Читать книгу Цветок Зла - Екатерина Люмьер - Страница 8

Вильгельм смеялся. Вильгельм всегда смеялся в моей голове, когда я стеснялся, когда ощущал неловкость рядом с Джонатаном, обнажаясь перед ним днем, даже в полумраке, когда задернуты шторы, чтобы ни один луч солнца не проник в комнату.

Он смеялся совсем не злобно, лишь только сетовал о том, какой я все-таки еще неискушенный ребенок, и как же глупо я себя вел, не понимая, что Джонатан видел абсолютно все еще много веков назад, и что это бессмысленно. Хованский смеялся, и смех его был шелестящий, как и его одежды, касающиеся каменного пола замка. Он наблюдал с совершенным бесстыдством, за каждым движением тела Уорренрайта, за каждым моим прикосновением, за каждым поцелуем. Он беззастенчиво сидел в кресле или лежал на кровати, совсем рядом с нами, и любовался, как от напряжения мое тело изгибалось и подавалось навстречу, как я не мог сдержать стонов, как Джонатан дышал мне в шею, сильными ладонями сжимая бедра. Иногда он отпускал комментарии, а иногда просто молчал. А иногда прикасался сам, но Джон не чувствовал его прикосновений. А потом я позволял Хованскому очнуться во мне и запустить пальцы в волосы любовника, безудержно и горячо сплетаясь с ним языком, прижимаясь бедрами к бедрам и потираясь влажной плотью о живот моего – и его – мужчины. Я позволял его призрачной тени вновь проскользнуть в мир живых и почувствовать себя живым.

Вильгельм колдовал, Вильгельм ведал. Он, ставший моей частью, или же я – ставший его, следовал за мной всюду, не нашедший покоя, не слившийся со мной в единое целое. Его воспоминания жили во мне, не вытесняя, не разрывая и не причиняя боли, и он сам, заточенный между мирами, не желавший полностью исчезнуть, мой извечный гость. Он шел за мной по пятам или же вел за собой. Он давал мне полную свободу и оказывал помощь, взамен прося лишь об одном крошечном одолжении – порою чувствовать нашего возлюбленного так, как мог чувствовать лишь живой человек.

Мы с Вильгельмом одно существо, разделенное вечностью и занавесью миров, и когда-то должен был настать тот день, когда он окончательно сольется со мной и перестанет быть «воображаемым другом», чей смех, шелест одежд и перезвон украшений уже отпечатался на подкорке моего сознания.

Вильгельм рассказывал на ночь сказки древних времен, устроившись кресле у камина, смотрел на огонь, который его больше не грел. Его одеяния отливали золотом, искрились в теплом свете, а волосы, казавшиеся всегда едва ли не черными, шоколадными завитками ниспадали на болезненно худые плечи, скрытые бордовой парчой. Он был моложе меня, но отпечаток потерь и горестей, долгого пребывания между мирами исказил его черты – его глаза были полупрозрачны, в них не было света живой души. Но, несмотря даже на это, его речи были приятны, в них струилась пресловутая жизнь, и то, с каким интересом и удовольствием Хованский предавался небылицам, привносило в его рассказы своеобразную яркость и выразительность.

Когда Джонатан уходил из поместья, чтобы восполнить силы, оставляя меня на ночь, Вильгельм приходил и то садился на край кровати, то ложился рядом или на ковер прямо напротив огня. Одиночество и потерянность, даже несмотря на его экспрессивность, ему скрыть не удавалось. Разве удастся, когда в пустоте призрачных и прозрачных глаз таится отчаяние и усталость, и когда звучит его: «позволь мне сегодня», и я позволял. Потому что я понимал, как ему на самом деле больно. Не нашедший успокоения в загробном мире, не слившийся со мной воспоминаниями и существом, не отпустивший мирское существование, не отпустивший даже Иона, и, что самое главное, не простивший себя за проклятие, на которое он обрек своего возлюбленного.

Чернокнижникам, проклинающим и проклятым, нет места среди райских кущ. Вильгельм тихо смеялся, когда я читал один из алхимических трактатов, про который вычитал в одной из его записных книжек. Колдун не попадет и в Ад, особенно застрявший в теневом мире. Ему нет места ни среди мертвых, ни среди живых, и это его вечное мучение – быть запертым там, где кроме серой завесы и одиночества нет ничего.

И в тот день, 6-го января, в день моего рождения, в день моей смерти и в день моего воскрешения в новом теле, он был вынужден уйти. Я должен был переступить грань, и мы должны были встретиться с ним на перекрестке миров, и он окончательно смог бы слиться со мной. Я бы стал мертвым, и живая часть его – моей – души стала бы единым целым с осколком его, и Вильгельм растворился бы во мне без остатка, и я стал бы Вильгельмом Хованским, а он – Уильямом Холтом, и наши сознания в своем единстве достигнули бы Абсолюта.

Он появился и в эту ночь. Но Вильгельм не смеялся. Он молчал, присев в кресло. Едва ли мне почудилось, но его глаза были полны слез, которые стекали по щекам. Невыносимое страдание осознавать, что ты никогда больше не сможешь прикоснуться к любимому человеку, никогда не попросишь прощения за то, что когда-то сотворил. Он не смотрел на меня, а лишь на Джонатана, не отрывая взгляда прозрачных призрачных глаз.

Пока Джонатан был полностью поглощен тем, что доставлял мне удовольствие, я протянул к Вильгельму руку, беззвучно позвав его, чтобы он обратил на меня внимание. Он только горько улыбнулся, прижал руку к груди и благодарно кивнул. Я отдал ему в распоряжение свою плоть и кровь, позволил ему выбирать, что говорить и что делать, на долгие минуты словно бы впав в глубокий сон. В последний раз. Мои руки и губы принадлежали ему, его слова звучали моим голосом, и полнота ощущений от соития с Джонатаном – тоже.

Вильгельм остановил Джонатана – все это я узнал лишь потом, когда у меня восстановились воспоминания – и, тронув его лицо ладонями, привлек к себе ближе, чтобы, пропустив пальцы сквозь волосы, сперва зарыться в них носом и втянуть воздух, и поцеловать в лоб, так целомудренно и нежно. Мои пальцы прикасались к щекам и подбородку, оглаживали шею, пока Хованский любовался чертами лица Джона, а потом, привлекая еще ближе, стал целовать его губы, оторвавшись лишь раз на тихое:

– Мой господарь… – надломленный, пропитанный нежностью и болью голос заставил Джонатана насторожиться, спросить все ли в порядке, но ответом ему служила только улыбка, полная затаенной печали. Но Джонатан узнал всю правду намного позже.

Вильгельм был опытнее меня в любовных делах, несмотря на то, что сам провел в постели с Ионом достаточно мало времени, пока его не казнили. Мы были вместе четыре года, но мне порой казалось, что Хованский знал, как прикоснуться и как поцеловать, как заставить Джонатана испытать острое удовольствие, намного лучше меня.

Испытывал ли я ревность? Нет. Разве можно ревновать к части собственной души – а порой казалось и вовсе воображения – которая имела такие же притязания на возлюбленного, как и ты сам? И пусть мы были разделены надвое, отрицать того, что мы изначально были едины – глупо, да и я по-настоящему чувствовал всю ту любовь, которую испытывал Вильгельм к Иону. Если бы не Хованский, у нас бы не было будущего. Они всего лишь оба были бы мертвы от рук восставших бояр, а я бы, пожалуй, может быть, и не родился.

Я помнил, как он опрокинул Джонатана на спину, седлая и притягивая для нового глубокого поцелуя, насаживаясь на его плоть. Его движения были плавными, а стоны тихими, но несдержанными. Он запрокидывал голову или же целовал шею Уорренрайта, впивался пальцами в его плечи или же оглаживал сильную грудь. Вильгельм то замедлялся, то двигался быстрее, заставляя своего господаря подаваться навстречу все быстрее, сжимая ладонями бедра.

Джонатан был сам приятно удивлен подобной прыти, не чувствовал неладное – не уверен, спросите у него самого – но с чувством отвечал на ласки, позволяя Вильгельму в моем теле творить с нем все, что заблагорассудится. Не хватало только перезвона украшений, когда Хованский особенно истово двигался. Удовольствие и близость с возлюбленным заставили чародея забыться, отпустить тоскливые мысли об исчезновении, чтобы насладиться сполна, приняв право последней ночи.

Когда все закончилось, когда и в камине не осталось огня, и в них обоих он тоже притих, Вильгельм лежал на груди Джонатана, прижавшись щекой к горячей коже. Чувствовать немертвую плоть возлюбленного живой, в которой он пребывал сам, было для него лучшим прощальным мгновением.

– Ион, – он обратился к Джонатану, повернувшись и приподнявшись на локте, чтобы второй рукой коснуться его лица, как и в самые первые секунды своего пребывания в моем теле. Мои глаза, как мне сказал потом Уорренрайт, когда я все ему рассказал, были полны той самой призрачной тоски, а потому у Джонатана не оставалось сомнений, что происходило на самом деле, но оставалось лишь убедиться.

– Да, – он сам протянул руку к моему лицу, отводя влажную прядь, спавшую на левый глаз, – мой князь без княжества? – Его голос был тихим, пусть и удивленным, но со скрытым пониманием. Едва ли Джонатана что-либо уже могло удивить.

– Прости меня за то, что я с тобой сотворил, – Вильгельм прикрыл глаза и горячие слезы упали на грудь Уорренрайта.

Призраки не приходят просто так, не являются и не обращаются за ненадобностью, не ищут общества ни не-мертвых, ни живых. И Джонатан, как никто другой, это понимал. А потому он подался ближе, чтобы прикоснуться губами ко лбу и произнести:

– Прощаю.

И Вильгельм, притянув его для последнего поцелуя, спустя несколько мгновений растворился, шагая за край в привычный мир теней, где мы вскоре должны были встретиться.

Он уступил мне, и я чувствовал отголоски его благодарности и спокойствия. Но еще до первого вздоха, уже принадлежавшего мне, тело пронзила мучительная боль. И я обнаружил себя не в тишине теневого мира, а балансирующим на грани, бьющимся в предсмертной агонии.