Читать книгу Дом с драконами. Пластилиновая собачка - Екатерина Велесова - Страница 1

Ах ты степь широкая…

Зимняя степь безмолвна и величественна. Куда ни посмотришь – сплошной белый океан, прорезанный насквозь грунтовыми дорогами. Они, как ветки от ствола дерева – расплетаются от асфальтированной трассы в разных направлениях. И, как бы человек ни старался отдалить степь: делать насыпи, выравнивать дороги грейдером, засыпать гравием, высаживать лесополосы по краю, степь всегда берёт своё. Это её территория. И природа безраздельно властвует над своими просторами, независимо от времени года.

Вот и сейчас, скованная морозами, степь старается укутать каждый клочок земли пушистым снегом. Гонимые ветром сугробы, сметаются с асфальтированной трассы быстро проезжающими машинами и наслаиваются друг на друга на гравийке, движение по которой не такое частое.

В самом начале такой дороги и стоял путник, ждавший попутку.

Хмурое небо расступилось перед ярко жёлтым диском и снег брызнул искрящейся чистотой, сверкая на солнце, как алмазная россыпь, слепя глаза молодому парню. За плечами – солдатский вещмешок и гитара. Серая шинель поблёскивала погонами с сержантскими лычками, а танки в петлицах заявляли о том, из каких войск демобилизовался бравый солдатик.

Он стоял посередине заснеженной дороги и смотрел вдаль. Туда, где, как казалось, дорога терялась в заснеженной степи и только лесополоса по краям показывала точное её направление. Вот она, то на горку заберётся, то вниз упадёт, то в сторону отступит. И там, за этими холмами и редкими перелесками, его родная деревня.

Кажется, руку протяни, и ты дома. Но Толик знал коварство степи, она не прощала самонадеянности. Вроде, мороз, солнце и ветерок не такой уж бойкий. Отправляйся в путь пешком, иди да радуйся. Дыши густым зимним воздухом, слушай скрип снега под кирзовыми сапогами, да разглядывай следы на снегу: вот мышка пробежала, вот стадо коров перегонял пастух через дорогу, а тут косуля пробиралась сугробами к берёзе в лесополосе, кору глодать.

Пару часов пешим ходом до села, а то и меньше, если нагонит какая попутная машина. Но на деле такое безрассудство часто оборачивалось бедой. Погода в степи меняется очень быстро. Глядишь, ветер уже крепчает, вьюжит и вскоре поднимается метелью такой, что вытянутой руки не видно, не то что дороги. А снег залепляет глаза, рот, нос и задувается в любые маломальские щели в одежде. И мороз, будто в поучение, подхватывает эстафету: сковывает тело и усыпляет мозг.

Толик затянулся папиросой, приглядываясь, не собирается ли какая машина свернуть с трассы на его дорогу. Нет, никого.

Вот так же, наверное, в шинели и с вещмешком, весной сорокового года, возвращался его батя Иван Милохин с финской войны.

Стоял на этой дороге, ждал попутку и было ему чуть больше, чем сейчас Толику.

Весной тридцать девятого Иван демобилизовался из рядов Красной Армии, поступил служить в милицию на должность участкового. В августе сосватал из соседнего села красавицу Полину, а в ноябре, когда молодая жена была уже беременна, призвали Ивана на финскую войну. И он вернулся.

Вернулся, чтобы в мае месяце принять на руки новорождённого сына Толика. Вернулся, чтобы жить, любить… Но в июне сорок первого грянула Великая Отечественная. И, спустя, полгода, Полина, мать Толика, получила похоронку… Так и закончилось короткое счастье.

Военное и послевоенное время было тяжёлым и голодным, и мужские взрослые руки в доме не помешали бы. Но Полина решилась на новые отношения, спустя лишь двенадцать лет.

Толик учился в седьмом классе, когда в доме появился мужчина. Хозяйство сразу заиграло новыми красками, звуками и запахами. Мальчишке нравилось помогать отчиму строгать новый штакетник, перекрывать крышу сарая, перекапывать огород.

Но однажды тот вернулся домой пьяным. И это был уже другой человек, не человек – зверь. Толик защищал мать, как мог, за что и был избит, ничего не соображающим, пьяным мужиком.

Полина была уже беременная, но терпеть такую жизнь не стала. И опять остались они вдвоём. Толик закончил семилетку, родился братишка Вовка. А в октябре председатель уговорил Полину отправить Толика учиться в соседнюю область, в плотницкую школу. Учёба, работа, служба в армии. И всё это в дали от дома. Конечно, все эти семь лет мать писала, и он отвечал. Но строчки на бумаге лишнего не скажут и руками материнскими не обнимут.

Не торопясь, на дороге показалась полуторка и остановилась около парня.

Дверь открылась и показался водитель – круглолицый паренёк, плотного телосложения, улыбающийся во весь рот.

– Служивый, куда путь держишь?

– Пашка, ты что ли?

– А то, кто ж ещё? Ну давай быстрее. Холодно, поди окоченел уже?

Толика приглашать два раза не нужно было. Он так замёрз, что холодная кабина казалась баней. Машина тронулась, и водитель затараторил, не давая пассажиру даже слова вставить.

– Ну, рассказывай, отслужил? Сколько годков то по чужбине? Что, лучше оно там, где нас нет? А меня не призвали, представляешь? Я ж два пальца на ноге по малолетству потерял. Ну ты помнишь? Ну вот, и не взяли в армию. Я с горя напился да женился. Представляешь, у меня уже дочка есть, второго вот ждём. Я Катерине своей сказал, что рожать будет, пока сына не получу. А она в слёзы! Вот бабы дурные. Чего молчишь-то? Разомлел? Давно стоишь, небось? Да, тут на попутках не доберёшься. Но к нам же теперь автобус из города ходит. Дааа! Да ты что! Мы ж теперь, не просто деревня, а колхоз! Дааа, во дела! Ну, тёть Поля то, наверное, писала тебе? Так вот: больницу построили, свои мастерские, всю целину вокруг распахали. Дааа, помнишь, за лесополосой ковыль да бурьян были? А последние пять лет – рожь да пшеница, да знаешь какая? Колос, в палец толщиной. Да ты что! Растёт колхоз! А Вовка, братишка твой, ох и озорной растёт. Не, мы такими не были!

Толик отвлёкся от мелькавшей за стеклом, редкой лесополосой, открывавшей снежное море.

– Ага, а пальцы ты свои потерял, потому что послушным был?

– Ну, Толик – это другое. Скажешь тоже! Там надобность была!

Парни засмеялись и Толик достал пачку папирос.

– Курить то у тебя можно?

– А у меня в кабине всё можно, отчего теплее будет. Хоть кури, хоть лирические сюсюранты исполняй! Папироской угостишь? А то я больше на самосаде. Ох и крепок, аж до костей продирает.

Полуторка спустилась с грейдера на грунтовую сельскую дорогу и загромыхала по промёрзшим колдобинам.

У Толика заколотилось сердце, при виде знакомых мест. Маленькие засыпные землянки соседствовали с новыми деревянными срубами, из печных труб которых дым стоял столбом и даже не колыхался, скованный морозным воздухом. Он протянул Пашке папиросы и кивнул

– Бери пачку, у меня ещё есть. Ты вот тут останови, я сам дойду. Ну, бывай, увидимся ещё. Не знаешь, мать дома?

– Нет, она на ферме в это время, а Вовка в школе. Ты сам там хозяйничай!

И грузовик, громко заревев, тронулся дальше, в глубь села.

Осталось пройти по улице вниз, свернуть в проулок и вот оно – детство: деревянная изба, двор, совхозный сад сразу за огородами, а за ним – речка. И вода в ней студёная, даже летом.

В послевоенном детстве, если мамка оставляла на целый день краюху хлеба и пару картофелин – это был праздник. Толик приходил к реке в укромное место, мочил хлеб студёной водой, посыпал солью и долго ел, растягивая удовольствие. Этот вкус он уже никогда не забудет.

Дом, отчий дом. Как же так случилось, что стал ты таким маленьким и приземистым? Покосившийся забор, сломанные ступеньки на крыльце, дверь в сени рассохлась и открывалась с трудом.

А внутри? Разулся, снял шинель, шапку, повесил на гвоздик. Всё так же, как и было? Или нет? Стол посреди комнаты застелен расшитой скатертью. Печь белёная. А лавок нет. Возле стола табуретки и около стены, по обе стороны сундука – два стула. Проём в спальню закрыт ситцевой шторкой. Раньше там стояло две кровати. А сейчас?

Да, брат, это не дом стал меньше, это ты вырос. И теперь, чтобы выглянуть в окно, нужно нагнуться, а не встать на носочки.

Но всё так же тепло и пахнет тем, далёким детством.

В красном углу иконы, а на стене висит портрет Ленина и много фотографий в деревянном окладе под стеклом: отец в милицейской форме, родители вдвоём. Отец – чернобровый и серьёзный и мама, тонкая, как струна, с русой косой и светлыми, красивыми глазами. А вот и он сам: в строительной школе, на целине и в армии.

Между окон висели и монотонно стучали большие часы с гирями. Толик достал из вещмешка кулёк конфет, сахар, сгущёнку, тушёнку, галеты, чай, сложил всё на стол и присел рядом.

Тик-так, тик-так – считала секундная стрелка. Тик-так, тик-так – повторял про себя паренёк и не заметил, как его сморило.

Дверь тихонько отворилась, в избу вошла женщина в телогрейке и в валенках. Стянула шаль с головы и прошептала, прикрыв рот ладонью, чтобы не напугать сына, вздремнувшего прямо за столом,

– Толенька, сынок! Ах ты ж, мой соколик!

Парень открыл глаза и не сразу понял – сон или явь.

– Мама!

Захотел встать, табурет упал и стол зашатался. Обнял, а сам как во сне. Как же давно он не видел мать, что она так быстро постарела? Ей же и пятидесяти ещё нет! Он же помнит, как молодая женщина провожала его на учёбу и смотрела сверху вниз, а теперь? Голова, уткнувшаяся ему в грудь, была присыпана серебром и под его большими ладонями вздрагивали худенькие плечи, пробивающиеся косточками, сквозь плотный ватин старой телогрейки

– Мам, ну не плач, буде. Вот я, живой-здоровый!

Но женщина подняла взгляд, полный слёз и ни на миг не хотела отпускать сына. Пальцы сжимали гимнастёрку на его спине и сухая, потрескавшаяся кожа цеплялась за шерстяную ткань

– Дай хоть налюбуюсь! Какой ты стал! Вон как вымахал! Весь в отца. Всё до крошечки от него прибрал. Сынок, неужто дождалась? Я ж, как письмо твоё получила, что демобилизуешься и ехать тебе десять дней, так и спать перестала. А сегодня, как что подмыло: тесто на пироги поставила, щей наварила. Ты ж с дороги. Поди голодный, сынок. А мать тебя баснями кормит.

Полина отпустила сына, скинула валенки с фуфайкой и принялась хлопотать. Толик присел, украдкой вытер глаза и кивнул на стол

– Мам, тут вот гостинцы, тебе и Вовке.

– Ой, сынок, да зачем же, сам бы съел? Надо так, да? Ну, надо, значит надо, – приговаривала, повязывая фартук и прибирая седые пряди под ситцевый платок, – Я приберу, сынок. Приберу да спрячу, – заскрипела дверца буфета, что стоял за печкой, в закутке, – Это ж, если не прибрать, этот пострелёныш враз всё съест. Чистый разбойник растёт. Скоро уже со школы прибежит.

Женщина приговаривала и быстро накрывала на стол

– Пироги только потом, сынок, напеку. Ты ешь давай, ешь. Хлебай, да салом закусывай, да хлеба не жалей. Ешь вволю! А что ж я? Ведь картошка ещё есть! Не будешь? Ну, ешь, ешь. Мне ж на ферму в обед. Хоть нагляжусь успею!

Что может быть ценнее, чем любовь матери и домашние щи с кислой капустой. Которыми Толик не мог наесться, потому что никто, нигде и никогда не готовил так, как мама. И даже в самые голодные времена, пара картофелин из её рук, была вкуснее всего на свете.

Полина стояла за широкой спиной сына, гладила его по голове, целовала в макушку и не могла надышаться. Казалось – сон, пустое, откроет глаза и нет ничего. Но нет. Вот он, здесь: высок, широк в плечах, волосы цвета воронова крыла, брови вразлёт, широкие скулы, нос прямой и тонкие губы. Сынок!

– Худющий то какой, как лисапед. Вон, уши то из-за спины торчат. Ну, уж теперь откормим!

В дверь громко постучали и вошёл пожилой коренастый мужчина, коротко стриженый, что не скрывало совершенно седые волосы, по-военному подтянутый и в ватнике, – Полина, ты дома? Слышал, Толик приехал! Ну, здорово, что ли, служивый?

Мужчина протянул Толику руку. Тот встал и поздоровался, не сообразив, в первый момент, кто это.

– Не признал, что ли? Кто тебе путёвку в жизнь, так сказать, пробил? Ну, ты прожуй, прожуй поначалу!

– Ну, как же, узнал, Николай Кузьмич!

– А то! Собственной, так сказать персоной. Зашёл вот героя поприветствовать. Наслышан, наслышан. На всю деревню звон-то шёл! И целинникам дома строил, и благодарность в сельсовет из твоей части пришла. И, смотрю, не рядовым вернулся? Ну, молодец, молодец! Полин, там девчата твои сказали, что сами управятся. Выходные тебе даю три дня. Встречай сына, как положено. А в понедельник, уж не обессудь, на работу. Ладно, бывай, дел много, поеду, – он повернулся опять к Толику, – А ты садись да ешь, стынет же! Почитай, сколько лет мамкиной стряпни не знал? Отъедайся, да в понедельник жду тебя в сельсовете. Руки нужны в мастерских!

Встречу справили, выходные пролетели быстро и потекли деревенские будни. Толик понял, что отвык от деревни напрочь. Работа в мастерских была не в радость и душе было тесно. Хотелось простора, движения, но село укрывало спокойствием так, что нечем было дышать. Слишком размеренно и монотонно проходили день за днём. Уже минула зима, а казалось, что жизнь стоит на месте и так будет всегда. А как же круговерть, которая не щадит слабых? Подвиги, к которым он себя готовил и закалял?

Толик сидел за столом поникший и мать это видела.

– Сынок, что-то не весел ты. Может случилось что?

– Ты не поймёшь, мам, – отмахнулся парень, уткнувшись в созерцание своих ладоней, лежавших на сером полотне скатерти

– Дак, ты скажи, а там поглядим, – Полина села напротив, – Ты, часом, не влюбился? А то, может уж сватать кого пора?

Он поднял задумчивый взгляд и тёмные зрачки покрылись тоскливой пеленой

– Нет, мам. Тошно мне внутри. Душа на части рвётся, а хочет, чего, не знаю. Ты вот послушай. Я же, когда учиться ехал, другой жизни то не знал. Выучился, думал, век мне на стройке работать. И нравилось даже. Вроде место пустое, а потом смотришь – дом, радость людям. Я ж ведь с нуля дом могу поставить. А в армию призвали? Думал, что я ноль без палочки. А стал учиться и как-то ловко в руках железо закрутилось. Комроты заметил, стал отдельно учить сварке и на токарном станке. И вот мечта у меня тогда появилась: на завод пойти работать. Чтобы вокруг всё крутилось и вертелось. Чтобы шум, чтобы железо скрежетало и токарные станки визжали. А сижу здесь, в деревне, юбку твою караулю. И жизнь мимо меня проходит. Душно мне, понимаешь? Живу и понять не могу. Зачем тогда в армии учили, профессию дали, глаза открыли?

Женщина встала, подошла к сыну и прижала его голову к своей груди

– Ехать тебе надо, сынок! Ехать в город. Прямо сейчас, пока жизнь серой пеленой не покрылась.

Он и сам понимал, что надо. Его одногодки уже давно все определились и, как справные мужики, кто женился и осел в колхозе, а кто давно уже в городе детей растил. А он, в свои двадцать два года, болтался между небом и землёй, не понимая, где его место.

– А Ты как, мам? Тяжело же одной, да и Вовку поднимать надо!

– Ну, жили же как-то раньше, так и дальше будем. Где ты поможешь, где совхоз. Как бы ни было – не война. Поди, с голоду не помираем. А крылья тебе ломать не стану. Ты, сынок, пиши свою жизнь по-белому. Одна она, жизнь то. У меня и радости то осталось – ты да Вовка. Кому жить на селе, тот и живёт. А тебе, видно, другая судьба прописана, – Полина присела на сундук за спиной сына и смахнула слёзы шершавыми ладонями.