Читать книгу Кремлевский клад: Cosa Nostra в Москве - Дмитрий Николаевич Таганов - Страница 7

7. Письмо кардиналов

Оглавление

Четвертый год в Европе бушевала Первая мировая война. Но к сентябрю семнадцатого года воюющие стороны обессилено закопались в хлюпающих водой окопах, – без снарядов, без провизии, без желания воевать. Иеромонах Серафим в эти годы служил панихиды в госпиталях, утешал вдов и матерей, отпевал заколоченные гробы у разверстых могил.

Множество раз он начинал писать свое послание, и каждый раз откладывал его в сторону. Писал он его на хорошем латинском языке, и адресатом был не кто иной, как Папа – глава Римской католической церкви.

Не заканчивал и откладывал он свое письмо потому, что не имел на это благословления наместника своего монастыря. Впервые в своей жизни он готовился переступить строгий монастырский Устав. У Православной и Католической церквей долгими веками тлела безмолвная, принципиальная, а потому не имеющая перспектив на примирение, тысячелетняя война. Обратиться православному монаху Серафиму к католическому Папе было все равно, как связаться русскому офицеру через голову вышестоящих – с императором воюющей против России Германии.

Но обратиться к Папе было необходимо. Распри и войны начинаются и заканчиваются, но дело Божие живет в веках.

Оставалось меньше месяца до того ноябрьского дня, когда снаряды большевиков разрушат родной Чудов монастырь, сожгут его библиотеку и архивы, погрузят Россию на полстолетия в кровавый безумный террор. Тогда-то и закончил иеромонах Серафим свое послание и, отмолившись всю ночь на коленях перед образами в своей келье, решился отправить его обычной городской почтой.

Написал иеромонах в своем письме в Ватикан подробно и много. Но мы пощадим внимание и время читателя, опустив церемонный латинский текст, приведя только важную для сюжета повести суть.

Иеромонах сначала, как и полагается, написал в Ватикан о Боге. Он сообщил Папе Римскому, что Бог один для всех человеков и тварей земных и растений, и что Он не на небесах, а рядом с каждым, и даже внутри каждого. Он и Сам жив всеми нами, и это есть честь великая, что Он выбрал, оживив каждую отдельную особь, как бы поштучно, и даже именно ТЕБЯ, – а ведь мог и не выбрать тебя.

Иеромонах писал Папе еще многое в том же духе, потому что молвить подобное своему брату-монаху в монастыре – это высказать страшную ересь, за которую раньше бы на костер… А так он это писал как бы своему идейному врагу и мог себе позволить кое-что лишнее.

Пропустив из этого почти все, отметим лишь еще одно любопытное – про смерть.

«А смерть, – писал иеромонах, – то же, что и рождение, только лучше. Потому, что ты уже послужил Ему, – чем мог и как Его понял, – и предстоит теперь что-то новенькое. Походите по лесу, поживите в полях, заночуйте там среди диких зверей, – и вы обязательно поймете это своим сердцем».

Но когда, наконец, иеромонах перешел к своей просьбе он был краток:

«Великое несчастье обрушилось на русскую землю несколько веков назад: раскол нашей Православной церкви. Раскол народа русского пред лицом единого Бога привел к скорбным событиям последних месяцев, когда брат поднял меч на брата, а сын на отца… Ключ от погибели Руси покоится в земле московского Кремля, в архивах утерянной библиотеки царя Ивана Грозного. Поэтому, Ваше преосвященство, во имя Бога нашего Иисуса Христа, молю Вас велеть своим прелатам разыскать в Ваших землях архивы и записи архитектора Фьораванти, что вывезены его сыном Андреа из Московии пять веков назад. В двух его сундуках, в чертежах и бумагах, тайна подземной библиотеки Ивана Грозного; но также, – и есть в этом моя полная уверенность, – иных тайников, им устроенных в Кремле для спасения бесценных культурных сокровищ от смут и лихолетий…

Ваше преосвященство, имею дерзость Вам напомнить, что местоположение оставленных в Кремле тайников великий сын земли Вашей Фьораванти оставил потомкам, вне сомнений, в скрытом виде, не доступном для глаз всякого любопытствующего. Шифры, укрывающие оставленные им тайны, по сложности могут быть достойны его гения…».


Но продолжалась Первая мировая война, она вяло тянулась еще несколько лет. Обыкновенные почтовые конверты, если еще и ходили по истерзанной Европе, то находили своих адресатов крайне редко. Однако письмо, на конверте которого было написано размытыми дождями чернилами: «Рим. Ватикан. Главе Римской католической церкви», – не дойти по адресу, хоть когда-нибудь, просто не могло. Однако Папа это письмо никогда лично не прочел.

Письмо, как и положено, поступило в священный секретариат Ватикана. Тут его внимательно просмотрели и… отложили в особый реестр, с тысячами других подобных писем – от буддистов, мусульман, иудеев. Тысячи и тысячи писем на разных языках поступали Папе со всего мира от частных лиц. Ответы на них, как правило, не посылались. Более, чем достаточно, считалось, еженедельное обращение Папы ко всем верующим в Единого Бога с балкона своей резиденции на площади святого Петра в Риме.

Письмо иеромонаха Серафима пролежало среди тысяч ему подобных из «последних поступлений» ровно пятнадцать лет. Отгремела Первая мировая, затем Россию со стоном накрыла и обескровила волна Гражданской войны, после этого крепко забила в ее землю осиновый кол сталинская коллективизация. К тому времени уже были загублены в концлагерях миллионы невинных жизней, в их числе монахи и монахини, священники всех исповеданий, – потому что большевики помнили крылатые ленинские слова: «чем больше мы расстреляем этих господ, тем лучше».

Однако эти печальные события, на удивление, мало заботили просвещенный передовой Запад, – у него самого забот хватало с разразившимся в конце двадцатых экономическим кризисом, да и многие западные интеллектуалы умилялись бодрым песням и маршам страны диктатуры пролетариата.

Однако массовое убийство христианского духовенства вызвало явную озабоченность и тревогу в Ватикане. Католические ксендзы западных советских земель мерли в колымских лагерях даже быстрее православных попов.

Святая Католическая церковь воспринимала вести о российских ужасах с озабоченностью, но спокойно. За свою тысячелетнюю историю у нее самой бывали времена, о которых эта церковь предпочитала не вспоминать. Только в XII-ом веке в малолюдной в те времена Европе на кострах инквизиции было ею сожжено до 500 человек, не считая крючьев и всяких жомов, с которыми число несчастных доходило до 50-ти тысяч. Церковь с печалью узнавала в колымских ужасах свое далекое детство. Однако на дворе стоял не XII век, а XX-ый, и предпринять что-то было совершенно необходимо. Но спасать жизнь несчастных священников было уже поздно, нужно было спасти только Веру и Церковь.

Мудрые кардиналы, которые занялись этим вопросом, справедливо понимали, что красные комиссары ни в грош не ставят ни их самих, ни Ватикан, ни любовь даже к отеческим гробам. Идеологические и моральные ценности строителей коммунизма были диаметрально противоположны этому. Но диалог с ними было необходим и срочен. Поэтому годилась любая наживка.

Тогда-то и вспомнили о тайниках Фьораванти в московском Кремле. Тысячелетие эта Церковь регистрировала любые, даже мнимые, сообщения об утерянных святынях и церковных ценностях в особых анналах, и эти документы занимали уже подвалы. Красные комиссары в те годы занимались индустриализацией, – за копейки продавая для этого сокровища Эрмитажа и даже хлеб, обрекая на голод и смерть миллионы сограждан. Деньги, золото,– вот, что могло спасти в тот момент от коммунистов Веру.

Письмо иеромонаха Чудова монастыря Серафима было найдено, и к полудню следующего дня нужный рескрипт составлен. К началу вечерней мессы синклит кардиналов его подписал, и по окончании мессы Папа, уже покидая собор, одним кивком головы, с доброй улыбкой на устах, – благословил его.

В ту же ночь десяток писцов-монахов строчили уже сотни рескриптов с факсимильной подписью главы Церкви, – всем настоятелям монастырей, всем мэрам итальянских городов.

«Святой престол призывает всех верующих в Иисуса Христа и пресвятую Троицу разыскать во вверенных вам архивах любые ссылки на имя Аристотеля Фьораванти или сына его Андреа. Да поможет вам Божие Провидение и Дух Святой. Во имя Иисуса Христа и Святой Богородицы. Аминь».

Первые отклики начали поступать уже через неделю. Но, к сожалению, многими тысячами. Выделить нужное среди множества упоминаний разных Фьораванти, накопившихся за века, даже монахам Ватикана оказалось нелегко. Через месяц круг сузился и начал стягиваться вокруг архивов монастырей Милана, Болоньи и Флоренции. Наконец, во славу Господа нашего, то, что искала Католическая церковь, было найдено, – во Флоренции. Весь архив семьи Фьораванти, на возах, в спешке, вместе с сотнями прочих был вывезен к стенам этого города с севера, во время начала военных действий в Альпах протии австрийцев в Первую мировую войну.

Когда в Ватикан поступили из Флоренции выписки из архива Фьораванти, касавшиеся найденных следов библиотеки царя Ивана Грозного, святые отцы подготовили обращение к революционному руководству Красной России. Однако, хорошо и удачно начатое дело поисков утерянных сокровищ московского Кремля, было загублено незначительным, казалось бы, но роковым обстоятельством. В Ватикане в тот год не оказалось никого, знавшего достаточно хорошо русский язык, чтобы перевести на него письмо на латыни. Письмо за факсимильной подписью Папы римского на имя вождя всех народов Иосифа Сталина поручили перевести польскому монаху. Этот монах не только плохо знал и чувствовал русский язык, но, а это самое главное, как и многие поляки в те годы, – он ненавидел русских. Это и стало трагической ошибкой для судьбы всего дела, и для личной судьбы иеромонаха Серафима.

Однако письмо из Ватикана на великолепной грациозной латыни, с его копией на отвратительном и вульгарно-разговорном русском языке, не только не затерялись в секретариате генсека партии большевиков, а сразу легло на стол вождя в его кремлевском кабинете.

Сталин не читал по латыни, хотя и учился в отрочестве в духовной семинарии. Он сразу взял в руки русский перевод польского ксендза.

Иосиф Сталин узнал поляка по первым же русским буквам, и его брови нахмурились. Не прошло и десятка лет, как его самого и его командарма Тухачевского, а с ними и их коммунистическую заразу, польские патриоты вышвырнули со своей земли к общеевропейскому позору. Но Сталин, как это известно, личных обид никогда не прощал.

Сталин стал читать: «Ваши старые королевы оставили в земле Кремля превеликие богатства. Ваш монах Серафим возжелал разыскать их, о чем писал нам давеча и просил о помощи…»

Сталин даже не стал дочитывать и с отвращением отбросил письмо в сторону. Когда в кабинет вошел по звонку его помощник Поскребышев, он, отвлекшись от карты генплана строительства Магнитки, только бросил тому:

– Что за гадость?

– Из Ватикана, товарищ Сталин.

– Совсем из ума старцы выжили.

– Что прикажете ответить?

– Что хочешь. Только матом.

– Неудобно, Иосиф Виссарионович, – ведь святые отцы…

– Тогда по-польски и ответь. Все. А этот перевод письма – в работу.

Когда Поскребышев подошел за бумагой ближе к столу, Сталин чиркнул по ней жирным красным карандашом:

«Наркому Ягоде. Вам следует больше интересоваться бомбами, зарытыми врагами народа в земле Кремля, чем средневековыми кладами. Примите меры. И.Сталин».

Шеф НКВД тех лет нарком Ягода, прочитав размашистую резолюцию знакомым красным карандашом, только нервно сглотнул. Сам Ягода не смел писать собственные резолюции на своих смертоносных бумагах красным карандашом. Когда его секретарша срочно подготовила ему под диктовку приказ, Ягода только пробежал его глазами и аккуратным почерком подписал. Чтобы добавить личной большевистской страсти, он еще и чиркнул снизу, но только синим карандашом: «Срочно. Разыскать и выбить».

Иеромонаху Серафиму сказочно повезло в 17-м году. После разорения большевиками Кремля и всех его монастырей, он больше года скитался с сумой среди тысяч монахов и монашек, оставшихся без крова над головой, как и он. С укреплением «правопорядка» этих портящих вид своим скорбным видов чернецов стали незаметно ссылать, а потом и тысячами расстреливать, как «чуждых элементов». Серафим избежал их судьбы, и даже популярного в первые годы советского террора – «перевоспитания» на Соловках.

Поэтому чекисты нашли Серафима быстро, уже через неделю. Тому незачем было скрываться. Он теперь служил Богу обыкновенным священником в Покровской церкви близ одноименной станции по Курской железной дороге, в двадцати верстах от Лубянской площади. В бумагах он значился под своей мирской фамилией Троицкий, но прихожане звали его по-прежнему отцом Серафимом.

Приехали чекисты за ним, как обычно в те годы, под самое утро, – по такому расписанию ходили и перегруженные работой «воронки». Но оказалось, Троицкий не спал, а служил в храме заутреню. В церкви – полно народа, но и дожидаться конца службы не положено: и график «воронков» срывается, и вообще «религия – опиум для народа», а тут его столько. Взяли Троицкого прямо в церкви, перед Царскими вратами, под иконостасом. После этого чекисты крикнули с амвона, чтобы все расходились, мол, шпион ваш священник. Народ потоптался-потоптался и тихо вышел вон из церкви. Ведь совсем недавно при таком же народе по всей стране иконы жгли и рубили, – и тогда никто не пикнул.

Усталого следователя на Лубянке интересовали только контакты Троицкого с агентами Ватикана. Ни о каких кладах в земле или в стенах Кремля речь ни разу всерьез не зашла, и упоминались они лишь попутно, по ходу дознания, причем с сильным польским «выговором», – как они и значились в переводе письма кардиналов. Самого письма, и даже его польского перевода, у следователя тоже не было, только переписанная от руки, и с ошибками, копия. Поэтому отец Серафим ответ из Ватикана на свое письмо никогда в своей жизни не увидел, а только понял, что святые отцы откликнулись на его давнее послание.

Ответить на все вопросы следователя отец Серафим так и не смог: про агентов ничего он не знал, про клады, разумеется, тоже. Следователь был опытный, он здраво рассудил, что православный иеромонах и священник навряд ли стал бы якшаться с неверными католиками. Скорее всего, судя по языку перевода письма, это была грубая провокация польских ксендзов. Но в резолюции наркома Ягоды было ясно сказано: «выбить».

Отца Серафима привезли на Лубянку в серой рясе, другой личной одежды у него и не было никогда. Однако в те годы бить человека в рясе рука так легко еще не поднималась. Сам следователь до семнадцатого года крестил себе лоб, причащался у такого же священника и целовал ему рукав после этого. Решили не бить.

Это и припомнили следователю, в числе прочего, через несколько лет, в тридцать седьмом году, когда за очередным начальником наркомата в могилу последовали и все его подручные. Самого следователя в тридцать седьмом били целую неделю так, что когда повели расстреливать, – в подвале приземистого здания, что позади памятника первопечатнику Федорову на Охотном ряду, – то обоим исполнителям пришлось его поддерживать за руки.

Но до этого оставалось еще несколько лет, а пока разворачивалась грандиозная стройка канала Москва-Волга. Да и следователь был новатором, недаром он потом так быстро поднялся в замы к своему наркому. Он первым придумал, в порядке «убеждения», одевать на голову подследственного обрезанную камеру от шины грузовика. С одного конца резиновая камера была зашита и проклеена. Натягивалась она плотно на голову и завязывалась веревкой на горле. «Убеждение» действовало меньше, чем через минуту, и без всякого грубого мордобоя. Правда, не всегда, – но только по причине слабого здоровья подследственного, поэтому применялось выборочно и с осторожностью. Но отец Серафим был жилистым и крепким, и в нем были все уверены. Девяносто лет спустя этот способ получения показаний широко потом применялся американцами в Ираке, с одним лишь технологическим новшеством: на голову надевался легкий полиэтиленовый пакет. Но было это придумано не тогда, и не ими.

Только отцу Серафиму все равно нечего было рассказать следователю, даже под пыткой. Он молился вслух, пока хватало воздуха под грязной резиновой камерой, потом молился про себя. Он просил Господа Бога только об одном: чтобы Он сам встретил его. Господь не услыхал Серафима: священник терял сознание, нестерпимая боль в груди уходила, и голова его бессильно падала на грудь. Но через час он вновь оживал.

Следователю это скоро надоело, и времени у него тоже не оставалось. Он сам накатал священнику «чистосердечное признание», – про связи с агентами Ватикана, про идеологическое вредительство и про политическую диверсию. Когда отец Серафим в очередной раз пришел в себя, и с него сняли резиновую камеру, он, не глядя, подписал эту бумагу.

Следователь с облегчением сдал дело в суд. «Тройка» рассмотрела его уже через два дня, дала Серафиму обычную «десятку» без права переписки и оправила на великую стройку канала Москва-Волга.

Иеромонах Серафим, он же заключенный Троицкий, до торжественного открытия канала Москва-Волга не дожил нескольких дней. Погиб он именно из-за этой торжественности: на открытие канала ожидались высшие государственные чины. Лагерное начальство боялось малейшего «шороха» со стороны своих «воспитуемых» – эти «вохры» и сами ходили по лезвию. Начали они припоминать всех, кто завоевал уважение и влияние среди заключенных на этом участке канала. Серафим оказался в этом списке первым. Он же был еще и монах.

На следующее утро отца Серафима расстреляли «для порядка», аккуратно записав в амбарной книге, – «за тлетворное влияние». Похоронили его в общей могиле, у канала, близ села Запрудье.

Кремлевский клад: Cosa Nostra в Москве

Подняться наверх