Читать книгу Два ее единственных платья - Екатерина Симонова - Страница 3

Я была рада, когда бабушка умерла.

Сначала она начала задумываться, замолкать,

смотреть куда-то между нами,

потом каким-то последним усилием воли

возвращаться обратно.

Через месяц вдруг спросила маму:

«Что это за мальчик сидит на холодильнике?

Видишь, смеётся, хорошенький такой, светловолосый.

Смотри, смотри же – спрыгнул, побежал куда-то,

куда побежал?»

Назавтра увидела деда, молодого, весёлого,

наконец впервые через семнадцать лет после его смерти:

«Что за рубашка на тебе, Афанасий?

Я у тебя что-то не помню такой, я тебе такую не покупала».

Через пару дней напротив за столом

сидела её мачеха. Бабушка толкала мою мать в бок локтем:

«Оль, ничего не пойму – что она молчит и улыбается

                                                  и молчит,

молчит и улыбается. Матрёна, да что с тобой?»

Через неделю людьми был полон дом.

Бабушка днём и ночью говорила только с ними,

                                                  знакомыми нам,

ни разу нами не виденными, мёртвыми, довольными,

рассказывающими наперебой,

какой в этом году будет урожай,

как они рады встрече,

а что это за чёрный котенок прячется в ванной?

При следующей нашей встрече не узнала меня,

как будто меня никогда и не было.

Перестала вставать, открывать глаза, только что-то

                                                  шептала,

тихо, нехорошо так смеялась —

пустая оболочка, полная чужим духом, как дымом.

Это была не жизнь и не смерть, а что-то совсем чужое,

что-то гораздо хуже.

Потом перестала и смеяться.

Когда мы с мамой меняли простыни, пытались вдвоём

                                                  её приподнять —

измучились, крошечное тело стало втрое тяжелее,

будто уже заживо пыталось уйти в землю,

стремилось к ней.

В день похорон мама первой пришла в бабушкину

                                                  квартиру,

присела на кухне.

Рассказывала, что вдруг стало тихо,

потом вдруг ни с того, ни с сего

начали трещать обои по всем комнатам,

вдруг заскрипели, приближаясь, половицы в коридоре.

Но, слава богу, тут кто-то постучался в дверь.

Целовать покойницу в лоб никто не целовал:

тело начало неожиданно чернеть и разлагаться.

Говорят, переморозили в похоронном бюро.

Что-то, говорят, пошлó не так.

Я не хочу об этом помнить.

Я всегда думаю об этом.

Ужасно скучаю.

В итоге

смерть дает нам не меньше, чем жизнь:

законченный образ, историю,

которую нужно однажды рассказать,

чтобы не сойти с ума.

Треск обоев в пустой утренней квартире,

маленький-невидимый-смеющийся мальчик.