Читать книгу Ворон - Эдгар Аллан По - Страница 32

О! Ничто земное, только луч

(Цветами назад отброшенный) очей Красоты,

Как в тех садах, где день

Восходит из самоцветов Черкесских —

О! ничто земное, только журчанье

Сладкозвонное лесного ручейка —

Или (музыка сердцем страстного)

Радости голос тихонько так ускользающий,

Что, словно ропот в раковине,

Отзвук его длится и будет длиться —

О! ничто из наших прахов —

Но вся красота – все цветы,

Что слушают Любовь нашу, и красят наши

рощи —

Расцвечивает тот мир дальний, дальний —

Звезду бродячую.

То было сладостное время для Нэзасэ – ибо там

Мир ее лежал, раскинувшись на золотом

воздухе,

Близ четырех сверкающих солнц – покой

на время —

Оазис в пустыне благословенных.

Далеко-далеко – в морях лучей, что кружат

Горный свой блеск над безоковной душой —

Душой, что едва лишь (волны столь сцепленны)

Прорваться может к ее предуказанной

верховности —

К отдаленным сферам, время от времени,

она мчалась,

И к нашей наконец, единой Богом

возлюбленной —

Но, ныне, владычица царства, что на якоре,

Она взглянула в Бесконечность —

и преклонила колени,

И, среди воскурений и вышне-осененных псалмов

Омывает в светах четвертичных свои

ангельские члены.

Счастливейшая теперь, очаровательнейшая

на той дальней, чарующей земле,

Где «Помысл Красоты» родился,

(Прядями ниспадая средь множеств

дрогнувших звезд,

Словно женские волосы средь жемчугов,

доколе, вдали

Не зажглась она над холмами Ахейскими,

и там пребыла)

Она взглянула в Бесконечность —

и преклонила колени,

Пышные облака, сводами, над нею свивались —

Знаменья соответствующие прообразу мира ее —

Зримые лишь в Красоте – не нарушая

созерцания

Другой красоты, искрящейся сквозь свет —

Прядь, что вилась вокруг каждой звездной формы,

И весь опаловый воздух красками окаймлен.

Торопливая бросилась она на колени на ложе

Из цветов: – были там лилии, как те,

что вздымали главу

На красивом Мысе Дэукато[3], и устремлялись

Так ревниво кругом, чтобы прильнуть

К летящим шагам той – гордость глубокая —

Что любила смертного – и так умерла[4]

Сефалика, зацветающая юными пчелами,

Обвивала багряный свой стебель вокруг

ее колен: —

И цветок-жемчужина – Требизондой

прозванный[5],

Жилица высочайших звезд, где некогда

пред ней поблекли

Все другие обольстительности: —

медвяная роса того цветка

(Сказочный нектар, язычниками ведомый)

Дурманно-сладкий, падал каплями с Небес,

И пал на сады непрощенных

В Требизонд – и на один солнечный цветок

Столь подобный ей, вышней, что, и в этот час,

Все пребывает он, терзая пчелу,

Безумием и непривычной грезой: —

В Небесах, и по всей их округе, лист

И венчик волшебного растения в скорби

Безутешной томится – в скорби, что клонит

главу его,

И в безумьях раскаиваясь, что уж давно улетели,

Вздымая свою белую грудь к благовонному

воздуху,

Как провинившаяся красота, которую пожурили,

и она стала еще более прекрасна: —

И Никтансии тоже, священные как свет,

Она боится овеять благовонием, делая

благовонной ночь. —

И Клития была там самоуглубленная

средь множества солнц[6],

Меж тем как упрямые слезы бегут

по ее лепесткам. —

И этот цветок возжелавший, что вырос

на Земле[7] —

И умер, прежде чем едва в рожденьи взнесся,

Пронзив свое сердце душистое, дабы воспарить

Дорогой своей к Небесам из королевского

сада: —

И лотосом Валиснерия, сюда заплывший[8]

В ратоборстве с водами Роны: —

И самый чарующий твой, пурпурный аромат,

о, Занте![9]

Isola d’oro – Fior di Levante!

И цвет Нелюмбо, что вечно и вечно

колышется,

С Индусским богом любви уплывая вниз

по священной реке[10] —

Красивые цветы, и волшебные! которым

доверено

Вознести песни Богини, благоуханиями,

до самых Небес[11]: —

«Дух! чья обитель – там,

В небе глубоком,

Где чудовищное и красивое

В красоте состязаются!

За чертой голубою —

Предел звезды,

Что отвращается при виде

Твоей преграды и границы —

Преграды, пройденной

Кометами, что были низринуты

Со своей гордыни и со своих престолов —

Чтобы невольницами быть до конца —

Чтобы быть носительницами огня

(Красного огня сердец)

С быстротой, что не смеет утомляться,

И с болью, что не пройдет —

Ты, что живешь – это мы знаем —

В Вечности – мы это чувствуем —

Но тень на том челе

Дух какой разоблачит?

Хоть существа, которых твоя Нэзасэ,

Твоя вестница, ведала,

Грезили о твоей Бесконечности

Прообразе их собственной[12] —

Воля твоя свершена, О! Господи!

Звезда взнеслась высоко,

Чрез сонмы бурь, но она парит

Под жгущим твоим оком: —

И здесь, в помысле, тебе —

В помысле, что только и может

Взойти до царствия твоего, и там быть

Соучастником твоего престола —

Крылатой Мечтою[13]

Провозвестье мое даровано,

Пока тайна не станет ведома

В пределах Небес».

Она умолкла – и схоронила потом

горящую свою щеку,

Смущенная, среди лилий там, ища

Убежища от пламенности Его ока;

Ибо звезды трепетали пред Божеством.

Она не шевелилась – не дышала —

ибо голос был там,

Что торжественно преисполнял спокойный

воздух!

Звук молчания в содрогнувшемся слухе,

Который грёза поэтов зовет «Музыкой сфер».

Наш мир – мир слов: – Спокойствие мы зовем

«Молчание» – которое есть простейшее

слово из всех.

Вся Природа говорит, и даже воображаемые лики

Зыбят теневые звуки со своих привиденных

крыл —

Но ах! не так, как, когда в царствах выси

Извечный глас Бога проходит,

И красные тлеют вихри в небе.

«Чту в том, что миры по кругам бегут незримым[14],

Прикованы звеньями к малому строю,

и к солнцу одному —

Где вся моя любовь – безумье, и толпа

Мнит, что ужасы мои лишь грозовые облака,

Буря, землетрясение, и ярость океана,

(Ах! хотят они перечить мне в моем гневном

пути?) —

Чту в том, что в мирах с единственным солнцем

Пески Времени становятся смутными, ускользая,

Он твой – мой блеск, так данный,

Дабы пронести мои тайны чрез вышнее Небо.

Покинь необитаемым твой кристаллический дом,

и лети,

Со всей твоей свитой, сквозь лунное небо —

Разлучаясь – как светляки Сицилийской ночи[15]

И свей другим мирам сияние иное

Разоблачи тайны твоего посланничества

Тем гордым светилам, что искрятся – и, так,

пребудь

Каждому сердцу преградой и заклятием,

Да не шатнутся звезды в грехе человека!»

Восстала дева в желтой ночи,

Едино-лунное повечерие! – на Земле мы предаем

Веру нашу единой любви – и единую луну

обожаем —

Родина юной Красоты не имела иной.

Как эта желтая звезда взошла из пуховых часов,

Дева восстала от цветочного своего алтаря,

И дугой устремила свой путь – над озаренными

горами и дымными долами,

Но не покинула еще своего Теразейского царства[16].

Высоко в горах с эмалевой главой —

Как та, где сонный пастух, на своем ложе

Исполинского пастбища лежащий привольно,

Приподняв свои отяжелевшие веки, вздрагивает

и смотрит,

Многократно бормоча «Верю, отпустится мне»,

Какое время в Небесах означено луной —

С розоватою главою, что, башней там вдали

вздымаясь

В солнца светлый эфир, прияла луч

Закатных солнц в повечерии – в полдень ночи,

Меж тем как луна плясала красиво-странным

светом —

Взнесенная на высоте такой, высилась громада

Сверкающих колонн на освобожденном воздухе,

Отсвечивая от Паросского мрамора эту

двойную улыбку

Далеко вниз на волну, что искрилась там

И взлелеяла юную гору в ее логовище.

Из расплавленных звезд здесь пол, как те, что пали[17]

Через эбеновый воздух серебря саван

Собственного своего разрушения, меж тем как

они умирали —

Украшая там обители неба,

Купол, созвенным светом спущенный с Небес,

Тихонько покоился на тех колоннах, как венец —

Окно из кругового алмаза, там,

Глядело сверху в багряный воздух,

И лучи от Бога устремляли эту метеорную цепь

И дважды опять окружали сиянием всю

красоту, —

Разве что между Горним небом и этим кольцом

Какой-нибудь дух беспокойный взмахнет своим

сумрачным крылом.

Но на колоннах глаза Серафима узрили

Смутность этого мира: – тот серовато-зеленый

цвет,

Что возлюблен Природой, как лучший

для могилы Красоты,

Подстерегал в каждом выступе, вкруг притолки

каждого —

И каждый херувим изваянный, там,

Что из мраморного своего обиталища

выглядывал,

Казался земным в тени своей ниши —

Ахейские изваяния в мире столь богатом.

Фризы из Тадмора из Персеполиса[18] —

Из Баальбека, и тихой, светлой бездны

Красивой Гоморры! О, волна[19]

Теперь над тобой – но слишком поздно,

чтобы спасти!

Звук любит ликовать в летнюю ночь: —

Свидетель тому ропот серых сумерек,

Что прокрадывался на ухо, в Эйрако[20].

Многим безумным звездочетам, давно тому

назад —

Что прокрадывается всегда в слух того,

Кто задумчиво глядит в темнеющую даль,

И видит тьму, идущую как тучу —

Не есть ли ее облик – голос ее – совершенно

осязаемый и громкий?[21]

Но чту это! – оно идет – оно доносит

Музыку с собою – то быстрый шорох крыл —

Миг Перерыва – и потом плывучая, падучая

волна

Напевная – и вот Нэзасэ вновь в своих чертогах.

От дикой силы своевольной торопливости

Щеки ее заалели, и губы ее приоткрыты;

Пояс, что обвивался вокруг ее чарующего стана,

Порвался от тяжелого биения ее сердца.

Посредине этого чертога, чтоб вздохнуть,

Она приостановилась и вострепетала, Занте! вся

В волшебном свете, что целовал ее золотые

волосы,

И хотел бы остаться там, но мог лишь мерцать.

Юные цветы шептали напевно[22]

Счастливым цветам этой ночью – и дерево

дереву: —

Брызгами водометы роняли музыку

На многие звездами озаренные могилы,

или луной озаренный дол;

Молчание все же снизошло на все телесное —

На красивые цветы, на искристые водопады,

и на ангельские крылья —

И звук один, что от духа возник,

Нес припев чарованью девой пропетому: —

«Под голубым колокольчиком

или сиянием северным

Или под разросшимся диким побегом,

Что отклоняет от дремлющего

Лунный луч[23] —

Осиянные созданья! вы, что размышляете,

С полузакрытыми глазами,

О звездах, вашим чудом

Привлеченных с небес,

Пока не засверкают они сквозь тень, и

Не снизойдут на ваше чело

Как очи девы,

Что взывает к вам ныне —

Восстаньте! от своей дремоты

В беседках из фиалок,

Долг дабы свершить приличествующий

Этим звездно-озаренным часам —

И стряхните с кос ваших,

Отягченных росой,

Дыхание тех поцелуев,

Что тяготят их еще —

(О! как без тебя, Любовь!

Могли бы ангелы быть

благословенными?)

Те поцелуи истинной Любви,

Что к покою вас убаюкали!

Восстаньте! – Отряхните с крыл ваших

Всякую помеху: —

Роса ночная —

Она бы обременила ваш полет: —

И истинной любви ласки —

О! покиньте их!

Легки они на косах,

Но сердцу – свинец.

Лигейя! Лигейя!

Красивая моя!

Самая смутная мысль о которой

Обратится в напев,

О! твоя ли это воля

Носиться на ветерках?

Или все еще в причуде,

Как одинокий Альбатрос[24],

Нависши на ночи

(как он на воздухе)

Следит с восторгом

За гармонией там?

Лигейя! где бы

Ни был твой лик,

Нет чар, чтоб отъяли

От тебя твою музыку.

Ты оковала много глаз

В дремотном сне —

Но звуки еще встают,

Чтоб твое бодрствование блюдеть —

Звук дождя,

Что сбегает к цветку

И пляшет опять

В ритме ливня —

Шепот, что исходит[25]

От прорастания травы —

Это музыка вещества —

Но слепков лишь, увы! —

Так дальше, милая,

Ты дальше лети

К ручьям, что покоятся ясные

Под лунным лучом —

К одинокому озеру, что улыбается

В дреме своей глубокого покоя,

К сонму звезд-островов,

Что украшают, как драгоценность,

его лоно —

Где дикие цветы, расстилаясь,

Переплели свою тень,

На берегу его спит

Многое множество дев —

Иные покинули прохладную прогалину, и

Спали с пчелой[26] —

Пробуди их, дева моя,

На болоте и на лугу —

Иди! вдохни в их дремоту,

Тихонько, на ухо,

Музыкальные числа,

Они задремали, чтобы услышать их —

Ибо, что́ разбудить может

Ангела, так скоро,

Чей сон зачался

Под холодной луной,

Если не чара, которую никакая дремота

Колдовства не ввергнет в испытанье,

Ритмическое число

Что убаюкало его и усыпило?»

Духи по крыльям, и ангелы на вид,

Тысячи серафимов устремились чрез Горнее небо,

Юные грезы еще реяли на дремотном

порханьи их —

Серафимы во всем, кроме «Веденья», свет

пронзающий,

Что упадал, преломленный, за грани твои, далеко,

О, Смерть! от ока Бога над той звездой: —

Сладостно было это заблуждение —

сладостнее еще та смерть —

Сладостно было то заблуждение – даже у нас

дыханье

Знания делает мутным зеркало нашей радости —

Для них, то был бы Самум, истребительный —

Ибо какая польза (им) знать,

Что Истина есть Обман – или что Благословение

есть Скорбь?

Сладостна была их смерть – для них умереть

значило созреть.

Последним восторгом насыщенной жизни —

За пределами этой смерти нет бессмертия —

Но сон самоуглубленный, и нет там «быть» —

И там – о! да пребудет там усталый дух мой

Вдали от Вечности Небес – и однако как

далеко от Ада![27]

Какой преступный дух, в какой смутной заросли

Не услышал волнующие призывы этой песни? —

Только два: они пали: ибо Небо не дарует

милости

Тем, кто не слушает биение своих сердец.

Дева-ангел и ее любовник-серафим —

О! где (и можете искать по всему небесному

простору)

Любовь была, слепая, близь трезвого Долга

ведома?

Необузданная Любовь пала – средь

«слез совершенного стона»[28].

Благой он дух был – он, что пал: —

Блуждатель у ключа, одетого мхом, —

Высматриватель светов, что сияют там высоко —

Сновидец в лунном луче близ любви своей:

Какое чудо в том? ибо каждая звезда там

окоподобна,

И ласково так глядит сверху на волосы Красоты —

И оне, и каждый одетый мхом ключ были

священны

Его сердцу, любовью одержимому и печалью.

Ночь обрела (для него ночь скорби)

На горном утесе юного Анджело —

Нависнув, она наклонилась через все

торжественное небо,

И нахмурилась на звездные миры, что под ней

покоились.

Здесь сидели он со своей любовью – свое темное

око приковав

Взором орла вдоль небосвода; —

Вот обратил его к ней – но тут же —

Содрогнувшись – снова к кругу Земли.

«Янтэ, милая, смотри! как дышит тот луч!

Какая в том чара, смотреть далеко туда!

Она не чудилась такой, в то осеннее повечерье,

Когда я покинул пышные ее чертоги —

не оплакивая, что покидаю,

Тот вечер – тот вечер – я должен бы помнить —

Солнечный луч упадал, в Лемносе, как ворожба,

На арабески резные золоченого чертога,

Где пребывал я, и на ткани стен —

И на веки мои – О, тяжелый свет!

Как дремотно навис он на них, погружая и в ночь!

По цветам, раньше, и по мгле, и по любви

они блуждали

С Персиянином Саади в его Гулистане: —

Но, о, свет тот! – Я заснул – Смерть между тем

Проскользнула над чувствами моими

на этом чарующем острове

Так бережно, что ни единый шелковый волос

Не проснулся, как спал – не узнал, что там

был он.

«Последним местом на Шаре Земли, где я ступал,

Был гордый храм, именуемый Парфеноном[29].

Более красоты ютилось вкруг его стен,

украшенных колоннами,

Чем даже в горячей груди твоей бьется[30].

И когда старое Время крыло мое расчаровало,

Тогда устремился я оттуда – как орел с своей

башни,

И годы оставил я позади в один час.

Тем временем как над ее воздушными пределами

я висел,

Половина сада на ее шаре метнулась,

Развернувшись как свиток пред моим взором —

Необитаемые города пустыни также!

Янтэ, красота столпилась предо мною тогда,

И почти я возжелал быть снова одним из людей».

«Мой Анджело! зачем же быть одним из них?

Более яркое жилище здесь для тебя —

И зеленее поля, чем в том мире вверху,

И чары женщины – и страстная любовь».

«Но слушай, Янтэ! Когда воздуха такого нежного

Не стало мне, и мой крылатый дух мчался ввысь,

Быть может, мозг мой закружился – но мир,

Покинутый едва, был в хаос ввергнут,

Ринулся от устоя своего, на ветрах разъятый,

И пламя покатил вкось через огненное Небо.

Показалось мне, нежность моя, что тогда

перестал я парить,

И я упал – не быстро как поднимался раньше,

Но вниз, трепетным движеньем

Чрез свет воспламененных лучей, к этой золотой

звезде!

Не длителен размер был моих часов падучих,

Ибо ближайшей из всех звезд к нам была твоя —

Страшная звезда! что пришла, в ночь ликованья,

Как красный Дэдалион на смятенную Землю».

«Мы прибыли – и на твою Землю – но не нам

Дано веление владычицы нашей оспаривать: —

Мы прибыли, любовь моя; вокруг, ввыси, внизу,

Веселые светляки ночи, мы проходим и уходим,

И ничего не спрашиваем – разве что встретим

ангельский привет,

Который нам она дарует, как даровано ее Богом —

Но, Анджело, никогда седое Время

не развертывало

Зачарованного крыла своего над более

красивым миром!

Дымен был малый диск ее, и лишь ангельские

глаза

Одни могли видеть призрак в небесах,

Когда впервые Аль-Аарааф познал, что путь

его лежит

Стремглав, туда, над звездным морем,

Но когда слава его вознеслась на небо,

Как пламенная грудь Красоты под очами

возлюбленного,

Мы приостановились пред наследием людей,

И твоя звезда затрепетала – как тогда Красота!»

Так, в беседе, влюбленные провожали

Ночь, что убывала и убывала и не приводила дня.

Пали они: – ибо Небеса надежды не даруют тем,

Кто не слушает биение своих сердец.