Читать книгу Тайны народа - Эжен Сю - Страница 8

Лебрен так глубоко задумался, рассматривая портреты, что вздрогнул, когда в комнату вошел Плуернель.

Несмотря на самообладание, торговец холстом не мог скрыть легкого волнения, очутившись лицом к лицу с потомком этой древней фамилии. Прибавим к этому, что Лебрен был предупрежден Жаникой о том, что полковник часто останавливался перед витринами его магазина. Но он принял столь добродушно-простоватый и в то же время немного растерянный вид, что Плуернель приписал его почтению, которое он должен был внушать этому продавцу с улицы Сен-Дени. С оттенком покровительственной фамильярности граф указал ему на кресло и, садясь сам, сказал:

– Не стойте же, мой милый, садитесь, я этого требую.

– О сударь, – произнес Лебрен, неловко кланяясь, – вы мне оказываете такую честь, право…

– Ну-ну, без церемоний, пожалуйста. Вчера я имел удовольствие видеть милую госпожу Лебрен и говорить с ней о большом заказе на холст для моего полка.

– Мы очень счастливы, сударь, что вы удостоили нашу бедную торговлю своим заказом. Я пришел узнать, сколько именно холста вам требуется и какого качества. Вот образчики. – Лебрен с деловым видом стал рыться в кармане пальто. – Не угодно ли выбрать? Цены я назначу самые настоящие, без запроса.

– Я выбирать не буду, господин Лебрен. У меня четыреста пятьдесят драгун, и мне нужно столько же рубашек из добротного полотна. Вы не только поставите полотно, но и сошьете рубашки. Цену вы назначите сами.

– А к какому сроку нужен этот заказ? – спросил купец, вставая. – Если очень спешно, то за работу придется заплатить немного дороже.

– Сначала сядьте снова, мой друг, и не спешите как на пожар. Кто вам сказал, что у меня нет для вас других заказов?

– Я сяду, если вы желаете… А к какому сроку нужно это исполнить?

– К концу марта.

– В таком случае, сударь, четыреста пятьдесят рубашек из хорошего полотна обойдутся по семи франков штука.

– Честное слово, это недорого. Вероятно, вам нечасто приходится слышать такие комплименты?

– Правда, что нечасто, сударь. Но вы говорили еще о других заказах…

– Черт возьми, мой милый, вы человек деловой!

– Что делать, сударь, на то я и купец, чтобы продавать.

– А хорошо у вас идет торговля в настоящее время?

– Гм, нельзя сказать, чтобы очень.

– В самом деле? Тем хуже, мой милый господин Лебрен. Это должно быть не особенно приятно вам, потому что ведь у вас семья?

– Вы очень добры, сударь… Да, у меня есть сын.

– И вы собираетесь сделать из него преемника себе?

– Само собой, сударь. Он учится в Центральной коммерческой школе.

– Уже учится? Славный малый! И кроме сына у вас никого нет?

– Есть еще дочь, сударь.

– Как, и дочь также! Добрый мой господин Лебрен! Ну, если она похожа на мать, то должна быть очаровательна.

– Да, она у меня недурненькая.

– Вы, должно быть, гордитесь ею. Что, разве я не угадал?

– Черт возьми, сударь, я не отрицаю этого.

– А знаете, у меня есть просьба к милой госпоже Лебрен.

– Она к вашим услугам, сударь.

– Я собираюсь в скором времени устроить на казарменном дворе карусель, и мои драгуны будут упражняться в верховой езде. Обещайте мне, что придете как-нибудь в воскресенье посмотреть на репетицию карусели и приведете с собой госпожу Лебрен.

– О, сударь, вы оказываете нам слишком много чести! Мне совестно…

– Ну полно, мой друг, вы шутите. Итак, это решено?

– А могу я привести и своего мальчика?

– Конечно!

– И дочь?

– Как вы можете задавать мне такой вопрос, мой милый господин Лебрен?

– В самом деле, сударь? Вы не найдете ничего дурного в том, если моя дочь…

– Напротив! Да ведь это идея, блестящая идея!

– Что такое, сударь?

– Слышали вы когда-нибудь о древних турнирах?

– О турнирах? Прошу извинения, сударь, но такие простые люди, как мы…

– Это во времена рыцарства были такие турниры, мой милый Лебрен, и на этих турнирах состязались некоторые из моих предков, которых вы видите здесь на портретах.

– Как! – вскричал с изумлением торговец. – Так эти господа ваши предки? Я и то думал себе, что есть что-то общее фамильное у вас с ними.

– Вы находите?

– Нахожу, сударь, простите за смелость.

– Будет вам все извиняться! Оставьте вы эти церемонии, мой милый. Так вот, на этих турнирах всегда присутствовала королева красоты, которая раздавала победителям призы. Пусть же этой королевой на карусели будет ваша прелестная дочь. Она вполне достойна этого.

– О сударь, нет, это уже чересчур. И разве вы не находите, что так стоять на виду, перед всеми этими драгунами… Это немножко, прошу извинить за смелость, немножко… Как бы это выразиться? Немножко…

– Не будьте таким подозрительным, мой милый Лебрен. В древнее время королевами турниров бывали самые знатные дамы, а под конец они даже целовали победителя.

– Оно, положим, так, но они уж были привычны к этому, а моя дочь… Видите ли, девочке восемнадцать лет, и она воспитана совсем по-буржуазному.

– Успокойтесь, я ни одной минуты не думал о том, чтобы ваша дочь целовала победителя состязаний.

– Как вы добры, сударь! И если вы настолько снисходительны, что позволите моей дочери не целовать…

– Но это само собой разумеется! Какое тут может быть позволение? Я счастлив уже тем, что вы и ваше семейство принимаете мое приглашение.

– О сударь, это мы должны принять за честь, за высокую честь, что вы нас приглашаете. Я вижу отлично, что вы желаете нас осчастливить.

– Что поделаешь, мой милый! Бывает так, что люди сразу придутся по душе. И потом вы оказались таким честным человеком относительно моего заказа…

– По совести, сударь!

– …что я сейчас же сказал себе: «Чудесный, должно быть, человек, этот добряк Лебрен! Хотелось бы мне оказать ему маленькую любезность или даже услугу».

– Ах, сударь, я не знаю, куда мне деваться от смущения!

– Послушайте, вы сейчас говорили мне, что ваши дела идут неважно. Хотите, я уплачу вам вперед за весь заказ? Не стесняйтесь, говорите откровенно. Сумма порядочная! Я вам дам чек на моего банкира.

– Уверяю вас, сударь, что мне не нужен аванс.

– Но времена теперь тяжелые. Вот то время, когда жили эти господа, было славным, добрым временем, – прибавил граф, показывая на висевшие на стенах портреты.

– В самом деле, сударь?

– И как знать? Быть может, это доброе старое время еще вернется.

– В самом деле? Вы так думаете?

– В другой раз мы поговорим о политике. Вы интересуетесь политикой?

– Где уж нам, торговцам…

– Ах, мой милый, вы сами точно родились в то доброе старое время! Вы тысячу раз правы, не занимаясь политикой. В то старое время, о котором я говорил, никто не рассуждал. Король, духовенство и аристократия приказывали, а народ повиновался без возражения.

– Черт возьми! Да, это было очень просто и удобно, сударь! Если я верно вас понял, король, священники и вельможи говорили: «Делайте так!» – и народ делал?

– Вот именно.

– «Платите!» – и народ платил?

– Конечно.

– «Ступайте туда-то!» – и они шли?

– Ну да, именно.

– Совсем как на учении: направо, налево кругом, марш! Стой! Не надо было даже трудиться желать того или другого: король, вельможи и духовенство избавляли нас от этого труда, желая за нас… И такой-то порядок вещей изменили! Безвозвратно изменили!

– Не надо отчаиваться, мой милый Лебрен.

– Да услышит вас Бог! – произнес торговец, вставая и кланяясь. – Мое почтение, сударь!

– Итак, до воскресенья на карусели, мой милый. Вы придете всей семьей. Это решено?

– Непременно, сударь, непременно. Моя дочь не пропустит такой праздник… Тем более что она будет королевой… королевой…

– Королевой красоты, мой милый. Не я, а сама природа предназначила ей эту роль.

– С вашего позволения, сударь…

– В чем дело?

– Я передам дочери от вашего имени то, что вы о ней сейчас говорили.

– Даже прошу вас об этом. Впрочем, я сам зайду к вам запросто, чтобы напомнить о приглашении дорогой госпоже Лебрен и ее прелестной дочери.

– Ах, сударь, бедняжки будут так польщены вашей добротой! О себе я уж и не говорю. Если бы мне дали орден Почетного легиона, я и тогда не чувствовал бы себя таким гордым.

– Добряк Лебрен, да вы прелесть что такое!

– Ваш покорный слуга, сударь, – сказал торговец, уходя из комнаты.

Но в дверях он остановился, почесал себя за ухом и снова вернулся к Плуернелю.

– В чем дело? – спросил граф, удивленный его возвращением.

– В том, что мне пришла в голову одна мысль… Прошу извинить за смелость…

– Черт возьми! Почему же вам не могут приходить мысли, как и всякому другому?

– Оно правда, сударь, иногда и у маленьких людей, как и у великих, в голове забродит, как выражается Мольер.

– Мольер? Вы читали Мольера? Впрочем, я заметил уже, что вы иногда выражаетесь старинным языком.

– И вот почему, сударь, когда вы говорили со мной, подобно тому как Дон Жуан с Диманшем или Дорант с Журденом…

– Что это значит? – вскричал Плуернель, удивляясь все более и начиная подозревать, что торговец не такой простак, каким прикидывался.

– …тогда, – продолжал Лебрен со своим лукавым простодушием, – и я, в свою очередь, заговорил языком Диманша и Журдена. Прошу извинить за смелость. Что же касается мысли, которая пришла мне в голову, так, видите ли, по моему неразумию мне показалось, что вы будете не прочь взять мою дочь себе в любовницы.

– Как! – вскричал граф, совершенно теряясь от такого неожиданного поворота дела. – Я не понимаю, что вы хотите этим сказать.

– Видите ли, сударь, я простой человек и говорю вам: по моему неразумию…

– Но вы с ума сошли! Вы не понимаете, что говорите!

– Правда? Вы находите? Я сказал себе, следуя за ходом моих неразумных мыслей, сударь… Я сказал себе: я честный торговец с улицы Сен-Дени, я продаю полотна, у меня красивая дочь. Знатный молодой господин увидел мою дочь, она ему понравилась, и вот он делает мне выгодный заказ, да в придачу еще предлагает и услуги, и под этим предлогом устраивает карусель ради прекрасных глаз моей дочери, приходит к нам частенько, разыгрывая роль доброго принца, с единственной целью в конце концов соблазнить мою дочь. Но теперь я вижу, что ошибся, и очень рад этому. Потому что иначе я вынужден был бы сказать вам самым смиренным и почтительнейшим образом, какой единственно и подобает такому маленькому человечку, как я: прошу извинить за смелость, мой знатный господин, но уж теперь не соблазняют таким образом дочерей добрых буржуа! Вот уж пятьдесят лет, как это не делается. Буржуа с улицы Сен-Дени могут не опасаться более королевских приказов об аресте и Бастилии, как в прежнее время. И если господин маркиз или господин герцог вздумает отнестись без уважения к ним или к их семействам, то буржуа с улицы Сен-Дени могут и посбить с них спесь, прошу извинить за смелость.

– Черт возьми! – вскричал полковник, едва сдерживая себя и бледнея от ярости. – Что это, угроза?

– Нет, сударь, – сказал Лебрен, переходя с иронически-простодушного тона на сдержанный и полный достоинства. – Нет, это не угроза, а… урок!

– Урок! Урок – мне!

– Сударь! Несмотря на слабости и предрассудки вашего класса общества, в вас есть чувство чести. Поклянитесь же честным словом, что, делая мне ваши предложения, вы не имели намерения соблазнить мою дочь. Поклянитесь в этом, и я возьму назад все, что сказал!

Плуернель покраснел, опустил глаза перед пристальным взглядом торговца и не произнес ни слова.

– Да, – проговорил с горечью Лебрен, – они неисправимы. Они ничего не забыли, ничему не научились за это время. Мы для них по-прежнему побежденные, рабы, низшая раса.

– Сударь!

– Оставьте, я знаю, что говорю. Но теперь не те времена, чтобы, изнасиловав дочь, вы могли бы отдать распоряжение наказать отца розгами и повесить у дверей вашего замка, как это делалось в старое время и как поступил с одним из моих предков вот этот вельможа… – И Лебрен указал на один из портретов. – Вам казалось, что это очень просто – сделать мою дочь своей любовницей. Я больше не раб ваш, не слуга и не крепостной, и вот вы, разыгрывая доброго принца, милостиво приказываете мне сесть и надменно называете меня «мой милый Лебрен». Графский титул более не существует, но вы продолжаете носить это звание и пользоваться его выгодами. Все граждане давно объявлены равными, но вам показалось бы чудовищным, если бы ваша дочь или сестра вышла замуж за простого буржуа. Стоит только вам и дворянам приобрести прежнюю власть, и вы захотите восстановить все ваши прежние привилегии, которые будут так же давить нас, как давили некогда наших отцов.

Плуернель так опешил от такого неожиданного оборота вещей, что долго не был в состоянии прервать речь Лебрена. Но наконец он произнес с высокомерной иронией:

– Мораль того прекрасного урока, который вы милостиво оказываете мне, состоит, очевидно, в том, что священников и аристократов надо выставлять у позорного столба, как в прекрасные дни девяносто третьего года, а дочерей их выдавать замуж за всяких проходимцев?

– Не будем говорить об этой печальной мести, – сказал торговец с грустью, полной достоинства. – Забудьте о том, что ваши отцы претерпели в эти несколько ужасных лет. Я, со своей стороны, постарался забыть те пытки, которые наши предки выносили от ваших, – и не в течение каких-либо трех-четырех лет, а в продолжение пятнадцати столетий. Выдавайте своих дочерей за кого хотите, это ваше право, но, повторяю, даже этот ничтожный факт служит доказательством, что в ваших глазах люди всегда будут делиться на две разные породы.

– А если бы и так, какое вам дело до этого?

– Очень большое, сударь! Священный союз, божественное и неограниченное право короля, всемогущество священства и кровной аристократии – все это следствия убеждения, что существуют две породы, высшая и низшая, одна предназначенная для того, чтобы повелевать, другая – чтобы повиноваться и страдать. Вы спрашиваете, какова мораль моего урока? Извольте, вот она: дорожа той свободой, которую наши отцы добыли ценой своей крови, и не желая, чтобы со мной обращались как с рабом, я пользуюсь своим правом подавать на выборах голос против вашей партии, пока она действует на законной почве. Но если только она пойдет незаконным путем, как в тридцатом году, чтобы привести к правлению произвола и господству попов, как это было до восемьдесят девятого года, – я иду на улицу и стреляю в вашу партию.

– Она вернет вам ваши выстрелы!

– Совершенно верно. Но зачем эта война? К чему кровь с обеих сторон? Зачем мечтать о прошлом, которое все равно никогда не вернется, которое не может вернуться? Разве недостаточно того, что вы нас мучили и эксплуатировали в течение пятнадцати столетий? Разве мы хотим прижать вас в свою очередь? Нет, нет, тысячу раз нет! Свобода досталась нам слишком дорого, мы ценим ее очень высоко и не станем отнимать ее у других. Но что делать? Вы обращаетесь за помощью к чужим государствам, вы возбуждаете гражданские войны, вы постоянно производите нападки на революции, вы тесно сблизились с духовенством – все это волнует и возбуждает нас. К чему это? Разве человечество шло когда-либо назад? Вы можете наделать, сударь, много зла, но что касается божественного права и ваших привилегий, то песенка их спета. Будущее принадлежит демократии!

Голос Лебрена и его манера говорить сильно подействовали на Плуернеля. Он не был побежден, но слова противника поколебали его. Врожденная расовая гордость боролась в нем с желанием сказать торговцу, что тот, во всяком случае, встретит в нем великодушного врага.

В эту минуту дверь с шумом отворилась, и вошедший капитан торопливо сказал полковнику:

– Простите, полковник, что врываюсь так бесцеремонно, но сейчас получен приказ по полку сесть на лошадей и быть готовыми к сражению, ожидая во дворе казарм приказаний.

Лебрен собирался покинуть комнату, но Плуернель сказал ему:

– Дела принимают такой оборот, что, принимая во внимание ваш образ мыслей, очень возможно, что я буду иметь честь встретить вас, сударь, завтра же на баррикадах.

– Я не знаю, что будет, сударь, но я не боюсь и ничего не имею против такой встречи. Я полагаю, что лучше отложить пока дело о поставке товара, – прибавил он с улыбкой.

– Я с вами согласен, – ответил полковник, принужденно кланяясь.