Время», задержался в туалете, зашёл в ленинскую комнату, а там сержант на полу орёт. У меня нервы слабые, потому – сразу в коридор выскочил.

Дознаватель ещё пару дней пытался вытрясти из меня правду, а потом в госпиталь к Шипову на очную ставку повёз. Шплинт смотрел в мою сторону ненавидящими глазами, но с опаской и каким-то, как мне показалось, подобострастием. Не выдал. Твердил заученную мантру, мол, «сел, покачнулся, упал, закричал от боли». Так и пришлось подполковнику довольствоваться версией о неудачном падении со стула.

А вот после госпиталя меня в свою казарму не повезли. Посадили в УАЗик-буханку и отправили куда-то совсем в другую сторону. Но сначала пришлось часа два торчать в машине возле КПП вместе с сопровождающим – незнакомым капитаном. Он чего-то ждал. Или – кого-то? Точно – кого-то.

Дверь УАЗика открылась, и в салон заглянул… тот самый генерал-майор, с которым у меня произошла незабываемая встреча в солдатской чайной. Я попытался вскочить, но, ударившись о потолок, совершенно растерялся и завалился неловко набок на откидное сиденье.

– Ага, капитан, этот, что ли, боец? – спросил генерал у сопровождающего, нимало не озаботившись моими почти уставными трепыханьями.

– Так точно, товарищ генерал-майор, он самый.

– Тогда понятно – тот ещё фрукт… из сельхозакадемии. С ним надо ухо востро. Замаринует и фамилию не спросит. Документы готовы?

– Так точно, готовы!

– Тогда, в добрый путь! Эй, академик, служи исправно, а что до этого момента было, забудь… Впрочем, нашу первую встречу разрешаю помнить. До самой старости. Детям потом расскажешь, Тимирязев, мать твою Мичурин любил!

– А куда мы? – спросил я, совершенно забыв о субординации, когда машина выехала за территорию дивизии.

– Там узнаешь, боец. Хотя скажу… будешь теперь на «точке» лямку тянуть – в лесу без увольнительных, но зато в маленьком коллективе и без неуставных отношений. Заслужил…

– Так ведь я, товарищ капитан, ничего…

– Молчи уж, не для протокола. Скажу тебе как мужик мужику, молодец… Теперь «деды» поостерегутся, не станут борзеть без причины.

Служилось мне на той секретной «заимке» тяжело, но нескучно. Было нас не больше взвода тех, кто поочерёдно нёс боевое дежурство в круглосуточном режиме. О Шплинте я и думать забыл уже через месяц. И не вспомнил бы, наверное, уже никогда, но случай один…

Прошло года три после «дембеля», я как раз аспирантуру в альма-матер заканчивал, жениться успел, дело к защите кандидатской шло. И вот однажды встретил Шплинта в городе. Еле узнал. Он будто стоптался изрядно с момента нашего последнего свидания на очной ставке в госпитале.

Колян курил у входа в третьеразрядную пивнушку в окружении невразумительных господ нетрезвой наружности.

– Ваше благородие, господин старший сержант Николай Михайлович Шипов, разрешите обратиться?! – сказал я первое, что пришло мне в голову. Застарелый рефлекс сработал.

Шплинт вздрогнул, на мгновение преобразился, а потом вновь сник, но любопытство в его глазах уже не могла погасить никакая насторожённость.

– Ты… кто?

– Я твой крестник, не помнишь?

Шплинт непроизвольно повёл правым, видимо, неудачно сросшимся плечом и скривился:

– А-а-а, учёный – хрен толчёный. Ты, что ли, Макс?.. Чего припёрся? На моё унижение посмотреть?