Читать книгу Беседы с Жоржем - Дмитрий Королёв - Страница 19

Маленькое и скромное студенческое кафе «Ромашка» хорошо спрятано от непосвящённых глаз в кустах сирени, шуме двух дорог и в полном равнодушии к окружающему миру: пусть многие рестораны и клубы вкладывают немалые силы в создание хотя бы иллюзии собственной атмосферы, здесь, похоже, это произошло само по себе. Солнце давно перешагнуло за полдень. Оно устремилось вдаль, сквозь просветы между вершинами зданий, над холодными и пустыми скверами, над лесами, застывшими в попытке до него дотянуться, над покрытыми льдом реками. Вдаль, над устеленными снегом болотами, полями и холмами, и, будто делая широкий шаг, за протяжённым берегом, ныряющим в море, одной ногой проваливается сквозь туман Британских островов. Роняя лучи на континент и его осколки, цепляясь за крыши домов и оглядываясь на прохожих, оно осталось где-то там, за пределами помещения, за кисейными занавесками, отделяющими свет от суеты, вне укромной комнатушки, где я уединился со своим обедом, зная, что иногда стены – лучший собеседник, не уступающий в основательности ни торопливому светилу, ни холмам, ни ветру. Простенькие обои, когда-то скрадывавшие почтенный возраст всегда холодного бетона, теперь и сами принадлежат времени, сливаясь с рельефом стен и плавно переходя в побелку бледно-жёлтого потолка. Ни шаткие стулья, ни отсутствие скатерти поверх длинного стола не нарушают гармонию вещей, соединённых человеческим теплом, будто они увлекаются течением мысли, и я говорю не с собой, а со словами, молчаливо отпущенными на волю. Обойдя пересечённый ландшафт четырёх сторон прямоугольной вселенной и не найдя выхода наружу, отражаясь в геометрическом узоре обоев, слова так и блуждают в замкнутом пространстве, оставляя чуть заметный дымчатый след. Было накурено. Пахло жжёным кофе.

«Мозг устроен очень просто, – вспоминал я слова Жоржа, которыми он охотно когда-то делился в этой же комнате, перемежая разговор щёлканьем портсигара, движением пивных бокалов и фисташек, – одна только проблема – попытка его построить приведёт к банальному конструированию человека, с руками и ногами, плюс необходимость воспитания и обучения. Но эта задача давно решена эволюцией и цивилизацией. Впрочем, имейте в виду следующее. Любой сигнал, который поступает на рецепторы органов чувств, будь то простая вспышка света, звуковое колебание или более сложная информация о движущихся предметах, об объектах, требующих узнавания и прогноза траектории, либо семантически насыщенные речь или текст, преобразуется в электрический ток и проходит по нейронным цепям с целью быть распознанным, обработанным, доказанным, согласованным этой предикативной машиной. Для сигнала простой структуры достаточно одного или нескольких повторений: отличать свет от тьмы умеют весьма примитивные формы жизни. Кстати говоря, и такой prima facie35 сложный орган чувств, как глаз, – тут г-н Павленко, прищурившись, хитро глянул сквозь стекло бокала, – возник независимо у разных видов животных, причём и у весьма примитивных; это свидетельствует о его принципиальной простоте. На примере глаза удобно рассматривать усложнение реакции мозга на сигнал с увеличением значимости адекватной реакции на внешний раздражитель и соответствующим ростом (со сменой поколений) вычислительной мощи нейронной сети. Предположим, какому-нибудь морскому огурцу с наступлением ночи следует погружаться вглубь воды ради надобности, ведомой ему одному, а с рассветом подниматься на поверхность, чтобы греться на солнышке. Но вот, прошли миллионы лет, и, скажем, климат немного изменился, и теперь огурец, плавая весь день под лучами ослепительного (в переносном, конечно, смысле) солнца попросту поджаривается, заболевает и вообще перестаёт быть. В конце концов выживают те, кто приспособился различать силу света, то есть обрёл некий прообраз органа зрения. – Жорж любил примеры, смеющиеся над инерцией мышления: оттолкнувшись от невероятности, через них нужно перепрыгивать и спешить дальше за нитью рассуждения. Насколько мне известно, морские огурцы преспокойно обходятся без глаз и в нашу неспокойную эпоху переменчивого климата. – Так вот, коллега, вообразите, что между этим существом, похожим на шланг, и вами как представителем homo sapiens разместилась пропасть. В интеллектуальном, разумеется, плане. Вам нужно решать задачу визуального, фонического и так далее распознавания, чтобы не обжечься горячим кофе или не принять пивной бокал за хорошенькую девушку, нужно выработать критерии „хорошо/плохо“ для всевозможных сигналов, поступающих в мозг, чтобы, к примеру, не есть несвежие бисквиты или прогорклый арахис. Однако это – лишь поверхностная реакция. Самое интересное происходит, когда сигнал настолько сложен, что поиск нужной реакции, хоть и даёт некоторый приближённый ответ, всё же не прекращается, но продолжает циркулировать едва заметным контуром. Человек однажды задаётся вопросом: „Кто я?“ – и с тех пор круженье мыслей не останавливается, личность в этом и состоит».

Мне тогда не давал покоя вопрос, как же возникает у разумных существ самосознание, где та грань, отделяющая колонию бактерий от индивида. Я конструировал модели, любую смелую догадку облекая в машинный код, заранее, в общем-то, зная, что после нескольких часов интенсивных вычислений от неё не останется и следа. Так неловко смотреть на свои ошибки. «Что удивительно, – рассуждал я, – ни сколь угодно большая масса, ни рост сложности системы не приводит хоть к малейшей самоорганизации, и уж тем более к появлению сознания. Вероятно, личность возможна лишь у живого существа, так как мёртвой материи незачем отделять себя от мира и противопоставляться другим. Но, пускай в результате какой-нибудь ошибки появилось нечто живое, как же его заставить мыслить? Неужели только враждебностью окружения?» Я вслушивался в давние рассуждения, но, поскольку всё связано со всем, так и не смог извлечь из них такую нить, чтобы она не потянула за собой клубок цепляющихся друг за друга мыслей. Более того, как мне показалось, одна из них, простой мотив из Грига, поднявшийся из закоулков памяти, проявляясь из небытия, повлёк за собой дальнейшие события.

В коридоре что-то ухнуло, пол заскрипел, и в комнату ввалился коллега Суркис, на ходу отряхивая снег и глядя поверх внезапно запотевших очков. Он мрачно насвистывал мелодию «В пещере горного короля» и почти не удивился, обнаружив здесь меня, лишь только промолвил: «Будем бекать!.. Будем мекать!», цитируя песенку из мультфильма «Незнайка на Луне», где авторы умело подобрали и музыку, и слова. Затем, разоблачившись, сел напротив, угрюмо водрузил на стол свои локти, опёр подбородок о левую руку и, наконец, вернувшись от размышлений к реальности, произнёс: – А знаете, я ухожу. Дело не в усталости и лени, просто я себя не ощущаю на своём месте. Мне надоело, – и тут он перечислил всё, что думает о мудром руководстве, о перспективном плане, о технических особенностях реализации принятых решений. Серж обращал ладони к небу и тут же опускал руки на стол, бряцая прибором. Ему принесли две дымящиеся тарелки, наполненные доверху, пепельницу и сок. Гневно нанизывая вилкой пельмень за пельменем, г-н Суркис поносил и сокрушался, негодовал и вздыхал. Прежде чем перейти ко второй порции, он промокнул губы салфеткой, а я осторожно заметил: – Коллега, простите, а что это вы вареники без перца, без уксуса едите? – Серж поперхнулся, но быстро пришёл в себя: – Гм, какие вареники? Это ж пельмени! – Я ожидал подобной реакции, поэтому, потянувшись и скрипя рассохшимся стулом, охотно пояснил: – Видите ли, суть вопроса заключается в том, что в пельмени мясо кладут не перекрученное, а мелкорубленое и сырое, и величина пельменей – не больше напёрстка, а всё остальное – вареники. Так, во всяком случае, было до того, как по стране зашагал общепит. – Серж не нашёлся чем возразить, и лишь пробормотал: «Я интеллигент в первом поколении, жизнь бессмысленна и нет мне счастья на земле». Он придвинул к себе посудину, а мне пришлось разгонять его чёрные мысли, подобно облаку нависшие над ним: – Коллега, я сделал маленькое открытие бытового характера. – Доверительно сообщил я собеседнику, допивая напиток, хранящий запах горячего цейлонского ветра. – Если в хорошо заваренный чай добавить лимон, то на стенках чашки почти не образуется типичный налёт. – Я значительно ухмыльнулся, а г-н Суркис нерешительно парировал: – А, вашему открытию сто лет в обед! Можно подумать, что никто не использует лимонную кислоту для чистки посуды. – Он отставил вареники и покрутил головой. В иное время Серж вполне достойно шутил, говоря, что лучший чай – из чашки с многолетним чайным налётом на стенках, что так у неё вырабатывается особый характер, как это бывает, например, и у всякого приличного саксофона, поэтому её достаточно только споласкивать, а всё остальное – варварство. Но сейчас… Сейчас он полез в карман пальто; в попытке распечатать пачку сигарет у него от нервного возбуждения подрагивали пальцы. Чужую иронию от серьёзных мыслей Серж не научился отделять до сих пор. Я продолжал: – Не всё так просто. Во-первых, не станете же вы утверждать, что лимонную кислоту делают из лимонов. Во-вторых, и это главное, у личных открытий особый статус – они находятся во времени и среди людей, их каждый открывает заново для себя и знакомых. Нельзя составить полный свод мелочей, охватывающий всё, что попадается под руку, чтобы его возможно было прочитать, не рискуя потратить на это всего себя. Каждый день состоит из мелких событий, мимолётных мыслей и простых открытий, но чтобы их объять, потребуется день за днём пройти всю жизнь. Поэтому человек, организуя вокруг себя пространство, выделяет из круговерти повседневности несколько важных идей, которые и составляют смысл его существования, они как бы являются его настоящей траекторией. А всё, что творится вокруг – беготня, перипетии на работе, звонки трамвая, возня с домашними делами, и даже пельмени – это как шум дороги, как снег под ногами, как ветер над головой. – Г-н Суркис молчал, а я, полагая, что мне удалось донести светлую мысль о ничтожности его надуманных проблем, зевнул и в заключение сказал: – Нет никакой разницы, в какой офис ездить по утрам и куда возвращаться вечером. Всюду одно и то же, потому что себя не переделаешь.