Читать книгу Запрети меня - Дмитрий Вельяминов - Страница 8

Спустя сутки из палаты для буйных меня перевели в четвертую после косметического ремонта. Мне «повезло» въехать в нее первым – впрочем, думаю, что первым там поселился запах сырого постельного белья. Я занял место у окна, за шкафом. Когда не хотелось никого видеть, я мог лечь головой к шкафу и смотреть в окно. Если же становилось совсем скучно, можно было переместиться и смотреть, как медсестры ходят по коридору, и слушать обрывки их разговоров о доме и новостях из телевизора, что было единственным отголоском того мира, в котором я пребывал раньше. Судя по их болтовне, местечко тоже на любителя.

По ночам в палате выключали свет и я слушал тяжелый храп шизофреников – видимо, сердце не сходит с ума и чувствует, в какой западне оказался его носитель. По храпу пациентов можно смело предположить, что их сердца перегружены. Вероятно, для многих из них очередь за бесплатной таблеткой подходит к концу. Сначала я пытался читать в темноте, при свете фонарного столба с улицы, древнекитайскую поэзию. На третьей странице сдавался и закрывал книгу. Хотя суть этого чтения – верный рецепт не оказаться здесь. Раньше я этого не замечал.

За сложностью каллиграфии и внешней простотой формулировок кроется то, что принято называть «глубинными смыслами». Но, чем глубже ты ныряешь в поток своего сознания за древней поэтической мыслью, тем сильнее теряешься при всплытии. Попытка понять – вот явный признак отклонения: если не чувствуешь сразу, не стоит лезть в это дело. При таком подходе все учение проходит мимо. Здесь применим исключительно противоположный метод – поверхностный и лишенный симпатии к седобородым старцам. Тогда-то и приходит понимание: китайцы циничны, китайцы злы, у них племенное сознание, они никогда не умирают, их эго не погружено в одну биологическую особь – оно продолжается в фамилии. Квадратик, две черточки, нисходящая кривая, рассекающая треугольник. Династия Тиань, смерть сотен тысяч предков на плантациях и фабриках, упорство на пути к смерти, выраженное в каллиграфическом знаке, от отца к сыну. Их древние книги – это диверсия в культуру европейца и всякой единицы самосознания. Подмена индивидуального разума разумом коллективным, но выраженным от первого лица – мудреца с седой бородой, изначально вызывающего доверие своим опытом, аскезой и тем, что его философское наследие сохранилось в веках. В итоге они вторгаются в сознание, как паразиты из китайских чаев для похудения, что пожирают организмы худеющих красавиц изнутри. Все просто: тебя нет, не гони, будь предан господину, сохраняй спокойствие, работай, умри, тебя нет. Квадратик, треугольник, еще несколько штрихов – на большее не рассчитывай, обдолбанный наркотой европеец. Мы привезем еще спайсов – расстели циновку и приготовься отдать концы. Суть учения Древнего Китая очень проста – они не для того закопали 100 000 000 000 000 человек при строительстве Великой стены, чтобы вместе учиться прекрасному. Сегодня продукты их экспорта – костюмы «Адидас» со следами фенольных смол, спайс, Конфуций и глисты. И все уже подсели, внешний долг твоей страны в юанях скоро нагнет всю твою семью. Хотя подсказка все же была: «Если ты встретишь учителя, убей его».

Однажды я видел, как в туристическом лагере на Алтае даосист под водкой разбил жене лицо в кровь. Сначала я решил, что это просто огненная вода, но затем это повторилось, когда огненная вода закончилась. Прямо с утра. Этот чувак с бородкой, в общем-то, и был основателем лагеря, таким образом мы изучали даосизм. Во многом поэтому я как-то быстро остыл к китайской поэзии. Но, наверное, главная причина в ее чрезмерной саркастичности. В этом смысле с ней не сравнятся даже санитары в психушке – хотя они-то знали толк в сарказмах. Закрывая книгу, порой я вглядывался в потолок в попытке понять, откуда на нем следы крови, проступающие сквозь свежую побелку. Потом я узнал, что эти пятна были результатом шутки санитаров. Рецепт ее был очень прост: особо буйный пациент поступил с уже отбитыми в мусарне почками, парень вернулся с Гоа и утверждал, что он гражданин мира. Его крепко связали, утку для отправления нужд подсунули прямо под него, за несколько дней в ней собралось много окровавленной мочи, менять утку никто не хотел, это поручили блаженному Алеше. Алеша, вместо того чтобы донести это до уборной, решил устроить в палате фестиваль красок, на то он и был блаженным. Но ни в каком случае я не поставил бы на то, что Алеша мог справиться с этой задачей, – я, человек который знал его несколько дней. Санитары знали его существенно дольше, но все же поручили эту миссию именно ему. В чем же здесь шутка? Ни в чем. Алешу тоже связали и закололи на соседней койке. Все две недели, что Алешу выворачивало на вязках, парни в квадратных шапочках ходили в улыбах. А медсестры этого словно не замечали. Они любили китайские резиновые тапочки, которые звонко шлепали по линолеуму, когда эти крупные белые женщины среди ночи ходили курить. Завести с ними разговор примерно так же просто, как следовать советам Конфуция. На всех без исключения больных они смотрели сквозь, словно разглядывая стенку у тебя за спиной. Местные знали: в действительности всё это заразно и лучший фильтр, через который можно воспринимать острого шизофреника с голосами, отнюдь не сочувствие, а безразличие. И единственный способ сохранить разум – это поменьше тусить с натуральными психами. Ведь лучшее тому подтверждение – один из корпусов больницы, полностью укомплектованный бывшими ее сотрудниками.

Здесь все: и безобидные, выброшенные социумом сорокалетние дети с развитием пятилетних, которые не понимают, почему их всю жизнь бьют, связывают и закалывают нейролептиками, и, конечно же, шизофреники, с голосами и навязчивыми состояниями. Не все из них дрочат в туалете, глядя в окно на пересекающих за двенадцать секунд внутренний дворик посетительниц. Но все они без исключения готовы порвать друг друга за пульт от телевизора в комнате отдыха. Это их бойня за доступ к «внешнему миру». Правда, разногласия случаются относительно редко, все они предпочитают один и тот же канал – НТВ – с сообщениями о чернухе, убийствах на бытовой и сексуальной почве и скандалами из жизни деятелей шоу-бизнеса. После будоражащего просмотра вечерний прием препаратов. Буйным колют транки и затягивают ремешки, все успокаиваются и больше не орут. Всё снова в норме. И единственное, чем это шоу отличается от нашего, – система вознаграждения.

В те дни, когда кого-нибудь не кроет истерика, этот мир не становится уютнее, но с наступлением темноты его натуралистические подробности немного отступают. Невыносимым его делает поправка на бесконечность, ведь каждый день в точности повторяет предыдущий, что, пожалуй, и являет собой основной терапевтический эффект – воля подавляется полным отсутствием возможности хоть как-то повлиять на режим содержания.

В столовой все сидели по интересам, отдельный стол был даже для двойников Курта Кобейна. Как и палата. Их словно подобрали по росту и длине волос. Самый живой из них все время ходил в пижаме, с растрепанными волосами и одичавший от транков. Он как раз был невероятно похож на солиста «Нирваны» в лучшие годы и редко снисходил до общения с кем-либо, кроме практикантки, что стояла по утрам на выдаче колес и микстуры. С ней, в общем, и я старался быть в хороших отношениях.

Второй «Кобейн» почти все время был на вязках и просто не мог отойти от аминазина, без которого становился чересчур агрессивным. С третьим я иногда пересекался в курилке. Он утверждал, что он рок-звезда и уже давно никому ничего не должен, ему двадцать девять и он сделал для отечественной техносцены всё, что мог, и выжат без остатка. В силу этих причин он часто ругался с близкими по мобильному телефону. Последние лет пять он не покидал пределов дома, плотно засев в программе «кубейс». Возможно, причиной этого стала глубокая наркотизация организма. Всё было ничего, пока вдруг он не стал агрессивен – сюда его сдали мать и младшая сестра, опасавшиеся за собственную жизнь. Парню всерьез казалось, что миру пора вернуть ему должок, но сейчас он был согласен на самую малость – чтобы его просто забрали отсюда. Он клялся быть милым и добрым, но через три секунды разговора снова срывался на крик. Таким образом, его прорубало относительно часто, ведь транквилизаторы на крепкий чай порождают гон. Закуривая новую сигарету, он начинал рассказывать истории из нормальной жизни, которая была до того, как он засел писать техно и стал администратором интернет-сообщества «дрочу и плачу», посвященного электронной сцене, в ЖЖ. Историй у него было много, и он охотно рассказывал их всем, кто сидел на корточках вокруг помойного ведра в туалете. Кто-то уже докуривал, вставал, выкидывал бычок и уходил прямо посреди рассказа, а я закуривал новую, чтобы дослушать до конца. Так вечер наступал чуть быстрее, кроме того, я и сам любил отечественную электронную сцену.

Однажды утром он просто подсел рядом на корточки и сказал:

«Поехали мы однажды с ребятами и Эллой забирать тело ее мужа из ногинской психушки. Женя – Фирма, я нормально с ним общался, из одной тусовки, он тогда после Казантипа от всех свалил. Все еще в Крыму оставались, Элла тоже, а Фирма исчез без следа. Нашелся он в Ногинске, уже с биркой и на полке холодильника. Начало 2000-х, даже на гроб денег не было. Больничка согласилась отдать тело жене. Закололи его там чем-то, но я вполне допускаю, что он за этим туда и лег. Тело отдали. Сентябрь жаркий – как в Москву везти?.. Решили, что повезем на электричке. Посадили тело на лавочку, шапочку надвинули на глаза, сбоку – Фил, с другого – Алекс, все под фентанилом, а Фирма с понтом тоже нахлобучился, голову скосил, с понтом залипает. Ну, едем, ближе к Москве народу набилось, и дед какой-то, грибник, грубо так начал нас щемить: “Чего вы тут курите? Баба ваша плачет. Этого наркомана будите, он уже синий”. Мы ржем: “Дед, а ты сам на него наори, может, проснется…” Элла в слезы еще сильнее. Справку достала, в лицо ему тычет: “Вот свидетельство о смерти!” Дед побледнел, давка в проходе была основательная, упасть ему было некуда, так что он просто немного осел». Когда он закончил свой рассказ, в курилку вошел тот, кто занимал отдельную палату и был белее всех простыней этого заведения, такими же были его волосы и, казалось, глаза, хотя на вид парню было тридцать с небольшим. Ему быстро дали кличку Кефирчик, сам он ничего не говорил, и я думаю, эта кликуха была связана именно с цветом его лица. Правда, через одну ночную смену от санитаров стало известно, что парень просто очнулся по белке с забальзамированным дельфином, украденным из кунсткамеры одним дождливым утром. Это породило массу слухов на этаже: о вреде алкоголя по акции, о том, что Кефирчик теперь точно никогда не будет пить и закусывать рыбными консервами… Эти бредни не закончилось бы никогда, если бы в блатную двухместную палату к Кефирчику не завезли санитара из другого отделения, дабы вывести того из острого запоя перед проверкой руководства.

Посмотреть на связанного санитара хоть одним глазком приходили даже сами санитары. Для всех это было чем-то вроде отдушины: психи чувствовали пик исторического возмездия, санитары видели в этом возможность дополнительного оплачиваемого отпуска и смотрели с легкой завистью, для медсестер это было настоящее таинство, а для меня – возможность побыть в тишине, поскольку все кучковались там, где санитару предстояло отойти от запоя и проснуться связанным в одной палате с Кефирчиком. И я никак не вправе осуждать тех, кто жаждал этого момента всю здешнюю жизнь.

Ницше однажды сказал: «Пиши кровью». Кровью в этих стенах был уделан потолок. Конкретно этот пацан, как и многие здесь, просто исчез для социума. В его историях часто фигурировали друзья, что откинулись в каком-то плохо освещенном подвале в самый разгар вечеринки, – рядовая ситуация для молодежи восьмидесятых годов рождения, смерть на рейве воспринималась чем-то вроде ДТП. Только в данном случае ДТП было массовым и люди сами и с большой охотой бросались под колеса. Это была смерть под драм-машиной. Таблетки я чаще сплевывал в унитаз. С пристрастием за мной не следили, поэтому я мог это делать. Без колес хотя бы не возникало зверского аппетита, как у остальных набивающих кишку капустой. У окошка раздачи я сидел из двух соображений: чтобы дать понять медсестрам, что аппетит у меня есть, следовательно, есть желание жить. Я старался съедать хотя бы треть, остальное отдать соседям по столу. Место у окошка давало возможность по-быстрому отдать тарелку обратно и взять добавки компота, ведь в действительности вонь вареной капусты и тридцати чавкающих сказочных персонажей, которые сожрали бы собственную блевотину, если бы ее разлили из пронумерованного бачка, и так неплохо отбивали чувство голода. Вид на внутренний двор тоже не располагал к тому, чтобы засиживаться в столовой: три голые осины, четыре ели, береза и мощенная бетонной плиткой тропинка. Картина у окна в точности повторяла этот пейзаж – картина в картине, яркий пример местного чувства юмора.

Через несколько дней ко мне в палату переселили самых тихих шизоидов, чтение Лао Цзы усложнилось: все они любили навязчивый треп с элементами нарциссизма. Особенно приставуч был героиновый бык из девяностых, с рассказами о стрелках. За двести долларов он калечил людей, пускал по кругу малолеток с Ленинградки и успел похоронить всех своих друзей, передознувшихся уличным метадоном. Теперь он утверждал, что Сталин – вождь, утратив которого наш народ стал легкой добычей. Он даже находил в себе определенное портретное сходство со своим кумиром – по выходе планируя пойти в его двойники на Арбат, фотографироваться с корейскими пенсионерами. Он уже посчитал возможный навар и потирал ладошки. Ну, а пока его тоже мучили голоса.

По утрам я несколько раз имел счастье проходить различные тесты. В основном они были направлены на выявление моих ощущений: не кажется ли мне, что меня преследуют, не понимают, не оценивают по достоинству? Не подозреваю ли я заговоров? Какие страхи я испытываю? Жесток и враждебен ли мне окружающий мир? И что я собираюсь делать с этим, если это так? Эти весьма интимные вопросы коварно дублировали друг друга в разных формулировках: «Верно ли утверждение, что окружающие вас люди, члены семьи настроены против вас враждебно?», затем пять-шесть других вопросов и снова: «Не верно ли утверждение, что члены вашей семьи настроены против вас враждебно?» В первом случае нужно ставить галочку в графе «нет», во втором в графе «да, неверно». Вопросов сто шестьдесят, то есть в действительности эту сумму нужно разделить на два – восемьдесят вопросов, провокационно повторяющих одно и то же. «Не поехавший ли ты настолько, чтобы признаться, мир – это циничный заговор против тебя, и ты не собираешься спускать ему этого. Ты будешь уличать в этом всех и вся, а когда придет время, пустишь кровь, реки крови. Ведь на тебя возложена особая миссия – справиться с курением на лестничной клетке, изобличить как можно больше внутренних врагов и членов их семей». Во время заполнения этого теста опасно проявлять небрежность. Психиатрия – наука консервативная и по-прежнему носит карательный характер: миссию приостановят и вгонят в тебя столько препаратов, что по выходе существует риск вообще с трудом вспомнить, кто ты. Придется все начинать сначала. Также мне довелось нарисовать много картинок и прокомментировать чужие. Ряд устных бесед содержал в себе все тот же предмет для обсуждения, что и в тестах. Только, в отличие от тестов, врач-психиатр внимательно отслеживает все реакции, и где-то под его располагающим и дружелюбным взглядом, где-то под столом, по которому он, то и дело меняя ритм, постукивает шариковой ручкой, есть условная педаль спуска человека на самое дно социальной иерархии – «недееспособность». Поэтому лично я не стал искать в психиатре интересного собеседника и уж тем более изливать ему душу. Отсутствие враждебности, немного самокритики, немного самоиронии, наличие крепких социальных связей и беспокойства, связанного исключительно с уровнем материального достатка. Желание зарабатывать чуть больше, чтобы быть полезным если не обществу, то хотя бы своей семье и будущей избраннице. С патриотизмом лучше не пережимать, патриотизм хорош лишь в качестве вишенки на торте – абсолютной и хладнокровной лжи. Если же преподнести его как один из основных ингредиентов, фатальные последствия не заставят себя ждать. Ваш лечащий врач с ипотекой и зарплатой в двадцать три тысячи рублей, за вычетом налога за бездетность, вас тут же уничтожит, задав простой вопрос: «Как вам цвета российского флага?»

Разумеется, самокритика не должна обходить проблем наркологического характера. Это болезнь, которую не стоит отрицать, но здесь кроется ловушка, попав в которую всё предыдущее построение может рухнуть. Если врач спрашивает о причинах наркотизации организма, не стоит отвечать честно, достаточно сослаться на баловство спиртосодержащими напитками в старшей школе. Опытный врач знает, что в подростковом возрасте зависимость наступает быстро с высокой вероятностью и без каких-либо дополнительных причин, кроме самого употребления. Вот рецепт, как случайно не приобрести дополнительного диагноза, кроме алкоголизма или наркомании. Если же ты под следствием или преследуешь какие-то другие цели – например, получение пенсии по инвалидности через психушку, – следует исходить из обратного и честно рассказать, что чувствуешь, как к твоему мозгу плавно подъезжает пиздец. Но не стоит воспринимать это критично. Это вносит разнообразие, спасает от уныния и придает энергию, когда все против тебя, даже эти унылые, серые дни. Однако для бойца по жизни эти внезапные порывы бодрости – не что иное, как скрытые ресурсы организма и результат все того же бойцовского характера. Весь драматизм ситуации заключается в том, что любой мало-мальски образованный человек способен варьировать свои показания из соображений собственной выгоды, настроения или внезапно попав под влияние «субличности», которая в той или иной степени присутствует в каждом. Исходя из этого принципа, психиатры абсолютно безграничны в процессе принятия решений на тот или иной счет. Добросовестные профессионалы, конечно, руководствуются принципом социальной опасности, которую потенциально представляет собеседник, но не стоит забывать, что бывшие добросовестные профессионалы отдыхают в соседнем корпусе не по туристической путевке. И никто с точностью не знает, когда начался процесс у того или иного специалиста и сколько диагнозов написано не без помощи внезапного вдохновения. Психиатрия – чрезвычайно опасная наука. Шутки в сторону – попадать под ее прицел ровно то же самое, что полностью доверять свою судьбу незнакомцу, последняя капля терпения которого, возможно, иссякла вчера.

В моем случае эта была незнакомка. Примерно на четырнадцатый день врач постановил, что мой случай – следствие злоупотребления амфетаминами и алкоголем. Меня обязали пройти лечение в наркодиспансере по месту жительства и попросили больше не возвращаться, оставив еще на три дня, чтобы в понедельник сделать электроэнцефалограмму. Основную часть таблеток я по-прежнему выбрасывал, оставляя только фенибут, разработанный в СССР специально для космонавтов, дабы им преодолеть страх перед космосом. Эти таблетки я уважал всегда и при любых обстоятельствах. Страх космоса меня не покидал с детского сада, но все же больше настораживала долгая прелюдия перед стартом.

Ночами я много курил в туалете и общался только с дядей Сашей. Все без исключения таблетки он бросал в унитаз и тоже подолгу не мог уснуть. Дядя Саша заехал по белке и, как и я, шел на выписку к среде. Дурка его совсем не напрягала, после пятнадцати лет лагерей он воспринимал ее как курорт. На воле его работа заключалась в рытье могил на Даниловском кладбище. Престижно, но возраст для лопаты уже не тот – в общем-то, «тем» он никогда и не был. Разве может быть хорошим время, когда пьешь водку в ожидании «клиента», которого надо закопать. Особенно в минус двадцать, когда земля – сплошной камень. Могильщики не слишком жалуют тех, кто решил умереть зимой: хороший клиент умирает летом, в качестве комплимента его закапывают поглубже. Вообще-то дядя Саша был похож на Карлсона из советского мультфильма: низенький, любит сладкое, с такой же, слегка взъерошенной прической. Его голос и улыбка удивительным образом сочетали доброту и лукавство. От Карлсона его отличали только проплешины – алма-атинские мусора еще в восемьдесят втором году в ИВС так сильно выдрали ему волосы, что они больше не росли, – и татуировки, из которых выяснялось, что дядя Саша, в прошлом злостный рецидивист, любил девушку Галю и страдал наркотической зависимостью, теперь видимо, изжитой. Сейчас ему под шестьдесят. Денег у него не было даже на метро, чтобы доехать от больницы до дома. Это его всерьез беспокоило до тех пор, пока он не узнал, что ему полагается справка – комплимент из дурдома, – по предъявлении которой его обязаны один раз пустить в метро бесплатно. На предплечье правой руки, в районе центральной вены, у него было написано: «Пейте суки кровь мою», а на левой продолжение – «Устали из правой, пейте из левой». И еще дядю Сашу отличал от Карлсона тот факт, что Карлсон не хотел наколоть блаженному Алеше, неутомимо собиравшему бычки в туалете, на жопе улей, а себе на член – пчелку, после чего склонить Алешу к сексуальной близости, а дядя Саша хотел. Алеша и впрямь подчас напрягал своей привычкой сидеть на корточках ровно напротив и смотреть на тебя в упор, чтобы не упустить момента, когда ты бросишь окурок. Одно я про дядю Сашу знал точно – очень самоотверженный человек: у меня бы на Алешу не встал, а у дяди Саши – да. Такое спокойствие он излучал, когда говорил об этом. И если дядя Саша смог бы лупиться в жопу с дистрофичным, иссиня-белым, всегда в испарине Алешей с мертвенными глазами, то решительно дядя Саша мог выебать абсолютно всё. На таких людях земля русская и держится. Их совершенно не волнует эстетическая составляющая, именно они размножаются во всех хрущевках, во всех промзонах страны, положив друг другу на спину порножурнал, выпив технического спирта или отбив опий из маковой соломки, запивая чифирем вафлю с джемом. Так что для них после сто первого километра МКАД ад – не более чем новые грибные места.

Вечером в столовой я смотрел MTV, показывали РНБ-клип с черными женщинами, дядя Саша сел рядом и спросил:

– Интересно, у негритянок ладошки белые? У меня вот никогда не было черной, а я бы хотел.

В принципе, именно это я и собирался вспомнить, как только выйду, – осуществить мечту дяди Саши.

В ночь перед выпиской к нам в палату заселили варщика – сразу после хирургии, от него еще немного несло поджаренной плотью. Врачи сочли, что обожженное до костей лицо, череп в бинтах и обгорелые руки – это не так страшно, как винтовой психоз. А этого парня он накрыл прилично. Когда он не ворочался, то приседал и стучал зубами в попытке жевать дырявые щеки.

Надо сказать, все мы, обитатели этой палаты, с нетерпением ждали, когда его муки хотя бы на время приостановят. Несколько часов спустя пришла самая опытная медсестра с двумя санитарами, его связали и вкололи два куба аминазина. Обыденно и привычно медсестра Надежда сделала инъекцию, не выпуская из рук чашечку растворимого «Нескафе голд», улыбаясь молодым санитарам, как в групповой семейной рекламе. От ее присутствия и запаха кофе веяло спокойствием и благополучием, она сделала все быстро и удалилась, немного виляя жопой, словно зная, что, как только она выйдет, половина обитателей, которые еще способны на это, начнут гонять лысого. Увы и ах, так оно и случило сь. В палате, где запах обгорелой плоти был существенно сильнее всех прочих, нашлись те, для кого это не стало помехой, чтобы кончить. В виде исключения нам открыли форточку, впервые за последнее время я услышал вечернюю Москву.

В туристических путеводителях часто пишут, что это город контрастов, но никто не уточняет каких.

Ночь я провел в туалете, дышать сладковатым запахом нового соседа было невыносимо. Алеша сидел напротив и внимательно следил за каждым движением – сигареты, которые я дал ему накануне, не спасли. Он просто спрятал их или выкурил все сразу и теперь хотел новый бычок. К Алеше я как-то привык, не скажу, что он был хорошим собеседником, но чем-то вроде постоянного спутника. Я мог закрыть глаза и надолго погрузиться в собственные мысли, стоило открыть их – Алеша сидел на том же месте. Сначала меня это тревожило, затем я вовсе перестал обращать на него внимание. Кто-то предпочитал опрокидывать его ногами на пол или же орать, но ощутимого результата это не имело – Алеша не держал обид. Если его били, он вставал и занимал прежнюю позицию без всякого озлобления. Боялся он только санитаров, которые могли связать его на несколько недель – тут уж не покуришь, других радостей у него, вероятно, не было. Возможно, они существовали в прошлой жизни, но кто это знает: Алеша ведь совсем не разговаривал. Так мы и сидели вдвоем. Затем приходил мучимый бессонницей дядя Саша, устраивался на корточках с другой стороны ведра для окурков, и наши фигуры образовывали треугольник с ведром посередине. Медсестры, отдавая должное тому, как тихо мы сидим, иногда шли на уступки. Мы с дядей Сашей заваривали чай в сестринской. Затем возвращались и снова сидели вокруг ведра – при взгляде сверху это выглядело подобием причудливых живых узоров, выстраиваемых спортсменами при открытии олимпиад. Только спортивные состязания смотрят болельщики, а на нас сверху глядели пролетающие мимо души навсегда покидающих эти стены. Лифт, спускающий тела в морг, гудел как раз за стеной. Если мы слышали, как его включали, – значит, для кого-то мы становились символом закрытия этой, нашей, «олимпиады», где рекорды ставились не по прыжкам в длину под допингом, а по допингу в чистом виде.