Читать книгу Тайны народа - Эжен Сю - Страница 7

Кардинал Плуернель был высоким, костлявым и сухопарым стариком шестидесяти пяти лет. Тип его лица был тот же, что и у его племянника. Его длинная шея, лысая голова, нос, загнутый крючком, как у хищной птицы, и круглые далеко расставленные глаза с проницательным взором придавали ему сходство с ястребом, несмотря на глубокий ум, светившийся в его чертах. В своей красной кардинальской мантии этот служитель церкви имел, наверное, грозный и внушительный вид; но теперь он явился к своему племяннику в простом черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы.

– Прошу прощения, милый дядюшка, – сказал с улыбкой полковник. – Я не знал, что вы вернулись, и не ждал вас так рано.

Кардинала, по-видимому, нисколько не удивило, что у драгунского полковника могут быть любовницы, и он только отрывисто сказал ему:

– Мне некогда. Поговорим о делах. Я только что вернулся из длинного путешествия по Франции. Мы накануне революции.

– Что вы говорите, дядюшка! – вскричал полковник с недоверием в голосе. – Неужели вы полагаете…

– Я полагаю, что будет революция.

– Но, дядюшка…

– Есть у тебя капиталы, которыми ты мог бы свободно располагать? Если нет, то я могу ссудить тебя.

– Капиталы… зачем?

– Чтобы обратить их в золото, в лондонские бумаги. Так будет удобнее во время путешествия.

– Но какое же путешествие’?

– Ты будешь сопровождать меня. Мы выезжаем сегодня вечером.

– Сегодня вечером!

– Или тебе больше по вкусу помогать республике?

– Республике! Какой республике?

– Той, которая будет объявлена в Париже в самом непродолжительном времени после падения Людовика-Филиппа.

– Падение Людовика-Филиппа! Республика во Франции!

– Да, французская республика, единая, нераздельная… Для нашего общего блага. Ну что же, подождем. – И кардинал загадочно улыбнулся, нюхая табак.

Граф с изумлением смотрел на него, а потом вскричал:

– Как, дядя, вы говорите это серьезно?

– Мой бедняга Гонтран, или ты ослеп и оглох? – проговорил кардинал, пожимая плечами. – А эти банкеты, которые революционеры задают вот уже три месяца?

– О, дядя! – смеясь, вскричал полковник. – Неужели вы считаете, что эти пьяницы, которые угощаются дешевым вином и телятиной по двадцать су с персоны, способны…

– Эти простаки, и я вовсе не осуждаю их за это, вскружили головы дуракам, которые их слушали. Они играют порохом, как игрушкой, но скоро мина будет взорвана и трон Орлеанского дома взлетит на воздух.

– Это не может принять серьезного оборота, дядя. Ведь здесь пятьдесят тысяч солдат. Стоит только черни пошевелиться, и она будет разорвана на клочки. Положение Парижа так спокойно, что, несмотря на маленькое волнение вчера утром, солдатам не запрещено даже уходить из казарм.

– В самом деле? Тем лучше, – сказал кардинал, потирая руки. – Если республика полетит к черту, то Орлеанский дом вернется на прежнее место, а вместе с ним и мы. Ах, мой друг, никогда наши дела не были в лучшем положении!

– Даже если Орлеанский дом будет свергнут и объявлена республика?

Кардинал пожал плечами:

– Может быть одно из двух: или республика этих босяков даст анархию, диктатуру, эмиграцию, грабеж, гильотину, войну с Европой, и в таком случае это продолжится самое большее шесть месяцев, а затем с торжеством вернется Генрих Пятый, или же, напротив, республика их будет кроткой, легальной, умеренной, основанной на всеобщей подаче голосов.

– Что же произойдет в этом случае, дядя?

– Тогда это продлится дольше, но мы ничего не потеряем, если будем выжидать. Пользуясь нашим влиянием на крупных землевладельцев, агитируя среди крестьян при помощи низшего духовенства, мы будем держать выборы в своих руках и примем все меры, чтобы поселить в умах недоверие и страх перед революционным режимом. И вот, в конце концов, кредит республики будет подорван, и она погибнет естественной смертью при общих проклятиях, которые обрушатся на нее со всех сторон. Тогда на сцену выступим мы. Изголодавшийся народ, истощенные буржуа бросятся к нашим ногам, умоляя нас вернуть Генриха Пятого и спасти Францию. Настанет час, когда мы продиктуем свои условия. А наши условия будут такими: или все, или ничего! Мы потребуем короля, опирающегося на всесильное духовенство, сильную аристократию и беспощадную армию – сто или даже двести тысяч иностранных войск, если в том явится надобность, и Священный союз даст нам их. И общая нужда будет так ужасна, утомление и страх так велики, что наши требования будут немедленно удовлетворены. Тогда мы примем самые решительные и жестокие меры, а именно восстановим духовный суд, возобновим закон тридцатого года относительно святотатства и оскорбления величества, будем производить суд и приводить в исполнение приговоры в течение двадцати четырех часов, чтобы в корне уничтожить всех этих революционеров и безбожников. Если будет надо, мы с этой целью прибегнем к террору, к Варфоломеевской ночи… Франция не погибнет от этого, напротив, она станет только здоровее, так как нуждается в таких кровопусканиях время от времени. Затем, дело образования надо передать в руки иезуитов. Далее, надо уничтожить централизацию – это она дала силу революции. Надо разбить провинции на отдельные части, в которых мы будем властвовать при помощи духовенства и крупных собственников. Для нас невыгодно поддерживать дружеские сношения между населением провинций, и вот, чтобы помешать этому, мы постараемся разжечь соперничество, зависть, заставим вспыхнуть старую взаимную ненависть, которую некогда питали провинции друг к другу. В этом смысле будет благоприятна и вспышка гражданской войны: люди, питающие друг к другу ненависть, не могут совместно составлять заговоров.

Бессердечная логика кардинала отталкивала от себя Плуернеля. Несмотря на свое происхождение и врожденные сословные предрассудки, он уже более или менее применился к настоящему порядку вещей. Конечно, он предпочел бы, чтобы во главе Франции стояли законные государи, но не думал о том, что для достижения этого нужны крайние меры и что только те жестокие средства, о которых говорил кардинал, в состоянии вызвать полный и прочный переворот в государстве. Поэтому он сказал с улыбкой:

– Но подумайте только, дядя! В наше время изолировать население провинций – разве это возможно? А как же пути сообщения, железные дороги?

– Железные дороги! – вскричал кардинал, выходя из себя. – Это изобретение дьявола, годное только на то, чтобы распространять революционную чуму с одного конца Европы до другого. Как могли монархи Священного союза поддаться на эти дьявольские выдумки! Они дорого заплатят за это. Что делали наши предки с целью усмирить непокорных галлов, восстававших против нас? Они запрещали им под страхом смерти покидать свои земли, и тем ослабляли и усмиряли их. Такой политики следует держаться нам и теперь.

– Но ведь вы не станете же уничтожать железные дороги?

– Почему бы и нет? Разве франки, наши предки, не разрушили пути сообщения, устроенные в Галлии этими язычниками римлянами? Проклятие всем этим пышным памятникам Сатаны! Клянусь собственной кровью, человек ухитрился превратить долину слез в земной рай, точно первородный грех его прародителей не сделал для него уделом вечные муки.

– Остановитесь, милый дядюшка! – вскричал полковник. – Меня не привлекает такая мрачная будущность.

– Какой же ты еще ребенок! Неужели ты не понимаешь, что для того, чтобы большая часть человеческого рода не только страдала, но и сознавала свои страдания, необходимо, чтобы у них всегда перед глазами была горсть избранных, пользующихся полным довольством и счастьем!

– Для контраста, дорогой дядюшка?

– Ну понятно! Ведь мы не можем составить себе понятия о глубине долины иначе как по сравнении ее с окружающими возвышенностями… Впрочем, довольно философствовать. Ты знаешь, у меня верный глаз. Положение дел именно таково, каким я тебе его рисую. Последуй моему примеру: реализуй твое состояние, переведи его в Лондон, и завтра мы уезжаем из Парижа. Двор и министерство настолько беспечны, что не принято никаких мер предупреждения восстания. Военное положение не объявлено – можешь спокойно выйти в отставку, не совершая ничего бесчестного…

– Нет, дядя. Это все-таки будет трусость! Республику провозгласить без битвы нет возможности, и я в ней приму участие.

– Ты будешь защищать трон этих презренных Орлеанов?! – вскричал кардинал.

– Я так же, как и вы, не люблю их. Но я служу им в их армии, а если у армии нет воли, ее заменяет дисциплина. Еще раз повторяю: если вы понимаете положение дел правильно, а ваша опытность в том порукой, то не сегодня завтра у нас будет битва. Я был бы подлецом, если бы вышел в отставку в это время.

– Ты предпочитаешь быть задушенным канальей народом на баррикадах и умереть за династию Орлеанов?

– Я солдат и исполню свой долг до конца!

– Но, упрямец, с твоей смертью прекратится наш род!

– Ну, дядюшка, если поискать хорошенько, наверняка найдется где-либо побочное потомство Плуернелей, потомство, как говорится, с левой руки. Вы разыщите какого-либо незаконного Плуернеля, усыновите его, и он продолжит наш род. Незаконный ребенок, вы знаете, всегда приносит счастье!

– Сумасшедший! Так играть своей жизнью в то время, когда перед нами открывается самое заманчивое будущее! Когда, побежденные и сломленные потомками тех, кто в течение четырнадцати столетий был нашим вассалом и рабом, мы наконец одним ударом сотрем позор последних пятидесяти лет! Теперь, когда, умудренные опытом, покровительствуемые стечением обстоятельств, мы сделаемся еще могущественнее, чем до восемьдесят девятого года! Мне жаль тебя. Расы вырождаются! – вскричал старик, вставая. – Если бы все наши походили на тебя, наше дело было бы проиграно.

В это время в комнату вошел лакей и доложил:

– Господин граф, там пришел торговец холста с улицы Сен-Дени. Он дожидается в передней.

– Проведите его в портретную залу.

Слуга вышел, а полковник обратился к кардиналу, который схватил свою шляпу и направился к двери:

– Ради бога, дядя, не уходите от меня разгневанным.

– Я не сержусь, но мне стыдно за тебя.

– Ну успокойтесь, дядя!

– Хочешь ехать со мной в Англию? Да или нет?

– Нет.

– Ну тогда ступай к самому дьяволу! – вскричал кардинал в бешенстве, забывая свой сан, и запер за собой дверь.

Марика Лебрена провели в роскошно меблированную залу. Стены ее были увешаны фамильными портретами. Рассматривая их, Лебрен испытывал смесь любопытства и горечи. Он переходил от одного к другому, и вид их, казалось, будил в нем массу воспоминаний. Взгляд его задумчиво останавливался на этих неподвижных фигурах, немых, точно привидения. Он внимательно прочитывал имевшиеся под портретами подписи, и некоторые имена, судя по выражению его лица, возбуждали в нем то гнев, то презрение.