Читать книгу Любовь и Смерть - Екатерина Люмьер - Страница 8

Я проснулся в полдень. Отлежав все кости и мышцы, согревшись под несколькими одеялами и отдохнув, я покинул кровать через десяток минут после пробуждения и сразу же подошел к не зашторенному окну. Небо было белым из-за густой облачной пелены, верхушки деревьев утопали в тумане, повисшем над лесом. Из комнаты, выделенной мне графом, открывался живописный вид на обрыв и реку, непроходимую чащу елового леса и холмистые изгибы Карпат. Граф предупредил меня, что будет занят до самого вечера, а потому я решил сперва переодеться, а потом отправиться исследовать замок. Я был голоден, но не придавал этому значения ровно до тех пор, пока не заметил на столе поднос с остывшим чаем, рюмкой абрикосовой цуйки, которую я уже опробовал за ранним завтраком, и картофельный суп с луком-пореем. Утолив жажду и голод, я переоделся в чистый повседневный костюм и вышел из комнаты. Решив не искать встречи с человеком, который заранее известил, что этой встрече не состояться, я двинулся по коридору.

Не намереваясь посетить какую-либо конкретную часть замка, а желая охватить как можно большую территорию, я шел, куда глядели мои глаза. От древних стен веяло холодом. Все здание было буквально проморожено насквозь. Я никогда не бывал в настоящем замке, разве что осматривал руины из любопытства, если появлялась возможность. Некоторые стены были абсолютно голыми, некоторые – увешаны давно потерявшими свой цвет гобеленами с самыми различными сюжетами. Не особенно заостряя на них внимание, я миновал коридор, залитый белым светом из огромных арочных окон. До первой попавшейся комнаты мне пришлось идти минут пять, не меньше, но вот передо мной появилась массивная деревянная, окованная железом дверь. Она поддалась без излишних усилий и я, проникнув внутрь, увидел красивую опочивальню, где меблировка была куда богаче, чем в моей комнате: кровать с резными столбиками, выполненными более искусно, с дорогим, сотканным, конечно, вручную одеялом, роскошный яркий гобелен, словно только что созданный умелыми мастерицами, кабинетное бюро из красного дерева с филигранной сюжетной резьбой, небольшую картину, скрытую, правда, полотнищем из черной не просвечивающей ткани (я не решился заглянуть, хотя хотел), огромное окно в готическом стиле и целое собрание различного рода артефактов и личных вещей.

Подойдя к небольшому столику, на котором лежала тонкая кружевная салфетка, я заприметил небольшое ручное зеркало из серебра, гребень с отделкой из драгоценных и полудрагоценных камней, небольшой флакон с янтарной жидкостью внутри – парфюмом, – и шкатулку. Взяв ее в руки и открыв, я увидел множество различных украшений: золотые серьги-двойчатки с жемчугом и янтарем, серьги-пясы с изумрудом, рубином и эмалью. И зачем только моя память хранит подобную информацию?

Пясы были чрезвычайно распространены на территории Руси с XIV века, а потому я предположил, что женщина, для которой предназначалась эта спальня, имела некое отношение к Русскому государству. Я отложил шкатулку на место и подошел к комнатному бюро, на котором лежали старые письма, буквально потрепанные временем, книги и письменные принадлежности.

Развернув письмо, неаккуратно заложенное между страницами одного из фолиантов, я, не поняв и слова на румынском языке, отметил лишь, что преобладали угловатые формы букв, легкая правонаклонность, линии четкие и твердые, а штрихи оканчивались острыми росчерками. Почерк был определенно мужским. Единственным, что вправду привлекло мое внимание, была дата, выведенная в самом низу листа. Двадцать пятое февраля тысяча пятьсот шестидесятого года. Бумага сохранилась в идеальном виде, словно ее берегли, как зеницу ока. Сложив письмо и вернув его на место, я решил обратить свое внимание на комод, над которым висел скрытый от глаз портрет.

Я удивился, когда увидел на столе несколько веточек розмарина. Мне на ум пришли строки из «Гамлета», которого я слушал в «Глобусе» в далеком детстве.

«Вот розмарин, для памяти; прошу тебя, люби, помни…»

Коснувшись кончиками пальцев подсохших цветов, я поджал губы и взглянул на завешенный портрет. Рука сама потянулась к полотнищу. Я сдернул его одним легким движением, и ни облачка пыли не повисло в воздухе, словно бы картина всегда содержалась в порядке и чистоте. На портрете был изображен молодой мужчина, и я сразу понял, что комната предназначалась для него. Портрет определенно был создан в шестнадцатом веке: об этом буквально кричал стиль написания картины.

Маньеризм, отличающийся утраченной гармонией между телесным и духовным, природой и человеком, несомненно, бросался в глаза в первую очередь. Легкая изломанность линий, деформированность черт лица и необычный эффект освещения, отчего «подсвеченными» казались глаза изображенного, вызывали неоднозначное впечатление. Мужчине на портрете было двадцать-двадцать пять лет от роду, он был черноволосым, носил кудри до плеч и расшитое одеяние, которое было видно лишь до груди – предположительно, кафтан.

Пару минут назад я допустил мысль, что украшения, бережно хранившиеся в шкатулке, принадлежали женщине. Пясы с эмалью и жемчугом, которые я внимательно рассмотрел в живую, были изображены на портрете. Губы мужчины были изогнуты в легкую, едва заметную усмешку, соблазнительно-глумливую. Обман ли зрения, но, чем дольше я смотрел на изображенное лицо, тем реалистичнее оно казалось. Серо-зеленые глаза в обрамлении черных густых ресниц глядели пронзительно и лукаво, и было в этом взгляде нечто чертовски знакомое, но я пока не взял в толк, что именно. Стоило поразмыслить над этим, и у меня было достаточно времени, чтобы предаваться рассуждениям, ибо погода ухудшалась, а дело, по которому я сюда приехал, не продвинулось ни на шаг.

Украшения, которые я увидел, портрет и письма – все говорило об отношении к шестнадцатому веку. Но почему на комоде лежал свежий, только-только засушенный розмарин? Дань памяти предкам? Полная чушь. Не думаю, что граф настолько сентиментален, чтобы хранить комнату в столь бросающейся в глаза чистоте и подносить символические дары духу умершего пра-пра-прадеда. Что-то в этом всем было неестественное. И все-таки я решил подумать об этом на досуге, поскольку мне хотелось осмотреть и другие помещения замка. Накинув полотнище на портрет, я уже хотел было выйти из комнаты, как мой взгляд буквально приковало к себе кольцо с вензелевым «W», лежавшее рядом с чернильницей. Я никогда не чурался трогать чужие вещи, но надевать не приходилось. Повертев украшение в руках и так и сяк, я отметил, что оно вполне бы подошло мне по размеру.

Я покинул комнату спустя двадцать минут откровенного рассматривания и разглядывания. Мне все было любопытно, и я понял, что моя скука медленно, но верно, отступила с самого начала моего путешествия. Прикрыв за собой тяжелую деревянную дверь, я направился дальше по коридору. На миг мне почудилось, что меня кто-то позвал, и я обернулся, но, быть может, то было лишь эхо моих шагов. В коридоре гулял сквозняк, а потому я буквально сразу замерз. Как оказалось, в одном из окон замка не хватало стекол, словно бы кто-то специально разбил их. Они находились бы на уровне глаз человека, ростом чуть ниже меня самого. И кому только могли не угодить стекла? Впрочем, это не стоит того, чтобы об этом думать. Чем дальше я уходил от той комнаты, тем явственнее становился аромат розмарина, начинавший всюду мне чудиться.

«Вот розмарин, для памяти…»

Запах словно бы концентрировался, обвивал меня своими удушающими щупальцами. У меня начала кружиться голова, чего раньше я за собою не замечал. Мне стало дурно. Подойдя к стене, я прислонился к холодному камню, чтобы немного отрезвить разум, но и это не помогло. Расстегнув пуговицы на воротнике, я глотал воздух, словно бы задыхался, как рыба, выброшенная на берег, но голову будто окутывал дурман. Даже лучший опиум, «зеленая фея» и кокаин не лишали меня рассудка в той мере и степени. Мир кружился перед глазами, а уши наполнял шепот на неизвестном языке. Он был столь настойчивый, различимый, будто кто-то говорил со мною, говорил мне. Но я счел это помутнением сознания. И чем только я мог надышаться в той комнате? Там не было ни пыли, ни странного запаха, ничего, кроме духов, которые я не открывал, и нескольких засохших веточек розмарина.

Я потерял сознание. И образы, которые явились перед моим взором, словно бы я уснул и видел сны, а не лежал на каменном полу, были столь реалистичными, но трудно запоминаемыми, что я сейчас и не смогу определить точно, что и кого я видел, но настойчивый аромат розмарина, синие цветы, которые я сперва принял за горечавку, я запомнил лучше всего. Я бы мог счесть себя отравленным завтраком, ибо мне могли не подойти те или иные яства, но попробуй признайся хозяину замка – оскорбишь господина до глубины души, а покидать замок мне не хотелось, поскольку я чертовски много времени потратил на дорогу и вознамерился изучить здесь все, что мог.

Я очнулся в темноте отведенной мне комнаты, и перед взором, стоило мне открыть глаза, предстало старое, обтянутое сухой кожей лицо графа, прорезанное глубокими морщинами. Как и в первые минуты нашего знакомства, выхватив из черноты и пергаментной желтизны яркую синеву его глаз, я понял, что слишком многое не сходится, кажется неестественным и противоречивым. У столь откровенной древности как граф не могут быть настолько живые глаза. Как если бы мертвец смотрел на вас пронзительным и внимательным взглядом! Я видел, как шевелились его губы, но не услышал и слова.

«Для памяти…»

И в какое-то мгновение мне пришла на ум мысль: быть может я правда что-то забыл? Но она потонула в головной боли, которая обрушилась на меня, стоило только заострить на ней внимание. Вероятно, я неплохо ударился головой о камень, а потому сейчас и лежал в кровати с холодным полотенцем на лбу, пропитанным водой с розмариновым маслом. Но сейчас этот аромат не приносил удушения и не вызывал тошноту, а только облегчение от пульсирующей в висках головной боли.

– Я приготовил вам чай из шалфея. Как только вам станет лучше, я буду ждать вас в столовой, чтобы обсудить то, зачем вы сюда приехали, – тихо сказал мне граф, стараясь не нарушить тишину, – пожалуйста, Уильям, отдыхайте.

– Благодарю вас, Ваша Светлость, – на большее у меня не хватило сил.