Читать книгу Демон нашего времени - Егор Валерьевич Болдырев - Страница 4

День 1-й

Неповторимо чёрный ворон летит напротив меня, величественно и спокойно размахивая своими крыльями. Он не отстаёт. Похоже, у меня новый спутник.

Но пути расходятся.

Уже второй час перед глазами мелькают кусты и деревья, изредка появляются поля, огороды и брусчатые домишки.

Я смотрю в небольшую щель в стене.

Поезд продолжает движение.

Купе – дорого, плацкарт – занят, общий – неудобно. А нас никто и не спрашивал, просто загрузили в деревянный гроб на колёсах и ютитесь.

Вагон забит уголовниками.

Как я тут оказался?

Стал таким же.

В вагоне человек сто не меньше. Мужчины в основном до тридцати, хотя есть и старше. Национальности варьируют от начала и до конца: большая часть – русские, как мне кажется; позади меня сидят двое армян и обсуждают какое-то произведение Достоевского – удивительно для этого места; в противоположном углу сидит китаец, внешне похожий на Брюса Ли; недалеко от него спит татуированный цыган; группа тувинцев находится в центре, один из них затачивает болт, остальные балакают на своём. С этими лучше не связываться, отмечаю я на будущее. В конце вагона у 38-литровой фляги с водой располагаются кабардинцы и дагестанцы.

Вот уже который час, сидя на корточках, рядом со мной засыпает якут, падает – просыпается и снова садится на корточки.

За дюймовой щелью проносятся десятки маленьких ручейков.

Я целый день на голых досках, и в голову приходят разные мысли: во-первых, странно, что нас везут на поезде, а во-вторых, интересно какого было ехать во время Второй мировой в таких же вагонах, ведь те, кто в них ехал, знали, что их отправляют на смерть и шансов выжить у них один из тысячи. Мы даже не знаем, куда и с какой целью нас везут, но в то же время в отличие от миллионов невинных людей того времени, мы все виновны, может быть, и не по понятиям улиц, и не перед Богом, но по законам Уголовного кодекса точно.

Мои размышления прерывает, упавший на меня, якут. Я отталкиваю его, на этот раз он сворачивается клубочком и продолжает свой сон.

Я смотрю в щель: напротив нас, меня, не спеша тащатся белые облака.

Прислонившись к стене, я пытаюсь заснуть, попутно думаю, как же там моя сестрёнка.

***

Я просыпаюсь, снаружи темно, внутри соответственно тоже. Воняет потом. Почти все спят.

Кто-то недалеко от меня тихонько бубнит молитву, странно встретить здесь набожного человека, однако, как знать, может, и не странно.

Спина ужасно болит, мышцы ног, рук и шеи не слушаются.

Самочувствие – словно меня всю ночь избивали. Силы и энергию забрала жара, короткий сон не вернул ни того ни другого, а лишь немного помутил рассудок.

Я направляюсь вглубь вагона к фляге с водой, аккуратно пробираюсь через спящие тела, иду по чьим-то ногам, слышу в свой адрес отборную матершину и наконец-то получаю возможность освежить горло. Как бы глупо это ни звучало в моей голове, но жить стало легче.

Я возвращаюсь на своё условное место и пытаюсь заснуть.

Пустой желудок громко бурлит, переваривая только что выпитую воду.

День 2-й

Я открываю глаза.

Прямые солнечные лучи разрезают вагон через его щели. Внутри начинается беспонтовая суета. Поезд стоит.

Несмотря на раннее утро, температура набирает обороты.

Я абсолютно мокрый, как и все здесь. Капельки пота стекают со лба и стремятся попасть в глаза – брови уже не спасают.

Чей-то резкий кислый запах пота практически выворачивает наизнанку.

Возле туалета наклёвывается драка. Крик, глухой удар. На стене остаётся яркое пятно крови, рядом лежит молодой парнишка. Скорей всего мёртвый.

***

Проходит битый час: поезд стоит, мы сидим, пот льётся, воды во фляге нет, атмосфера накаляется.

Кто-то падает в обморок, но никому нет до этого дела.

Ещё немного и весь попкорн сгорит в этой чертовой микроволновке. Взрыв, второй и, наконец, двери открываются. Кажется, нас просят прогуляться по всем кругам ада.

***

Глаза постепенно привыкают к свету. Я не понимаю ровным счётом ничего. Заключённые строятся перед вагонами – все те, кто ещё жив.

Перед нами выходит усатый мужик и, подражая манере речи Иосифа Сталина, проводит краткий инструктаж:

– Первое, вы все говно. Второе, я не хочу копаться в говне.

Заключённых около двухсот человек – все в шеренге по двое. Повсюду крутятся люди в серой форме с автоматами наперевес. Пока я рассматриваю их, пропускаю несколько пунктов инструктажа, но вроде бы ничего важного.

– И самое главное, – говорит усатый. – Четвёртое, вы никто и ничто.

Слова внушают чудные перспективы, а нас грузят в специально оборудованные Уралы, ну как специально оборудованные – со скамейками, кому хватит.

И снова дорога.

***

Как сперма от губ актрисы на кастинге тянутся эти часы, через какое-то время колона встаёт, и нас опять строят.

Место напоминает больницу или даже психиатрическую лечебницу, огороженную четырёх метровой бетонной стеной с колючей проволокой и вышками по периметру.

Усатый мужик начинает всю ту же речь.

Будь это обшарпанное здание отелем, он бы назывался Приютом сломленных.

Манерный монолог Иосифа Сталина прекращается, он смотрит на двух заключённых, которые бегут из строя.

Надзиратели в серой форме переглядываются между собой и смотрят на усача.

Бегущие уже в пятидесяти метрах от нас, за нашими спинами. Народ в строю подбадривает их и улюлюкает.

Пот полностью обволакивает моё тело. Солнце прижимает к земле. Усатый мужик говорит:

– Валите.

Несколько автоматных очередей оглушают меня и всех нас.

Мужик с усами продолжает:

– Смотрите на меня.

Мы слышим крики одного из беглецов. Несколько охранников забегают за наши спины.

Усач говорит. Все смотрят на него. Я не слышу ни единого слова. Крики переходят в мольбу.

Страх сковывает и опустошает тело. Я смотрю на усы, не потому что должен – не хочу поворачиваться назад, не могу себя заставить.

Ну и где же, чёрт возьми, я оказался?

– Делайте, что я говорю, и вы проживёте немного дольше, чем они, – не выдавая ни единой эмоции, заканчивает усатый.

Крик. Одиночный выстрел. Тишина.

***

Нас заводят в здание.

Только внутри я замечаю, что среди заключённых есть женщины. Их выводят вперёд: десять женщин. Выглядят они плохо, дело не в отсутствии косметики, и не в долгой дороге, и жара в сорок градусов здесь ни при чём. Кровоизлияния и припухлости после ударов, синяки, рассечения – почти у каждой.

Моё внимание привлекает кровавая брюнетка. Пряди волос склеены засохшей кровью. Руки, шея, грудь – всё в красных потёках. Когда-то белая майка сейчас цвета кармин. Не думаю, что это её кровь, но меня цепляет спокойная отчуждённость, как будто для неё этого мира не существует или она живёт в своём. Раскачивается взад-вперёд, иногда хлопает в ладоши и, готов поспорить, что-то напевает. Я не слышу.

Женщин уводят.

Мужчины остаются на месте под прицелом десятка стволов.

Из-за двери, куда увели женщин, доносятся крики, приглушённые и прерывающиеся, и тем не менее крики.

Мы по-прежнему стоим на месте.

Задверные визги, вопли и мат не умолкают. А к нам выходят парикмахеры – всё те же надзиратели в серой форме, но с машинками для стрижки волос вместо автоматов.

Десять машинок начинают рычать и нас в порядке очереди вызывают из строя.

С парикмахерской нет ничего общего – нас не садят на стул, не спрашивают как стричь, здесь нет зеркал. Я, как и все, подхожу к надзирателю с машинкой, наклоняюсь, он хватает голову и состригают волосы. Под ноль. Больно, но не так чтобы сильно. Лезвия впиваются в ухо.

Я снова в строю. Пол из деревянной брусчатки частично прогнил. Я наблюдаю: у охраны пять автоматов АК-У, два пистолета Макарова и одна винтовка Драгунова – вероятно, с винтовками стоят на вышках по периметрам стены.

Гудит девять машинок – одна сломалась.

Я еле стою на ногах, организм практически обезвожен, ужасно хочется спать, есть и пить. Чувствую себя сушёной корюшкой, которой скоро оторвут башку.

Воды.

У кого-то находят вшей: то ли головных, то ли нательных, или лобковых – скорей всего головных.

Всем, кто подстрижен, приказывают раздеться.

Набирается сотня голых мужиков.

Один из надзирателей приносит мешок. Надев перчатки, другой сероформенный открывает его. Внутри порошок. Они проходят мимо строя и забрасывают нас этим дерьмом: голова, лицо, спина, мошонка, глаза – обязательно.

Скорей всего, это порошок от вшей, вероятно, годов 90-х. Сказать, что это эффективное средство не сказать ничего.

Глаза слезятся. На губах привкус, даже не знаю, хлора.

Тех, кто продезинфицирован, ведут в дверь, за которой полчаса назад слышались женские крики.

Я выжидаю свою очередь, встаю у стены, и меня поливают из шланга. Вода ледяная. Поэтому и кричали женщины. А эти в серой форме, наши охранники от свободы смеются. Уже их ненавижу.

Мощная струя бьёт по телу. Я чуть не валюсь с ног. Смываю с себя порошок и открываю рот, чтобы попить, вода отдаёт какими-то пестицидами – но мне плевать.

Дальше заключённым вручают непонятного цвета серо-голубое бельё, до ужаса неудобные синие шанхайки, и мы, одетые, идём в следующий круг ада.

***

Женщины уже в помещении. Вдоль стены висят зеркала, рядом стоят стулья и небольшие столики, а мы снова в строю.

– Только не балетная школа, – говорю я.

Народ вблизи пробивает на смех.

– Заткнулись! – кричит надзиратель, и все замолкают.

Нас вызывают по несколько человек с начала строя.

Лысина пред моими глазами вздрагивает. Мужчина падает. Я рефлекторно подхватываю его и аккуратно опускаю на пол.

Похоже, эпилептический приступ. Я наклоняюсь перед ним, придерживаю голову и зажимаю её между своих колен, пытаюсь зафиксировать его руки.

Один из охранников хватает меня за шиворот.

– Ты следующий.

– А он?

– Хочешь лежать вместе с ним?

Я неловко выхожу из строя.

Стоящие рядом спрашивают, что делать.

Идя к столику, я громко говорю:

– Зафиксируйте голову, немного приподнимите, следите за его ртом, он может прикусить себе язык или захлебнуться слюнями, в этом случае слегка поверните голову, возьмите кусок одежды…

Приклад автомата вонзается промеж лопаток.

Я падаю.

Слышу голос охранника:

– Заткнись.

Слышу заключённых:

– Его рот зажат, что делать?

Я вспоминаю предсмертные крики двух обречённых. Быстро нам внушили: кто здесь никто.

– А что вы можете сделать? Молитесь, – думаю я, поднимаясь с пола.

***

Лысый и почти слепой из-за порошка против клещей и слизистой оболочки глаз, я сажусь за очередное испытание – нанесение личного номера.

Что это значит? Если представить тату салон – с ним нет ничего общего. Я не выбираю татуировку, здесь нет эскизов, личный номер бьют исключительно на шею – мой 46.

А ведь это номер того эпилептика – противное слово. Куда же, чёрт побери, я попал?

Номер наносится на левую сторону шеи. Одной и той же иглой каждому заключённому – я молюсь, надеюсь, просто надеюсь, ибо в бога я не верю, чтобы ни у кого из предыдущих заключённых не было сифилиса, гепатита, СПИДа или чего-нибудь ещё. Антисанитария и неумелость здешних мастеров сделали бы даже клеймение раскалённым железом более гуманным способом.

Игла глубоко проникает под кожу.

Слева от меня сидит татуированный цыган, на его шее нет места для личного номера. Охранники, недолго думая, пытаются набить цифры на его лбу, но цыган сопротивляется.

Справа от меня сидит молодой парнишка – он плачет.

Кровь стекает по моей шее.

За спиной стоит мужчина лет сорока и рассказывает, что в его время татуировки ещё что-то значили, сейчас же молодёжь сама не понимает, что царапает на своём теле. В зеркало я вижу, что на его плече факел обвит колючей проволокой – уже выцветшая наколка.

Слева от меня на полу лежит цыган, он без сознания, надзиратель набивает личный номер на его лбу.

Число 46 навеки запечатлено на моей шее.

– Теперь это твоё имя, – сообщает один из охранников и отправляет меня за другими уже готовыми заключёнными.

За следующей дверью седой мужчина с шикарной бородой и аккуратной стрижкой высказывает претензии нашему усатому надзирателю:

– Вы даже не представляете, какого чёрта натворили. Я жду письменного объяснения!

– Да, босс, – непривычно для Сталинской манеры, отвечает усач.

Заметив нас, они замолкают.

Глаза усатого выражают откровенную неприязнь, бородатого необычайную уверенность.

Толчок в спину заводит меня в узкий коридор, затем я поднимаюсь по лестнице и снова коридор.

Меня останавливают перед железной дверью, просят встать лицом к стене – просят это, мягко говоря.

Дверь открывается.

Матрац, раковина, унитаз, окно за железной решёткой и четыре стены – ничего больше.

– Номер люкс, – говорю я. – А номера с видом на море ещё остались? – На что получаю удар в затылок и слышу, как за мной закрывается дверь.

– Должно быть, вы не получили мой райдер? – кричу я.

И что же, мать его, всё это было? Непонятно. Но впереди будет жопа, я уверен.

Пожалуй, вздремну, если получится.