Читать книгу Тамара Че Гевара - Дмитрий Петров - Страница 4

Никогда ещё от меня не требовали совершить такого гнусного предательства, можно даже сказать, вероотступничества. Но обо всём по порядку. Представ перед завучем Еленой Дмитриевной Потешкиной, я бодро отрекомендовалась и изъявила готовность немедленно приступить к практике.

Потешкина смотрела на меня как-то по-куриному – боком, и это обескураживало. Вообще в ней было что-то такое шальное-полоумное, будто она готовится выкинуть какой-нибудь сюрприз. Говорят же: «бог метит», и Потешкиной оставалось лишь заговорить, чтобы подтвердить мои догадки. Для начала она кивнула мой на стаканчик:

– А это ещё что такое?! – и с отвращением, словно я выбрасываю дохлую крысу, проводила его взглядом в мусорку.

Затем Потешкина зачем-то усадила меня писать заявление, чтобы через минуту его забраковать:

– А почему с ошибкой-то? Перепиши! Кем? Чем? Зависимое слово.

Тут она ни с того ни с сего бросилась поливать цветы амплитудными нервическими движениями, а я вдруг застопорилась. С самого детства я страдаю очень тяжёлой болезнью. Когда я вижу чужую ошибку, то не могу успокоиться, пока не докажу свою грамотность и правоту, чего бы это мне ни стоило. Однако я уже взрослая, должна понимать насчёт своего устава в чужом монастыре и поэтому, вместо того чтобы закричать «па-а-азвольте!», решила осторожно спросить:

– А разве…

Закончить мне не удалось.

– Не учили тебя документы заполнять? – Потешкина обрадовалась и, подмигнув обоими глазами, дала подсказку: – Прохождение практики – кем? Обло-о-омовой.

Я собиралась с духом, чтобы перенести этот ужас на бумагу, а Потешкина задорно цокнула языком и пошла поливать фикус, приговаривая:

– Грамоте учиться – всегда пригодится. Что напишешь пером, то не вырубишь топором. Так-то! А то вдруг проверка, прокуратура?

Тут я напрочь позабыла, что решила пока помалкивать, и ляпнула:

– А прокуратура-то здесь при чём?

Потешкина снова хорошенько присмотрелась боком, будто почувствовала во мне врага.

– Прокуратура у нас при всём.

Я поняла, что больше не смогу ничего возразить.

То, что произошло потом, можно расценивать и как предательство идеалов, но можно и как победу. Лучше как победу. Я переступила через себя и переписала заявление. Ничего страшного. Я же пришла сюда детей учить, а не завуча. Надо перетерпеть. Стиснув зубы, я вывела под диктовку: «Прошу разрешить прохождение практики мне, Обломовой Тамарой Андреевной».

– Теперь правильно, в родительном падеже! – одобрила Потешкина, заглядывая мне через плечо.

Итак, моя официальная стажировка началась. Мне назначили руководителя, дали целый класс детей (седьмой, как я хотела!), до моего первого в жизни урока осталось всего лишь пять минут переменки, а ещё, слава богу, мой сапог уже почти высох.

Иду к детям. Кем я стану для них? Какой запомнюсь? Буду ли я благородной Лидией Михайловной из «Уроков французского» или чопорной Минервой МакГонагалл из «Гарри Поттера», или же сказочной Мэри Поппинс? Накануне я поделилась своими чаяниями с Игорем. Он сказал, что, по его мнению, я однозначно Поппинс, причём безо всякой Мэри, но целесообразней было бы провести голосование по этому вопросу, как бы странно это ни звучало. Я догадывалась, что он что-то задумал, но отвертеться не смогла. Сначала он заставил меня согласиться на голосование и поклясться, что я не отступлю, а потом, сияя, объяснил, что в его понимании обозначает это слово, образованное корнями «голый» и «совать».

После голосования Игорь сказал, что я сама его спровоцировала, потому что он никакой Поппинс не читал и жил до этого спокойно. Ужас. Ходячее пособие «Как развести девушку с филологического». В следующий раз надо быть осторожней, ни шагу без словаря. Хотя чего это я разворчалась, если мне понравилось?

Но я отвлеклась. Если серьёзно, то наш декан Дмитрий Сергеевич, благословляя нас на практику, призывал идти туда, где сложнее: в сельские школы, в классы трудных подростков или даже в колонии для несовершеннолетних. Этот совет он заимствовал у самого Макаренко. Где ещё, как не в самых суровых условиях молодой педагог выкует себе железный характер и приобретёт незаменимый опыт? Наверное, я смалодушничала, пойдя в обычную школу, хотя Игорь уверенно обещал мне, что я тут такого насмотрюсь, о чём и не мечтала. Ну, не знаю.

Меня посадили на заднюю парту. Разрешили «присутствовать», то есть тихонько смотреть, как свершается таинство настоящей педагогики, и не отсвечивать. Хочется поставить десяток грустных скобок, но нельзя. Решила в художественную литературу – изволь: «Обида разрывала моё сердце… Слёзы застыли в глазах, а в горле застрял горький ком несбыточных надежд. Как мне прожить два урока – сначала русский, а потом литературу – в плену боли и разочарования?» Или типа того.

Итак, меня до обидного скупо представили, и не успела я раскрыть рта, как ощутила дружеский хлопок по загривку, направивший меня в самый конец класса.

– Начинаем урок!

Дальше сработали рефлексы. Как в тумане я плюхнулась за парту и машинально принялась шарить в поиске учебников и тетради. У детей даже не было шансов меня рассмотреть. Я решила написать о своей досаде Игорю и тут же спохватилась. Какой пример я подам? Ещё бы селфиться начала прямо на уроке!

Тем временем мои уже испорченные дети вовсе не нуждались в образце для подражания. С задней парты мне было прекрасно видно, как они чатятся. Но, с другой стороны, что в этом такого? Это ведь тоже русский язык! Если вы спросите моего экспертного мнения, то я вам вот что скажу. Лично я училась в седьмом классе восемь лет назад (как время бежит), и у меня тоже был смартфон. И вот честно, в тот период моей жизни это была единственная регулярная практика в чтении и письме для меня и всех моих подружек.

Лучше бы книжки читали, скажете вы? Ха. Заставить меня читать что-то серьёзное было совершенно нереально. Я готова была сжечь все книжки мира, как Гай Монтэг. До десятого класса я ежегодно теряла список летней литературы! А потом всё резко поменялось, потому что Обломов.

Сначала меня зацепило совпадение наших фамилий, а потом до крайности возмутил сам Илья Ильич. Безвольный тюфяк: проспал жизнь, имение, упустил умницу и красавицу Ольгу Ильинскую – таким он увиделся бескомпромиссной пятнадцатилетней мне. «…Роман великого русского писателя Ивана Александровича Гончарова живо откликнулся в моей душе, а главный герой показал мне печальный пример, как низко может опуститься человек в своей лени и безделии…» И я твёрдо решила не быть таким, как он. А с чего он начал свой печальный путь падения? Правильно. Книжек не хотел читать.

Расправившись с Обломовым, я сразу замахнулась на «Преступление и наказание», затем резко вышла за рамки школьной программы, и к концу школы уже читала всё, что не приколочено.

Вдруг мне стало невыносимо стыдно. Я напрочь забыла, как зовут мою руководительницу. Фамилию запомнила легко – Хомякова, а вот имя и отчество? И что мне было делать? Не учеников же спрашивать. Вспомнила, у меня в школе был случай. Физику у нас вела учительница по имени Мария Ивановна, по фамилии Зиновьева, ну а мы её за глаза называли Зиной. И вот однажды к нам в класс пришёл новый мальчик. Где-то на третий день ему что-то понадобилось от Зины, и он спросил у одноклассника:

«А как у Зины отчество?»

Одноклассник без всякой задней мысли на конкретный вопрос дал конкретный ответ:

«Ивановна».

В следующий же миг новичок поднял руку:

«Зинаида Ивановна»!

Интересно, а какое прозвище ждёт меня?

– Тишина в классе! – Хомякова вдруг так рявкнула, что я аж содрогнулась. Вообще-то и так было очень тихо, если не сказать тухло. Слышно, как ручки скрипят. И, опять же, если вы спросите моего мнения, то я такой порядок осуждаю. Это глубокое заблуждение, что в тишине учиться лучше. Как ты вникнешь, как запомнишь материал, если будешь молчать? Нет, у меня всё будет по-другому: дискуссии, споры, общение. Ребёнок в учёбе должен раскрываться, а для этого ему хорошо бы сначала перестать бояться. Эти же, по ходу, уже зашуганы в край. В смысле, не исключён риск того, что дети являются жертвами психологического насилия педагога. Ещё бы! Так орать… Да, много вопросов у меня будет к руководительнице.

За своим любимым занятием – развешиванием ярлыков – я считала ворон и ждала звонка, как Хома Брут – петуха.

– Алёна, встань!

Я рефлекторно дёрнулась, хоть я и не Алёна, а из-за первой парты поднялась девочка и оглянулась на класс. И улыбнулась. Её улыбка никак не вязалась с приказным тоном Хомяковой, и я растерялась от этого контраста.

– У Алёны сегодня день рождения, она всех угощает, – объявила Хомякова, и всё встало на свои места. Искренне радуясь за девочку, я захлопала в ладоши и через пару секунд поняла, что аплодирую в одиночестве.

Ученики посмотрели на меня, готовую провалиться сквозь землю, потом посмотрели на Хомякову, которой, кажется, было всё равно, а потом всё внимание переключилось на именинницу, которая понесла по рядам гостинцы. Поднялся нормальный детский галдёж, и все мигом забыли о моём конфузе. Слава богу.

Мне достался милый пряничный голубь, правда, расколотый пополам. Отдельно голова, отдельно хвост. Я шепнула имениннице «спасибо», а на класс тем временем снизошло новое откровение педагогики.

– Эх ты, кулёма! – С этими словами Хомякова отобрала у кого-то пакетик с пряником и предъявила его имениннице. – Что же они у тебя поломанные-то? Донести нормально не могла?

Алёна наморщила лоб, как на докучливую нелепицу, и пожала плечами:

– Бывает.

Дети засмеялись, и я не сдержала улыбки.

– Ты вот что, – Хомякова назидательно вернула Алёне пряник. – Себе возьми ломаный, а товарищу целый дай.

Что же это творится? Меня переполняло возмущение, замешанное на испанском стыде, а Алёна лишь по-детски закатила глаза, дескать, не в первой, и продолжила путь.