Читать книгу Два ее единственных платья - Екатерина Симонова - Страница 7

Когда в 1947‐м отменили карточки на хлеб,

они всей комнатой собрали деньги и не пошли в училище.

Днем в общежитие

пришла Марья Ивановна/Елизавета Васильевна/

                                                  Ольга Петровна

(имя не сохранилось, сколько их было, таких Марь Ванн),

узнать, что случилось,

почему пропускают занятия в нашей лучшей из стран

наши будущие лучшие жены, матери, педагоги,

открыла дверь, увидела:

на столе лежало несколько буханок хлеба,

дымились стаканы с пустым кипятком,

вокруг сидели, замерев,

Люська – с набитым ртом,

Валька – с куском хлеба в каждой руке,

Анька – только хотевшая облизнуть палец с крошками

(собрала со стола всё, чтобы ни одной не упало).

Марь Ванна тихо сказала: «Да вы сидите, сидите, ничего»,

Вышла, закрыла дверь, заплакала.

Сделала вид, что ничего не было.

Не было ничего, понимаете?

В 43‐м лето оказалось очень сырым.

Картошка сгнила прямо на грядках —

осенью выкапывали одну слизь.

Зимой люди опухали, становились похожи

на эту картошку, которой не было:

водянистые, с земляными лицами,

с обкусанными от голода губами —

хоть чуточка какого-то мяса.

Колхозные лошади и вовсе ходить не могли.

Висели в стойлах на подвесах под живот:

В прямом смысле – между небом и землею.

В переносном смысле – между землею и небом.

Школу в деревне закрыли,

всех детей перевели в районную:

каждый день – 9 километров туда,

9 километров обратно,

каждый день – 50 грамм ржаного хлеба с полынью.

Если везло – давали кукурузный.

Весной их колхоз договорился с соседним:

те дали картофеля на семена.

Председатель сказал: «Всё по-честному, половина

                                                  на половину.

Принесешь ведро – полведра тебе.

Принесешь два – тебе уже ведро».

Уходили днём, ночевали там по знакомым и незнакомым,

утром брали картошку, шли обратно:

с горки на горку, с камня на камень,

главное – дойти дотемна, все-таки 28 километров,

недалеко, конечно, но все же тяжеловато,

когда обратно.

Одно ведро – в рюкзак на спину,

по ведру в каждую руку.

Огород пятнадцать соток, сама понимаешь,

одним табаком не засадишь,

да и что от него толку – только кусок мыла, стакан соли.

Есть-то мыло не станешь.

Ей было 13.

На Хайнане во время завтрака

я поначалу по-русски тихо всё удивлялась:

местные ели столько, что мне становилось страшно.

Куда в них лезет?

Потом на змеиной ферме разговорились с экскурсоводом.

Они, говорит, это всё после голода

в начале шестидесятых.

Раньше, говорит, было принято зайти в ресторан,

заказать блюд на десять персон, не съесть, заплатить,

всё оставить, чтобы было видно,

что он не голоден, может себе позволить не доесть.

Теперь, говорит, начали всё-таки

просить завернуть остатки с собой.

Деды, говорит, голодали,

а внуки всё так за них и едят.

Это я поняла. В детстве так и учили:

дома всегда должна быть еда в запасе.

Поэтому у меня всегда припрятано

4 бутылки подсолнечного масла, несколько

                                                  килограммов макарон,

50 банок консервов, 20 банок варенья.

А то мало ли что.

Понимаю, что это смешно, но не могу иначе.

Если бы она дожила до марта 2014-го,

Крым был бы её.

Она всё равно ни разу не была на море.

Две её самые далекие поездки,

кроме поездок к родителям мужа, к семье сына —

летом 1967‐го в Москву с дочерью

и летом 1977‐го в Челябинск за коляской для внучки.

Она была вата,

настоящая вата, что есть – то есть.

Вату, кстати, она уважала.

Когда вышла замуж,

первые её семейные подушки были как раз из ваты —

сшила сама мешки, сама набила, зашила.

Перьевых некому было подарить.

А купить… На еду-то едва хватало.