Читать книгу Первая научная история войны 1812 года - Е. Н. Понасенков - Страница 4

Однако развитие капитализма (пусть и сдерживаемое пережитками крепостничества), эволюция научных и общественных идей, публикация в России и за рубежом буквально десятков томов ранее неизвестных документов сделали свое позитивное дело: историческая наука вышла на новый уровень своего развития. Да, она все еще оставалась описательной по стилю и местами продолжала носить на себе отпечаток великодержавной цензуры, штампов и комплексов, но появлялись ученые, которые создавали значительные труды и имели вполне адекватные суждения. О степени светскости и разумности ситуации в историографии самого рубежа девятнадцатого – двадцатого века можно судить, к примеру, по биографическим книгам, посвященным Наполеону, вышедшим из-под пера крупного и незаслуженно забытого русского историка А.С. Трачевского (1838–1906).[29] Далее я приведу значительные отрывки из его «Наполеона I». О реформах и внутренней политике консула и императора:

«Казалось, французы не ошиблись. Бонапарт сменил военный мундир на гражданский сюртук. Он послал Георгу III английскому горячий призыв к миру, а Павлу I предложил, ради дружбы, Мальту. Он даже заключил торговый договор с Соединенными Штатами, провидев в них могучего соперника британцам. И началась богатырская работа устроения разрушенной Франции. Консульство – эпоха Наполеона-правителя: тогда-то совершились те реформы, которые по блеску соответствовали его битвам, но превзошли их по прочности своих последствий.

…Теперь-то, среди мира, Наполеон поразил всех своего рода итальянской кампанией на поле гражданственности. Тут самым важным делом оказался Кодекс Наполеона (март 1804 года): его одного достаточно для увековечения этого имени».[30]

И снова – об успехах внутренней политики Наполеона: уже перед столкновением 1812 года:

«С такими средствами император стал энергично двигать вперед экономическое развитие страны. Возникло министерство торговли и промышленности (1811 год); явился практичный торговый устав (1808 год), опиравшийся на указы XVII века. Не жалели средств на улучшение сельского хозяйства: осушали болота, охранялись леса, разводились луга. Плодопеременная система вытесняла трехпольную, свекловичный сахар заменял тростниковый, растительные масла стали даже вывозить за границу так же, как вина и скот. Введение испанских мериносов утвердило шерстяное производство. И крестьянин уже чувствовал некоторый достаток. Но главные заботы были направлены на промышленность: здесь приходилось бороться с Англией. В одном 1811 году, когда подготовлялся русский поход, было издержано двадцать млн. франков «на поддержание коммерции». Завелись постоянные выставки; фабрикантам делались всякие поощрения; иногда казна передавала им собственные образцовые заводы. Возник Общий мануфактурный совет (1810 год), и посыпались открытия и изобретения. Наконец, Наполеон расширял фабричное законодательство: и тут, при быстром развитии дела, сама собой падала регламентация или стеснительная формалистика.

…Последствия этой промышленной деятельности были поразительны: в десять лет почти беспрерывных войн возместилось с лихвой все, утраченное в революцию. Французские изделия стали первыми в Европе. Французы начали вывозить многие товары, в особенности несравненные шелковые и шерстяные ткани. Промышленность поддерживалась еще изумительными общественными работами, на которые было истрачено при империи полтора миллиарда франков: вырастали целые города, не говоря уже про порты, крепости, каналы, дороги. В то же время принимались меры оздоровления (оспопрививание), заводились богадельни и больницы, воздвигались статуи и так далее. А из Парижа Наполеон хотел сделать «что-то сказочное, колоссальное»: сооружения были в разгаре даже в 1813 году!»[31]

Здесь я ненадолго прерву цитирование А.С. Трачевского – и напомню о важном факте, который характеризует личность выдающегося реформатора. 25 декабря 1797 года Наполеон был избран членом Института по классу физики и математики, секция механики.[32] Это произошло с подачи величайших ученых его времени – Лапласа, Бертолле и Монжа 305 голосами из 312.[33] Подчеркну, что на момент избрания Бонапарт чиновником не являлся, никакой власти не имел. Среди математических заслуг Наполеона: простой способ построения квадрата одной линейкой с двумя засечками (это решение стало существенным шагом к доказательству возможности при помощи только циркуля или только линейки с двумя засечками делать любые построения, выполнимые циркулем и линейкой без засечек) и теорема про равносторонние треугольники, носящая его имя. Сравним такое феноменальное трудолюбие и дисциплину Наполеона, например, с главой Британского кабинета – главным (после царя Александра) врагом Наполеона – с Уильямом Питтом Младшим. В период противостояния с наполеоновской Францией он пристрастился к алкоголю (что весьма часто и едко высмеивалось карикатуристами). По вполне серьезным подсчетам свидетеля-современника, Питт злоупотреблял алкоголем самым чудовищным образом. Несколько раз его стошнило прямо на трибуне![34] Что же: Российская империя имела достойного союзника…

Но вернемся к А.С. Трачевскому – и вспомним его описание того, до чего была доведена агрессивная Англия, для которой Франция оказалась «крепким орешком»:

«Торговля пала; купцы банкротились; банки лопались; бумажные ценности понизились на пятьдесят процентов; государственные долги возросли до двенадцати миллиардов. Имея лишь ничтожное войско с негодными офицерами из аристократов-кутил, Англия выплачивала громадные субсидии жадным членам коалиции на материке. На это уходило золото – и Англия вдруг стала жалкою страной бумажек, объявив принудительный курс для билетов своего банка. Бумажки господствовали до конца войны, увлекая даже Питта в гибельную расточительность и развивая ажиотаж в обществе. Рядом следовали, друг за другом, сначала иностранные займы, потом тяжкие налоги. Под конец Питт взялся даже за подоходный и прогрессивный налог, столь ненавистный богачам, хотя он старался выгородить крупных землевладельцев.

Богачи и знать вообще сваливали бремя войны на пролетария, как и везде, причем обогащались поставщики и банкиры. Народ доходил до нищеты. Однажды толпа выбила стекла в карете Георга III, крича: «Долой Питта, войну и голод!» Вспыхивали бунты среди моряков, которых держали впроголодь, почти без жалованья, сажали в какие-то клетки на целые годы, драли «кошками с девятью хвостами». Раз они появились в устьях Темзы на корабле с красным знаменем «плавучей республики». Глухое недовольство овладевало массами, и в Ирландии все было готово к поголовному жестокому восстанию. А Питт с каждым годом вдавался в материковый деспотизм. Был отменен Habeas Corpus; были запрещены сообщества, сходки, читальни; преследовали писателей и издателей, типографии и журналы. Так, для британца новый век начинался полным арсеналом торийской реакции, финансовым крахом и голодовкой в Англии, зверствами в Ирландии, миллиардами фальшивых ассигнатов и массой шпионов-подстрекателей во Франции – словом, материальным, политическим и нравственным банкротством.

Мало того. Англия теряла свое обаяние в Европе: она становилась своего рода государством-пиратом (выделено мной, Е.П.). Британцы блокировали порты, наседали на прибрежных жителей, обогащались торговыми призами даже за счет нейтральных. Они навсегда захватили Мальту и распоряжались Египтом. Овладев Средиземным морем, они бросились в северные воды и здесь прославились тем, что зверской битвой у Копенгагена принудили датчан отказаться от вооруженного нейтралитета. Это вызвало негодование всего материка и даже Соединенных Штатов Америки, примкнувших к вооруженному нейтралитету».[35]

Интересны тезисы из работы А.С. Трачевского, посвященные сюжету войны 1812 года. Историк относит подготовку к войне на ранний этап (еще к 1809 году), четко заявляет об агрессивных планах царя Александра и т. д.:

««Борьба колоссов» подготавливалась с самого Ваграма. Наполеон шел только на тайное соглашение и внушал Александру: «Франция не должна быть врагом России: это – неоспоримая истина. Географическое положение устраняет всякий повод к разрыву». Тогда же император возвестил в Сенате свою радость по поводу того, что «друг» приобрел часть Галиции и Финляндии и занял Молдо-Валахию. Между тем с весны 1810 года в Париже появился Нессельроде, который сносился с Талейраном тайком даже от нашего министерства. …И 1811 год начался в России резкою мерой: указ не только облегчал ввоз английских товаров, но и запрещал ввоз произведений Франции. С этой минуты Наполеон начал готовиться к войне.

<…> Александром овладела лихорадочная поспешность. Не дав созреть немецкому патриотизму, не дав Австрии и Пруссии времени изготовиться, он уже весной 1811 года начал стягивать войска в Литве, а в октябре был заготовлен ультиматум. В начале 1812 года Александр уже заключил союз с Швецией, Англией и даже с испанскими кортесами, причем обещал Бернадоту французский престол. Затем последовал мир с Портой, доставивший нам Бессарабию, и царь открыто говорил, что, «покончив с Наполеоном, мы создадим греческую империю». В апреле Россия потребовала, чтобы император очистил Пруссию и Померанию. «Как вы смеете делать мне такие предложения! Вы поступаете, как Пруссия перед Иеной!» – крикнул Наполеон нашему послу. «Я остаюсь другом и самым верным союзником императора», – сказал Александр его послу, отъезжая к армии в Вильну.

В Вильне все, не исключая Барклая, рвались в бой, низко оценивая силы врага. Два немца, Фуль и Толль, взялись устроить на Двине, в Дриссе, Торрес-Ведрас, забывая, что там нет ни гор, ни моря. А в лагере кишели интриги, перекоры да обычные беспорядки. Войска были разбросаны, хотя их было не меньше, чем у Наполеона, а пушек даже больше (тысяча шестьсот). Налицо оказывалось тысяч двести, да и тут было много плохой милиции. Только Багратион шел с юга, а Чичагов, с дунайской армией, мог еще позже выдвинуться против австрийской армии Шварценберга. Хорошо еще, что не было исполнено первоначальное приказание Александра Чичагову – «действовать в тыл неприятелю, приближаясь даже к границам Франции».

…Воинственный пыл остыл, как только враг вторгся в наши пределы. Александр тотчас составил список того, «что надобно будет увезти из Петербурга», и 26 июня выехал из Вильны.

<…> Началось с такого сюрприза, как отступление бахвалившихся варваров перед «великою армией». Но этот-то позор и спас их. Наполеон, жаждавший «хорошей битвы», принужден был, вопреки себе самому, «гоняться за ними до Волги».

<…> В России погибло до двухсот пятидесяти тысяч европейцев почти всех наций (напомню, что советская пропаганда часто называла цифры потерь армии Наполеона в 600 тыс. чел и более – прим. мое, Е.П.). Но и русские не забудут нашествия «двунадесяти язык». У Кутузова осталось только тридцать тысяч солдат, а всего их погибло также не менее четверти миллиона (на самом деле – гораздо больше: об этом речь пойдет в соответствующей главе – прим. мое, Е.П.)».[36]

Хотя автор, что естественно, не мог избежать всех штампов и неточностей в отношении описания деятельности Наполеона – перечисленные тезисы говорят о глубоком понимании исследуемой темы. Показательно и то, что глава VI упомянутой книги А.С. Трачевского озаглавлена весьма почтительно по отношению к Наполеону: «Оборона гения. 1813–1814».

Продолжим. Как правило, не обладающие кругозором современные авторы сочинений по теме 1812 года часто упускают из виду важные интеллектуальные тезисы различных эпох жизни российского общества. Такие идеи, с одной стороны, произрастали из рефлексии событий прошлого (в том числе и войны 1812 года), с другой – отражали их современные идеи, в свою очередь, питавшие ученых – их современников. В этой связи интересно обратить внимание на публицистические заметки великого русского поэта, драматурга и переводчика, выпускника историко-филологического факультета Московского университета, Валерия Яковлевича Брюсова (1873–1924). Именно ему принадлежат чудесные строки:

Широко образованный и оригинально мыслящий, математик от поэзии, В.Я. Брюсов размышляет о значении цивилизации и культуры в жизни человечества: «Распространение культуры сближает между собою народы, внушает им чувство солидарности, делает войны между ними невозможными».[37] Замечательная мысль! Действительно, если мы посмотрим на народы Европы ныне, то они живут единой общеевропейской культурой – и не воюют более между собой. Агрессивными остаются лишь варварские анклавы на периферии. Нечто подобное уже обозначалось и в 1812 году: цивилизация империи Наполеона предлагала модель Единой Европы – единой и мирной. Но отстающие в развитии соседи жаждали войны; они испытывали боязливое непонимание цивилизации и брутально хорохорились от комплекса ущербности. Все это давало питательную среду для разного рода конфликтов.

Весьма и весьма интересны выводы Брюсова-историка:

«Но каким путём можно достичь этой вожделенной цели, заключения мира?

Прежде всего, мир бывает разный. При прежнем правительстве бывали годы, даже ряды десятилетий, когда Россия «наслаждалась» внешним миром. Но вряд ли мы захотим вернуться к миру под тяжкой властью столыпинского режима. Получила мир и Франция после 1814 года, когда коалиционные русско-немецко-английские войска разгромили последние силы Первой империи и вернули на французский престол ненавистных народу Бурбонов в лице безногого, расслабленного и почти слабоумного Людовика XVIII. Хотим ли мы получить нечто вроде подобного мира? Разве не может быть «мир» горше, тяжелее всякой «войны»?»[38]

Когда мы изучаем деятельность выдающихся личностей прошлого, мы должны учитывать и подобную логику столь неординарного мыслителя.

И, наконец, подводя черту под всем, что он изучил в истории России и что наблюдал на собственном опыте, В.Я. Брюсов гениально заключает (февраль 1901 года): «Давно привык я на все смотреть с точки зрения вечности. Меня тревожат не частные случаи, а весь строй нашей жизни, всей жизни. Его я ненавижу, ненавижу, презираю! Лучшие мои мечты о днях, когда это будет сокрушено».[39] Я, кстати, напомню, что это пишет человек, который был внуком крепостного помещика Брюса (от него, по заведенному обычаю, и произошла фамилия).[40]

Метафорично, что первая небольшая экспозиция прототипа музея войны 1812 года открылась в начале двадцатого века (перед столетним юбилеем) в Потешном дворце. В 1908 г. был «Высочайше» учрежден Особый комитет по созданию в Москве «Военно-исторического музея в память Отечественной войны 1812 года». Эта контора организовала подписку сбора пожертвований: было выпущено множество подписных листов, в которых населению предлагалось скидываться на устройство музея. На титуле красовался призыв «Мы все в одну сольемся душу» – но вышел казус: народ идею не поддержал, и денег не собрали. В московских архивах и музеях сохранилось предостаточно пустых бланков: 3 подобных «девственно» чистых экземпляра есть и в моей частной коллекции.

Пустой «Подписной лист на сооружение в Москве музея 1812 г.» Из частного собрания Е. Понасенкова, публикуется впервые. Как мы видим, россияне не испытывали достаточных «патриотических чувств» – и музей (кстати, в ту пору в название будущего музея не стали помещать термин «Отечественная») создан не был.

Зато в частном русском оперном театре могли петь хвалебные слова в адрес Наполеона: в моей коллекции есть уникальное издание с портретом-профилем Наполеона на золотом фоне – либретто оперы «Наполеон» (издание С.И. Зимина, 1912 г.). К примеру – сцена в Вильно:

Стоит уточнить: помимо серьезных научных исследований и художественной литературы, к юбилею войны (в 1911–1912 гг.), естественно, вышло множество лубочной макулатуры. Как правило, подобное выпускалось в виде брошюры или небольшой иллюстрированной книжки. Мне удалось обнаружить (находится в моей коллекции) даже и совсем забытую (моими коллегами осталась незамеченной) брошюру карманного формата, «составленную» П.М. Андриановым. Она называется: «Великая Отечественная война. (По поводу 100-летнего юбилея).» Как вы понимаете, чем грандиознее и разухабистей название, тем меньше самого текста и смысла. Таким образом, термин «Великая Отечественная война» был выдуман задолго до событий 1941–1945 гг., но потом 1812 год «разжаловали» в просто «Отечественную» войну (следовательно, погибшие в 1812 году расстались с жизнью не в столь «великом» для идеологии мероприятии).

А сейчас мы подходим к очень интересной и достойной фигуре, многое сделавшей для публикации первоисточников и научного изучения эпохи 1812 года: я говорю о великом князе Николае Михайловиче (1859–1919). Крупный историк с международным именем, выдающийся и страстный энтомолог (создатель огромной коллекции бабочек – более 110 000 особей), известный «либерал», ценивший достижения западной цивилизации и считавший Наполеона величайшим гением.

Послушаем внимательного автора биографического эссе о великом князе – доктора исторических наук Д.И. Исмаил-Заде (1931–2009):

«Николай Михайлович был первенцем в семье великого князя Михаила Николаевича, четвертого сына императора Николая I, родоначальника ветви Романовых, именуемой «Михайловичами».

Отец, великий князь Михаил Николаевич, занимал высокие посты в административно-военных структурах власти: генерал-фельдцейхмейстер (звание главного начальника артиллерии), генерал-фельдмаршал, кавказский наместник, главнокомандующий Кавказской армией, председатель Государственного совета.

Женившись на принцессе Баденской Цецилии-Августе, нареченной в России Ольгой Федоровной, Михаил Николаевич породнился также со шведским королевским домом, поскольку мать принцессы Софья Вильгельмина приходилась королю Густаву IV дочерью.

…14 апреля 1859 года у Михаила Николаевича и Ольги Федоровны родился мальчик. Его назвали в честь деда – Николаем, крестными его были император Александр II и вдовствующая императрица Александра Федоровна, приходившаяся новорожденному бабкой.

Не успели умолкнуть залпы пушечных салютов в честь рождения великого князя, как, согласно традиции, он становится шефом 3-й Гвардейской и Гренадерской артиллерийской бригад, зачисляется в списки лейб-гвардии Конно-Гренадерского полка и лейб-гвардии 2-ой легкой батареи. В день крещения был пожалован орденом Св. Апостола Андрея Первозванного.

<…> С 1901 г., с выходом в свет первого труда Николая Михайловича «Князья Долгорукие, сподвижники Александра I в первые годы его царствования», читающая Россия получает следовавшие одна за другой и имевшие сенсационный успех публикации великого князя. Назовем лишь некоторые из них: «Граф Павел Александрович Строганов (1774–1817). Историческое исследование эпохи Александра I» (Т. 1–3. СПб. 1903); «Дипломатические сношения России и Франции по донесениям послов императоров Александра и Наполеона. 1808–1812» (Т. 1–7. СПб. 1905–1914); «Переписка императора Александра I с сестрой великой княгиней Екатериной Павловной» (СПб. 1910) и др.

…Привилегированное положение великого князя открывало ему доступ к секретным архивным документам не только России, но и Франции, Германии. Но он и сам прекрасно знал – что и где искать. Захватывающе интересные, талантливо написанные сочинения Николая Михайловича приобретали особую научную ценность, благодаря прилагаемым к ним историческим документам и мемуарам.

В 1908–1909 годах выходит труд Николая Михайловича «Императрица Елисавета Алексеевна, супруга императора Александра I» (Т. 1–3. СПб.). Написание биографии Елисаветы Алексеевны было задумано ещё великим князем Сергеем Александровичем, но после его гибели в 1905 г. по просьбе вдовы великой княгини Елизаветы Федоровны Николай Михайлович становится в этом как бы преемником Сергея Александровича. Между тем есть свидетельства того, что и сам Николай Михайлович настойчиво занимался поисками архивных документов, касавшихся Елисаветы Алексеевны, что было естественным следствием его интереса к личности Александра I. Однако названный труд вышел без главы, именуемой «секретной», поскольку в ней освещались интимные стороны жизни императрицы. Запрет был наложен Николаем II. К счастью, сохранилась корректура главы. Уважая фундаментальные знания Николая Михайловича, царь не мог быть уверен в умеренности авторских оценок в публикациях, посвященных членам Императорского Дома, и потому знакомится с ними до их выхода в свет. Николай Михайлович обстоятельно описывает императору подготовку труда об Александре I, определяет задачу своего исследования, дает перечень впервые публикуемых документов. Из письма Николаю II: «Переходя к моей работе, она будет называться «Имп. Александр I. Историческое исследование», прошу заметить, что я не намерен писать и не пишу историю царствования, а шаг за шагом с 1801 по 1825 исследую правителя вообще. Русского Государя и простого смертного. Работа адски трудная и вот почему. Самая тема, избитая Шильдером, Вандалем, Татищевым; масса недомолвок, пробелов; некоторые действия трудно объяснимы, наконец, легко что-либо забыть или пропустить. Надобно все уложить в один том. Приложения будут заняты документами, но все исключительно новые, нигде не помещавшиеся. На этот раз прошу Тебя меня избавить от Твоей цензуры (выделено мной, Е.П.), потому, если что-либо будет подвержено критике в печати как нашей, так и иностранной, то лучше чтобы все пало на мою спину исключительно и не говорили бы, что я писал с Твоего разрешения. Впрочем, я настолько уже привык к Твоей цензуре, что делаю перечень новых документов и того места, где я их откопал». …Великий князь испытывал известное ограничение в своей работе и при сборе документов, допуск к которым определялся царем. «Любезный Николай! – пишет государь. – Посылаю тебе краткую опись пакетов Государственного архива, предоставленную мне в отсутствие Извольского, товарищем его Сазоновым. Как ты увидишь, там не содержится ничего прямо относящегося до интересующего тебя вопроса об Имп. Александре I, Аракчееве и г-же Крюденер. Можешь сохранить эту опись у себя».

<…> Данная в монографии характеристика Александра I лишена фамильного пиетета, верноподданнических гипербол. Оценки автора достаточно конкретно вскрывают все стороны личности императора, можно сказать, с беспощадной критичностью.

<…> Особого упоминания заслуживает издание Николаем Михайловичем «Русских портретов XVIII и XIX столетий» (СПб. 1905–1909), представляющее собой иконографию отечественной истории. «Драгоценным материалом истории» назовет их Л. Толстой. Непреходящий успех «Русских портретов» был обеспечен благодаря тонкому вкусу их издателя – крупного историка, знатока искусств и коллекционера, а также мастерски составленным биографическим очеркам, принадлежавшим перу Е.С. Шумигорского, Б.Л. Модзалевского, К.А. Военского, А.А. Гоздаво-Голомбиевского».[42]

Из упомянутой переписки Николая Михайловича с царем мы весьма рельефно видим проблему сокрытия документов монаршей семьей. Именно этот факт оказал огромное негативное влияние на изучение темы войны 1812 года и вообще всей эпохи.

А теперь я предлагаю обратиться к интереснейшим выводам труда Николая Михайловича – вот как он характеризует личность и деятельность Александра I и Наполеона:

«…Интересы России не требовали такого вмешательства, оказавшегося не соответствующими благу родины и приведшего только к выгоде чужеземцев, а вовсе не русских. Нескончаемая война продолжалась еще целых три года, потребовала громадных издержек и множества человеческих сил, которые можно было сохранить в целости, и они пригодились бы впоследствии. Эти три года за освобождение Европы были роковыми во всех отношениях и для личности монарха. Александр очень скоро пресытился благами величия и славы, впал в настроение, заглушившее в нем чувство патриотизма, и отдался всецело зловредному мистицизму в области недосягаемого на земле блаженства, которое высказывалось в применении на практике идеи Священного союза, столь не выгодного и вредного для интересов России. А Священный союз породил никому не нужные конгрессы, завязал постоянные отношения между Александром и Меттернихом, в которых последний оказался ловчее и предусмотрительнее, оставшись победителем на дипломатической арене, окончательно сбившим с толку доверившегося ему так не осторожно русского императора. Рядом с этим Священный союз и мистицизм породили на Руси аракчеевщину.

Александр, невольно отдавшись религиозно-мистическим утопиям, не мог уже заниматься делами с таким же увлечением, как раньше, он начал тяготиться всем тем, что входило в атрибуты царской власти и мало-помалу окончательно отстранился от забот по внутреннему управлению, доверившись одному только человеку – Аракчееву. Между тем государь не мог временами не осознавать своей ошибки; постоянные путешествия по России доказывают стремление знать и видеть, что делается на местах, но не хватило более силы воли лично руководить сложной машиной управления, и Александр впадал сам собой в противоречие, любовно подчиняясь другой воле, грузинского помещика (имеется в виду владелец усадьбы Грузино А.А. Аракчеев – прим. мое, Е.П.).

<…> Собственно говоря, в жизни Александра Павловича совершилось только два резких перелома в характере. Первый обратил всеобщее внимание при начале борьбы с Наполеоном еще в 1810 и 1811 годах, второй совершился в Париже в 1815 году и шел по нисходящей вплоть до самой кончины государя.

<…> О степени их (правителей разных стран – прим. мое, Е.П.) гениальности мы не говорим, так как это понятие уже имеет значение всемирное. Лучшим примером служит Наполеон. Его гениальности никто не оспаривал и не будет оспаривать (выделено мной, Е.П.).

Для России Александр не был великим, хотя его царствование дало многое, но ему не хватило знания ни русского человека, ни русского народа. Как правитель громадного государства вообще, благодаря сперва его союзникам, а потом врагу, Наполеону, он навсегда займет совсем особое положение в истории Европы начала XIX столетия, получив и от мнимой дружбы, и от соперничества с Наполеоном то наитие, которое составляет необходимый атрибут великого монарха. Его облик стал как бы необходимым дополнением образа Наполеона, до того эти два человека – антиподы умели каждый на свой лад обворожить и подчинить своей воле окружающих их людей. Оба нашли противодействие только в одной нации, а именно в стране Альбиона, которая вообще не признает или редко признает мировое значение личности, особенно другого народа.

<…> Что же касается Александра, то гениальность Наполеона отразилась, как на воде, на нем и придала ему то значение, которого он не имел бы, не будь этого отражения, может быть, это парадокс, но мы его допускаем.

Если обратиться к деятельности императора Александра I по отношению к России, то время его правления нельзя причислить к счастливым для русского народа, но весьма чреватым по последствиям в истории нашей родины. После долгих царствований императриц Елизаветы Петровны и Екатерины II, которая шла по стопам Великого Петра, Россия развивалась быстро и заняла в конце XVIII столетия уже вполне определенное положение среди стран Европы. Кратковременный павловский режим, кроме общего раздражения, не оставил других впечатлений.

<…> Можно было ожидать, что время соперничества и борьбы, так успешно законченной, вернет снова в русло начатую с таким рвением работу первых лет. Но надежда оказалась напрасной. Напротив того, все добытое на полях брани кровью русских воинов было принесено в жертву идеи Священного союза, а Россия продолжала пребывать в глубоком сне, в котором военные поселения не могли дать живой струи, а покровительство, оказанное разным сектам и масонству, только породило насаждение тайных обществ, которые благодаря событиям 14 декабря 1825 года надолго отвели Россию на путь самой убежденной реакции николаевского режима. Случилось нечто неожиданное: после блеска вступления на престол и мировой славы победы русского оружия Александр Павлович оставил брату тяжелое наследство, страну, изнеможенную от прошлых войн, а еще более от аракчеевщины, и весь организм больным и утомленным, а внутри – полнейшую дезорганизацию власти и всякого порядка, при полном отсутствии какой-либо системы управления».[43]

Итак, выдающийся ученый-историк, член российской императорской фамилии был вынужден признать: а) Наполеон – эталон гениальной личности в мировой истории, б) не он, а царь Александр был локомотивом конфликта, в) этот конфликт был категорически пагубен для русского народа, г) император Александр страдал опасной религиозной манией, д) своему преемнику он оставил Россию в самом худшем положении. Подчеркну: чтобы сделать подобные выводы, Николай Михайлович проделал колоссальную работу в архивах, первым опубликовал сотни важнейших документов, досконально знал всю фактическую часть истории эпохи Наполеона и Александра. Можно только предполагать, в каких бы выражениях звучали его тезисы, если бы его не сдерживала семья, положение, а также он мог бы уже знать документы, ставшие известными за истекшую сотню лет.

Дальнейшая судьба великого российского ученого и просвещенного человека сложилась трагично. После Октябрьского переворота он был сначала сослан, а затем арестован. 9 января 1919 г. бандиты из Президиума ВЧК (среди прочих – Я.Х. Петерс, М.И. Лацис, И.К. Ксенофонтов и секретарь О.Я. Мурнек) вынесли смертный приговор. Ходатайства Академии наук и лично Максима Горького (А.М. Пешков: 1868–1936) не помогли. Известны слова злобствующего и низкорослого В.И. Ленина, подтвердившего приговор: «революция не нуждается в историках». В итоге обладатель выдающегося интеллекта, человек высокого роста с классическим профилем и аристократическими манерами, Николай Михайлович, вместе с еще тремя великими князьями был расстрелян большевицким отрепьем в январе 1919 г. (реабилитирован постановлением Генеральной прокуратуры РФ 9 июня 1999 года…). Всех расстреливали на краю общей ямы – поэтому могилы не существует. Вот на таких преступных основаниях создавалась власть советов, которая, укрепившись, начнет ломать под себя и историографию – и внедрять чернь и детей упомянутого отрепья в «ученые» и в начальники над исследователями. Но подобное было лишь новыми актами той вечно тлеющей гражданской войны, которая запылала во многих местах России и в 1812 году: именно об этом речь пойдет в последующих главах.

Далее. В своем лекционном «Курсе русской истории» (1907–1911 гг.) знаменитый историк В.О. Ключевский (1841–1911) резюмировал внешнеполитическую деятельность Александра I так: он стал «вооруженным сторожем выставленных им реакционных порядков».[44] Крупный специалист по эпохе 1812 года еще царского периода, историк-эрудит А.К. Дживелегов (1875–1952) называл «Священный союз» (итог войны 1812–1814 и 1815 гг.) «самым бесправным угнетением», «реставрационной вакханалией» и «щитом феодальной реакции». Подчеркну, что этот научный вывод он не побоялся сделать в публикации 1915 года: сразу после юбилея – и во время ура-патриотического ажиотажа Первой мировой войны.[45]

Определенным итогом всей дореволюционной историографии стала коллективная монография «Отечественная война и русское общество», выпущенная к столетнему юбилею 1812 года. Эти богато изданные 7 томов освещали многие стороны конфликта и рассказывали о нем в широком контексте. Основной вывод книги повторял упомянутые выше тезисы А.К. Дживелегова.[46] Более того, в главе, написанной будущим академиком В.И. Пичетой (1878–1947), сформулирована убийственная для охранительной традиции научная концепция: Наполеон был праведным борцом с агрессивной феодальной гнилью, а победа в войне 1812 года стала «разгромом демократии и торжеством старого порядка»[47] (и это написано при живом царе и в юбилейном издании!). Великий русский историк, академик М.Н. Покровский (1868–1932), с научной точки зрения, совершенно справедливо подытожил: «совершенно невозможно говорить о «нашествии» Наполеона на Россию», то было лишь «актом необходимой самообороны».[48] Священный союз, устроенный царем Александром, М.Н. Покровский рассматривал как акт «до тошноты пропитанный ханжеским духом», а его суть сводил к «военно-полицейскому надзору за всеми европейскими народами».[49]

Именно эта оценка и концепция М.Н. Покровского, а также авторов упомянутой коллективной монографии устоялась в качестве единственно верной (что и справедливо) почти на 20 лет – до того момента, пока ее не стали ломать не объективные процессы развития науки, а жесткая указка власти.