Читать книгу Кольцевая дорога - Дмитрий Владиславович Попов - Страница 2

Помню, хорошее выдалось утро. Ветер разогнал ночные облака, сентябрьское небо очистилось и походило на синюю чашу. Опрокинутую вверх дном глубокую синюю чашу. Такую синюю, какой в Эриаке ни у кого не было. Это я знал наверняка: я ведь вырос здесь. Еще мальчишкой облазал и сам город, и все близлежащие хутора. Половину его жителей знал поименно, другую половину помнил в лицо. Посуду делали горшечники, жившие на той стороне пруда. Чтобы все иметь под рукой, они селились поближе к воде и к своим залежам глины. Но сделать такую синюю чашу никто из них не мог. Горшечники изготавливали простую, крепкую и надежную посуду: стенки ее были с палец толщиной. Большой палец, если быть точным. Такая кружка в трактирной драке могла пробить сопернику голову, а сама при этом оставалась целой. Поэтому все хозяева городских трактиров предпочитали нашу же посуду: она была и крепче, и дешевле.

Другие изделия привозили купцы. Они были легкими, изящными, красивыми. И дорогими. Но богатые городские семейства могли их себе позволить. На то они и богатые. Я помнил, что ни у наших, ни у привозных чаш не встречалось такого глубокого синего цвета. Он бывает только у сентябрьского неба и еще у человеческих глаз. Этот цвет мне нравился. Может, поэтому я и заторопился из дому. Не стоило упускать такой замечательный денек. На верхнем поле дел еще оставалось невпроворот.

Если бы я в тот день остался дома, то ничего бы и не случилось. Правда, на нашем с матерью небольшом огородике все уже было убрано, высушено и сложено в закрома да в подвал. Но по хозяйству всегда можно было найти чем заняться. Мне ли этого было не знать! Стены дома, построенного еще моим прадедом, состарились, потемнели от времени и плохо держали тепло. Особенно та, что смотрела на север. Их нужно было приводить в порядок. Плита на кухне дымила. Требовала ремонта крыша. Сарай, где раньше обитала корова, казался еще крепким – но только казался. На птичнике с курами нужно было менять загородку. Забор с калиткой… ну, тот вроде пока стоял. Да и на огороде, если подумать, можно было бы дело найти. Но дома мне не сиделось, меня уже понесло на поле. Там, как мне казалось, дело было важней.

Со всеми ремонтными работами я тянул неспроста. Деньги у нас с матерью уже подходили к концу. Осенью с ними всегда было непросто, вот и приходилось в сентябре любоваться небом. А что еще было делать? В трактире не посидишь: без денег никто тебе пива не нальет, закуску из копченой рыбки не поставит. Разве что Дик Санья, владелец «Сахарной головы». Но тот тоже не за просто так расщедрится: к матушке моей он неровно дышит. Кормит меня, а обхаживает-то ее. А ей, судя по всему, его ухаживания не нужны. Она отца не может забыть. Сколько уж лет прошло, как он умер, а все равно не может. Хотя мастер Дик к матушке подходит со всем уважением. То курочки жареной пришлет, то рыбки, то на ужин пригласит, говядиной отборной попотчует. Вино привозное, самое дорогое, на стол велит подать.

Сам он маленький, тщедушный, на голове залысины. Однако же не ленится лично за плиту встать. Как наденет на голову свой белый поварской колпак, залысины свои им прикроет, в кухарский фартук облачится, пояском шелковым подпояшется, как пойдет на кухне руками махать, поварят гонять да командовать – дым стоит коромыслом, а из трактирной трубы аж столбом валит. Каждый вечер полное заведение народу, и все лопают так, что за ушами трещит. Добавки просят, словно дома их не кормили. Будто с самого утра голодные ходят. Тут и видно становится, кто у нас в городе старшина гильдии поваров. Он самый, мастер Дик Санья.

Ну да ладно. Честно-то сказать, не большой любитель я в трактирах штаны просиживать. Некогда мне. Вот разве что зимой, когда все поля под снегом лежат, что верхние, что нижние. Тогда работы мало, можно и в «Сахарную голову» заглянуть. Пиво мастер Дик доброе варит. Самое лучшее в Эриаке. А летом мне не до пива, успевай только поворачиваться: сверху вниз да снизу вверх бегай. Инструмент на поле не оставишь, а нужно то лопату, то каелку, то грабельки. А то и руками приходится земельку перетирать, в рядочки укладывать. А как иначе? Зато осенью урожай соберешь, сдашь господину казначею под счет. Он доволен, улыбается, руку жмет, премию выписывает. Налоги городские, правда, сразу все посчитает: и десятину, и за дом, и за землю. Вычтет из заработанного, разумеется. И все равно домой идешь с полным кошелем, радуешься. Вот тогда можно и ремонтом заняться, и делами по хозяйству. А если год урожайный выдастся, то и матушке можно обнову справить, шубку зимнюю пошить или сапожки новые. Да и самому из одежды чего прикупить: куртка вон совсем поизносилась, как ее не штопай. Только на поле теперь работать и годна.

Так вот, увидел я, значит, как солнышко в окна лучами бьет, и заторопился. Побросал наскоро в рот чего там на завтрак матушкой было приготовлено, сунул в карман куртки сверток с обедом. Схватил лопату, ту, что полегче, для верхнего поля. Махнул рукой на прощанье матушке: мол, вечером буду. И побежал.

Ну, то есть бегать-то по городу не принято: по улицам нужно ходить размеренно да чинно. Потому как здесь приличные люди живут, не абы кто. Но шел я быстро. Спустился по Тополиной улице к пруду. А на плотине, на том самом месте, где водосток белым камнем выложен, столкнулся с Хромоножкой. На свою беду, как позже выяснилось. Лучше бы я дома остался. Занимался бы себе не спеша по хозяйству. А на верхнее поле мог и в другой день попасть: не урожай же я туда шел собирать. Так, грядки поправить да сокровища свои проведать. Беспокоился, конечно, о них, и было отчего: знатный урожай в тот год вырос на делянке на моей. Ни у кого такого во всем Эриаке больше не было. Эх, что уж теперь говорить!

Хромоножку на самом деле звали Лайзой Вистень. Красивое имя, и сама девица была хороша. Черные кудрявые волосы, нежная белая кожа. Румянец на щечках. Большие сиреневые глаза. Ни у кого больше таких глаз не встречал. Немудрено, что парни на Лайзу заглядывались. Я и сам бы, может, взглянул, да мне все недосуг было. Матушка намекала, конечно, насчет женитьбы: пора бы, мол, сынок, уже и подумать. Но сердце мое молчало: не встретил я пока свою суженую. Да и не о том теперь речь. Хромоножкой Лайзу прозвали за то, что она припадала при ходьбе на правую ногу. Сильно припадала. Так, что и ходила с трудом. От рождения у девицы такая беда была, хроменькой она уродилась. Работать, конечно, в полную силу Лайза не могла. Так, перебивалась пряденьем да шитьем. В Эриаке на этом не заработаешь, потому что многие женщины у нас прядут, многие шьют. Матушка моя вон тоже с ниткой и иголкой хорошо управляться умеет.

Жила Хромоножка с матерью. И жили они небогато, конечно. Отец Хромоножки ловил рыбу, и однажды в ненастную ночь утонул. Матери Лайзы удалось выхлопотать в магистрате пенсию по потере кормильца. Не знаю уж, каким образом: у моей матушки это не получилось. А ведь и я рос без отца, а она без кормильца. Ну да ладно, я не в обиде. Сам теперь могу прокормить и себя, и матушку. Хотя, признаюсь, случались и у нас трудные времена, когда приходилось черствый хлеб простой водой запивать.

Так вот жили они на эту самую пенсию. Перебивались, разумеется, все больше кашами да овощами. Мясо ели лишь на праздник, пиво водой разбавляли. Хлеба и то не досыта имели, чего там говорить. Пенсия-то маленькая. А как Хромоножка достигла совершеннолетия, ее платить и вовсе перестали. По закону не положено, мол. Зарабатывайте сами. В магистрате народ ушлый, каждую медную монетку считают. Потому и не бедствуют, должно быть. Хорошо живут: вон какие хоромы для отправления дел господам советникам отгрохали! Лучшее здание в Эриаке. Хотя и не такое большое, как некоторые богатые особняки.

Ну, мать у Лайзы к тому времени работать совсем отвыкла, а сама Хромоножка не могла. Мать давай девицу замуж гнать, да кто же ее такую возьмет? Хоть и была Лайза красавицей, да хромота ее оказалась неизлечимой. И приданого за девушкой никто не даст, разумеется. Хоть парни на нее и поглядывали, да родители у них не дураки были: кому такая невестка нужна, хромая и без приданого?

Вот мать и начала девушку поколачивать с горя. Бьет, да еще каждым съеденным куском попрекает. Поэтому не удивился я, когда увидел, что Хромоножка плачет. Встретились мы над самым водостоком, и мне бы мимо пройти, да не смог. Пожалел девицу. Лопату с плеча снял, в землю упер.

– Не плачь, Хромоножка! – утешаю ее. – Потерпи немного: мука перемелется, зерно будет.

– Не могу так больше! – заявляет мне Лайза. – Лучше бы мне и не родиться вовсе, чем такой подбитой уткой жить! Родная мать поедом ест, со свету сживает. Вон какой синяк набила, а за что? За то, что калека и никому не нужна?

Слезы у девицы из глаз ручьем бегут. Бросается она мне на шею и начинает их о мою куртку вытирать. И чувствую я, что ногами слабею. Молодой здоровый парень, силушкой вроде бы не обижен, а понимаю – сейчас упаду. Оперся на лопату свою, Лайзу покрепче к себе прижал, по черным кудрям рукою глажу, успокаиваю, значит. Она ревет в полный голос. Что за напасть такая со мной приключилась? – думаю я. Никогда такого не было. Потом начинает до меня доходить: это все девичьи слезы виноваты! Не пойму, каким образом, но просочились они через плотную курточную ткань. Проникли сквозь рубашку. Пронзили кожу и ударили мне в самое сердце. А сердце, оно ведь не казенное, оно свое. И слабое к тому же, как выясняется. От слез девичьих сердце шалить начинает. С ритма сбивается и ухает как барабан. От того, должно быть, и ноги слабеют. Я ведь с девицами дела не имел, откуда мне было знать, что они так на меня действуют?

Жалко мне стало Хромоножку. Моченьки нет как жалко. А придумать ничего не могу. Голова пустая, словно прохудившийся бочонок. И слов, чтоб девицу утешить, подобрать не могу: разбежались все слова от меня, попрятались куда-то. Стою пень пнем, по волосам ее глажу. Сам вот-вот разревусь.

Хромоножка пригрелась у меня на груди, голосить перестала. Стоит, носом тихонько шмыгает. Потом голову подняла, сиреневыми своими глазищами захлопала и предлагает:

– Я ведь тебе нравлюсь? Тогда возьми меня замуж! Не пожалеешь – я для вас с госпожой Еленой все буду делать. Вот увидишь: трудиться стану, не покладая рук!

Госпожа Елена – это матушку мою так зовут.

– Не могу, Хромоножка! – отвечаю я ей.

– А не можешь замуж взять, тогда добудь для меня Облачную Жемчужину! – просит Лайза. – Я ее съем и исцелюсь от своей хромоты. Ты ведь небоходец, ты это можешь!

– А ты знаешь, сколько такая Жемчужина стоит? – спрашиваю я.

– Когда поправлюсь, меня всякий на службу возьмет! – заявляет она. – Тогда я все тебе смогу вернуть, до последней медной монетки!

Все-таки наивная она, Хромоножка. Ничего не понимает. Жемчужины эти так дороги, что ей за всю ее жизнь столько не заработать, как ты ни крутись. И еще того девица не знает, что все добытые небесные плоды магистрат продает в другие города. Таков договор у Эриака с Империей. Потому и не трогают наш маленький городишко, и границы наши спокойны. А покупают Облачные Жемчужины богатые люди. Очень богатые, бедным здесь делать нечего. Причем богачи даже в очереди, случается, стоят: каждая Жемчужина заранее выкупается и записывается за клиентом. Чудесная это вещь – ведь она способна исцелить любую болезнь. За такую никаких денег не жалко. А мы их лишь выращиваем и сдаем под счет господину городскому казначею. Ни разу я не слышал о том, чтобы Облачная Жемчужина досталась небоходцу. Не было такого на моей памяти. А за кражу Жемчужины полагается изгнание из города, самая серьезная в Эриаке кара. Как Хромоножке было это все объяснить? Пока я раздумывал, нас с ней уже и заметили. И немудрено, ведь стояли мы над водостоком плотины, на виду у всего Эриака. Да еще и в обнимку стояли. Ничего глупее придумать было нельзя.

– Эйгор, да ты в своем ли уме? – услышал я позади взволнованный голос Деррика.

Был бы в своем, не стал бы обниматься с девицей прямо на городской плотине, подумал я. Да и совсем бы не стал: зачем мне это? Мало у меня своих забот, что ли? Вот что слезы девичьи делают: совсем ума лишают. Отскочили мы с Хромоножкой друг от друга, словно кипятком ошпаренные. Стоим, на пару свекольным отваром наливаемся. Да поздно уже: кому надо, все все разглядели, заметили и на ус намотали. Пойдут теперь по городу сплетни гулять, одна другой краше.

– Ты что, жениться на Хромоножке собираешься? – спрашивает меня Деррик.

– Нет! – говорю я ему.

– А зачем тогда обнимал девицу?

– Утешал я ее! – отвечаю.

– На виду всего Эриака? – хмыкает Деррик. – Не рассказывай мне сказок, Эйгор!

Деррик был моим другом. Самым лучшим, потому что единственным. Других у меня не было. Род наш богатым никто не назвал бы. Да и остались от него только матушка да я – вот и все Услеты. Родня наша давно поумирала вся, некому было помочь. Поэтому и образования я никакого не получил: школ в Эриаке не было, а куда-то ехать учиться… Деньги нужны, и немалые. Где их взять? А вот Деррик учился: Расвичи все ученые. И богатые к тому же. Заседают в магистрате. Говорят гладко. Деррик вон может целый день соловьем заливаться. Я же все больше молчу: мне так проще. Работа, она молчаливых любит. Так матушка говорит. А я бы еще добавил: и бедных. Поэтому я молчу и работаю. Работаю и молчу. Деррик вон пускай разговаривает. За нас обоих. А я ему поддакиваю и работаю. Тоже за двоих, выходит.

Почему он со мной подружился? Потому что я, как и он, небоходец. Могу мерить шагами высоту, как у нас принято говорить. Могу работать на своей небесной делянке и выращивать Облачные Жемчужины. Такой у меня талант: к чему руки на поле ни приложу, все вырастает. Словно само по себе. Хотя, конечно, попотеть приходится, и немало. За этот талант меня и ценят: и господин казначей, и Расвичи. Тем более что делянка моя на самом деле им принадлежит. И Деррик меня ценит. Наверное. Иначе зачем стал бы он по трактирам меня за собой таскать да пивом угощать? Так-то подумать: кто я и кто он? Зачем ему это надо? Не знаю. Обычно бедный богатому не ровня. Не товарищ, значит. Но, видать, и по другому бывает. Тем более что нас, небоходцев, в Эриаке всего два десятка набирается. Едва-едва хватает на то, чтобы небесные делянки травой не зарастали. Ну и помогаю я Деррику на его поле, разумеется. Как без этого? Он свои грядки норовит запустить, а мне их жаль. Так вот и дружим.

Объяснил я Деррику, как так у нас с Хромоножкой неловко получилось. У него лицо поскучнело, глазки забегали. Вижу, не поверил он мне. Что поделаешь: Деррик всегда до сплетен охоч был, такая уж у него порода. Расвич и есть. Они все такие. Мне даже кажется, что господ советников в магистрат выбирают из тех, кто умеет рассказывать сплетни. А еще лучше самим сочинять. Иначе, должно быть, скучно им было бы столько времени сидеть на своих заседаниях. А тут раз, и новая сплетня готова. Горяченькая, с пылу с жару. Вот уже и развлечение.

Однако от меня Деррик все же отстал. Теперь он к Хромоножке привязался: давай выспрашивать, что да как. Она снова разрыдалась – девица, что с нее взять, да еще и на выданье. Ладно, пусть сами разбираются. Подхватил я лопату свою, на землю упавшую, положил на плечо и потопал себе дальше. Пересек гончарный квартал и поднялся на вершину Столовой горы. Она была ровной, словно тот самый предмет мебели. Даже деревья здесь не росли, только зеленый мох покрывал скалы. Отличное место для того, чтобы, не привлекая лишнего внимания, подняться на свою делянку. Небоходцы часто этой вершиной пользовались.

Вот и я так сделал. Шагнул себе прямо с обрыва, встал на воздух, проверяя, как держат ноги. Оказалось, ничего: слабость от девичьих слез уже прошла. Вздохнул я поглубже, набрал полную грудь свежего осеннего ветра и потопал наверх. Шагалось хорошо, бодро так. А что? День выдался ясным, солнечным, ветер был слабым, легкие облачка крутились на севере и вроде не затевали ничего дурного. Солнце не припекало. Дождь идти не собирался. Замечательный денек для работы на верхнем поле, это я уже объяснял.

Добравшись до своей делянки, первым делом я, конечно, проверил Облачные Жемчужины. Целехоньки оказались мои красавицы. Лежали, как им и положено, на прозрачно-синей грядке, впитывали последнее солнечное тепло. Целых три штуки. Три серых, словно прячущихся внутри облака, Жемчужины. Три целительных небесных плода. Скоро, скоро придет пора собирать вас, чтобы спрятать в глубокие казначейские кладовые. А пока дозревайте, впитывайте в себя солнечный свет днем и лунный ночью. Дышите облаками и ветром, пейте звездное сияние. Наслаждайтесь покоем небесной синевы.

Да, удачный выдался год, ничего не скажешь! Богатый урожай нынче вызревал на моей делянке. Три Облачных Жемчужины на одном поле! Старые опытные небоходцы хорошо если один раз в десять лет снимали такой урожай. Матушка рассказывала, мой отец тоже умел этого добиться. Легкая у него была рука, любил он свою делянку. От него мне способности и передались. Никто не ждал от молодого сопляка такого урожая. Не то, чтобы я сильно гордился, ни к чему это. Однако приятно было сознавать, что не зря старался. Денно и нощно, в жару и непогоду удобрял синие грядки собственным потом. Не досыпал, не доедал, трясся над слабенькими ростками, укрывал их от ветра, прятал от дождя. Однако если припомнить как следует, то ведь и на Дерриковом поле я так же пахал. Ничуть не меньше, чем на своем. Не умею я по-другому работать, не приучен. Отец мой вон тоже изо всей силы впахивал наверху, пока не надорвался. И мне, видать, такая же судьба выпадет. Ну да я и спорить с этим не стану, если каждый год по три Облачных Жемчужины с поля снимать буду.

И дело тут не в деньгах. Вот, предположим, с этого урожая я богаче стану. Сломаю свой старый дом и новый себе построю, от таких-то щедрот. Поношенную свою куртку поменяю на новую и теплый зимний плащ на толстой подкладке заведу. Женюсь даже, как матушка хочет. И что, от этого всего изобилия я намного счастливее стану? Это вряд ли. А вот от того, что три таких красавицы на моей грядке выросли, моими собственным потом да водою дождевою политы, да солнечным светом напитаны, это да. От этого сердце мое поет. Тут моя сила и мое умение. Тут мое счастье сокрыто, на этих вот грядках.

Полюбовался я на Жемчужины и за лопату взялся. Нечего зря время терять, надо поле к весне готовить. Провозился до самого обеда, дальнюю грядку перекопал. Спустился вниз, на Столовую гору. Присел на мягкий мох, достал матушкин сверток, флягу с водой. Столовая гора еще и потому так называется, что на ней небоходцы обедать любят. Попил, поел, на других посмотрел, как они трудятся на своих небесных делянках. Вон старый Картуш виден, держится за свою больную спину. Вон Клейс носом в грядку уткнулся. Его делянка, кстати, не Расвичам принадлежит, как моя или дядюшки Картуша. Владеют ею Борны, еще один богатый род. Соперники Расвичей, как говорят. Земли к востоку от города делят, никак поделить не могут. Однако в магистрате вместе сидят.

Ладно, хоть на небе делить нечего. Наоборот, некоторые делянки заброшены, дикой травой поросли. Слишком мало нас осталось, небоходцев. Не в силах мы все когда-то поднятые небесные поля обработать. И с каждым поколением все меньше нас становится. Почему так? Не знаю. Иные стареют, как дядюшка Картуш или дядюшка Рейм. Иные, хоть и молоды, больше любят в трактирах сидеть, чем на своих делянках носом в землю упираться. Тот же Хорт, например. Или Вензель, среди городской молодежи самый первый заводила. Где какая обида или драка в трактире, или окна бьют, или даже за ножи сгоряча возьмутся, чтоб первую кровь пустить, непременно он в самой гуще случается. Подзуживает спорщиков, смеется подленько, пошучивает зло. А что ему? Папаша его, Вензель-старший, тоже ведь в магистрате сидит. И небесная делянка у них своя. Добрая, надо сказать, делянка, большая. Вот только с таким бедовым сынком хорошего урожая на ней не жди. Я поднес ладонь к глазам, всмотрелся из-под руки. Нет, сегодня и Вензель по своему полю ходит. Ноги длинные, сам высокий, на аиста похож. Появилась у него одна завязь по весне, как я слышал. Единственная. Не знаю, стала ли она Жемчужиной.

А вон и Деррик бредет. Сегодня он не на своей делянке. Я и позабыл, что он сегодня дежурный наблюдатель, страж закона. Присматривает сверху за Эриаком и окрестными землями. Чтобы пожара не случилось: ни в самом городе, ни на хуторах. Чтобы жители не безобразничали, чужого не брали, не дрались. Это у нас нечасто, но случается. Так-то народ в городе не злой. Но бывает, что перепьются. Или соседу за обиду какую захотят насолить. Вот наблюдатель и бдит. Городскую стражу зовет, если понадобится. А у тех разговор короткий: могут и по шее накостылять, а драчунов так и вовсе разнимают, нещадно колотя дубинками, чтоб впредь неповадно было. Так что стражу боятся и с ней стараются не связываться. Ну и к небоходцам относятся с почтением. Как-никак и мы за порядком приглядываем. За полями наблюдатель, кстати, тоже обязан смотреть. Моя очередь дежурить наступит через два дня. Тогда и я от рассвета и до заката буду по небу бродить. Даже трапезничать придется прямо на воздухе. Как Деррику сегодня. Так у нас заведено.

Пообедав, я решил спуститься в город. Забежал домой, поменял лопату на грабли. Матушку у себя не застал: должно быть, по делам отлучилась, она у меня хозяйственная. Вот бы мне и жену такую найти. Хромоножка, может, была бы и ничего, так-то девица она работящая. Но уж больно дорого просит: целую Облачную Жемчужину ей подавай. Такая цена разве что городским богатеям будет под силу. Куда уж нам, Услетам, у которых из мужчин только я один остался, последний в своем роду. И потом, хоть и милая девица Лайза Вистень, умница и красавица, да сердцу, как говорится, не прикажешь. Не по сердцу мне она.

Вернулся я на свое поле и до самого заката добросовестно дальнюю грядку граблями просеивал, а кое-где и руками кусочки неба перетирал. Закончил, когда уже стемнело. Жемчужины проверять не стал: не видно уже было ничего. Потому и проглядел я свою беду. Спустился вниз, а на Столовой горе меня уже ждали стражники. Взяли под белы рученьки и в тюрьму повели. Деррик с ними был, но он лишь руками развел: мол, что я могу поделать, приказ магистрата. Хотя как я позднее узнал, это он, как дежурный наблюдатель, обнаружил пропажу. А пропала одна из Облачных Жемчужин. С моей делянки.